Элизабет Боуэн
Последнее фото



Элизабет Боуэн
Последнее фото

В одном из отдаленных лондонских предместий, еще хранящих сельский колорит, тихо и неприметно для истории жили супруги Бриндли. Однажды весенним вечером, вернувшись с работы, мистер Бриндли перерезал жене горло бритвой, сам же открыл газ, после чего уютно устроился почивать в газовой духовке на двух обшитых рюшами подушках, смягчивших жесткое железо. Это обнаружилось через сутки, когда взломали дверь и вошли в дом. Утренняя газета в нескольких строчках сообщила о происшествии, и для дома Бриндли, улицы и всей округи настал звездный час. Редактор отдела новостей в газете «Вечерний крикун» нутром почувствовал, что такой материал упустить нельзя: репортаж о происшествии поручили начинающему сотруднику Льюкину. И Льюкина отправили в Хартфордшир.
В редакцию «Вечернего крикуна» Бертрам Льюкин поступил несколько месяцев назад, представив в решающий момент рекомендацию от одного известного провинциального редактора. Он был молод и полон кипучей энергии; ринувшись в журналистику, осваивал ее азы с таким пылом и рвением, что весь буквально вибрировал, отчего пенсне, криво посаженное на переносице, мелко дрожало. Он зачитывался американской литературой и любил щегольнуть словечками из американского жаргона. Льюкин быстро освоился в «Вечернем крикуне» и обратил на себя внимание редактора отдела новостей. Правда, пока что ему не везло: с двумя случившимися убийствами его обошли более опытные репортеры, а Льюкину достался всего-навсего пожар, да и тот потушили с досадной быстротой и без человеческих жертв. И вот теперь, едва редактор отпустил Льюкина, как он в мгновение ока очутился на улице и садился в такси. «Жми вовсю!» – крикнул он шоферу, плюхаясь на потертое сиденье.
В то апрельское утро улицы были окутаны серебристой дымкой и весь Лондон, как жемчужина, светился в солнечных лучах. В такое утро появляются на свет дети, поэты слагают стихи, и творческая душа Льюкина, опьяненная свободой, тоже расправила крылышки навстречу ветру. Верх такси был откинут, и Льюкин рассеянно и благодушно кивал проносящимся мимо лондонским крышам. На коленях у него лежала свернутая трубочкой утренняя газета, хотя в ней не было уже никакой надобности, каждая строчка сообщения буквально врезалась ему в память. «Мистер Джозеф Веллингтон Бриндли, проживавший „Моэлло“, Хоумвуд авеню, Элмс Хопли, Хартфордшир… обнаружен… полагают… голова частично отделена от туловища… состоятельные люди, поженились несколько лет назад». Это было именно то, что нужно, материал как будто специально для Льюкина. Все-таки есть бог на небесах, и на земле по-прежнему полный порядок. Такси мчалось по еще безлюдным улицам Лондона, не сбавляя скорости на поворотах, и тело Льюкина, ликующее и невесомое, подбрасывало на сиденье и швыряло из стороны в сторону.
Кирпичные дома и оштукатуренные стены остались позади, залитые солнцем улицы стали шире, а между домами вклинивались лужайки и огороды. Замелькали рощицы тянущихся к солнцу деревьев с уже распустившейся зеленой листвой. На лужайках смешно прыгали козлята, над ними взмывали в синеву заливистые жаворонки. Льюкину было просто тесно в этом мире, он парил над ним в необъятном пространстве на крыльях переполнявшего его восторга и самодовольства. Ему казалось, что они едут недостаточно быстро; он, то и дело посматривая на часы, барабанил по стеклянной перегородке за спиной шофера и жестами поторапливал его.
Элмс Хопли оказался именно таким местом, где, как правило, происходят убийства, то есть самым неподходящим для этого. Столица уже наложила на него свой деловой отпечаток. Когда шофер притормозил у обочины узнать, как проехать к Хоумвуд авеню, сквозь разверстые двери станции они увидели просторный бело-голубой зал ожидания. Витрины магазинов прятались под маркизами от яркого солнца; вдоль тротуаров росли деревья, и около них выстроились в ряд велосипеды. У магазинов группками стояли люди и о чем-то беседовали, а терьеры, делая вид, что не замечают соперников, самозабвенно обнюхивали сточные канавы. У продавца с тележкой покупала герань женщина, но вот заметила приятельницу, стала делать ей знаки и, забыв о продавце, бросилась через улицу под самый капот такси – глаза вытаращены, рот широко раскрыт. Льюкин старался ничего не упустить, запомнить каждую мелочь, каждого прохожего; свет пронизывал всю картину, и ее детали выступали с ослепительной четкостью. Льюкин чувствовал себя запоздавшим гостем, который приехал на праздник в разгар веселья.
Он достал блокнот и заносил в него свои наблюдения; такси неслось на предельной скорости, строчки расползались и кривились под его вздрагивающей рукой. Люди любят жить на таких улицах, как Хоумвуд авеню. Вдоль дороги сплошной линией тянулись низкие ограды домов, ветви «золотого дождя» томно свисали над тротуаром, словно сторонясь яркого цветения японской сливы. Вцепившись в ручку двери, Льюкин высунулся из такси и нетерпеливо пробегал глазами по номерам у ворот. Впереди он увидел несколько человек, глазевших на какой-то дом, и сердце его екнуло. У ворот застыл с безразличным и скучающим видом верзила полицейский. В доме хозяйничала полиция.
Льюкин остановил такси неподалеку от зевак, велел шоферу подождать за углом и вышел из машины почти в полуобморочном состоянии. Скользнул по зевакам снисходительным взглядом и весь внутренне собрался. Он слегка приуныл и, придав себе независимый вид молодого человека, приехавшего навестить тетушку, решительно зашагал по улице. Сначала он глядел себе под ноги, потом его взгляд осторожно, булыжник за булыжником, начал подкрадываться к широко расставленным ножищам полицейского. Льюкин не сомневался, что подберет ключик к кому угодно, уж он-то умеет обращаться с людьми, и он хотел, чтобы полицейский понял это; только никак не мог сообразить, как лучше подступиться к нему. Главное – правильно начать, это Льюкин знал точно. Вдруг он увидел еще одну пару ног в донельзя знакомых оранжевых американских ботинках; они тоже осторожно двигались через улицу к констеблю. Репортер из «Вечернего скептика» был тут как тут. Этот тип лучше Льюкина знал американский жаргон, уже три года работал в газете, вел в ней всю уголовную хронику. У него была препротивная физиономия. По глубокому убеждению Льюкина, этот тип понятия не имел, что такое хорошие манеры. Сейчас в походке репортера не было обычной уверенности – значит, констебль уже раз отшил его. Льюкин перешел на другую сторону улицы и, прогуливаясь по тротуару с рассеянным видом, бросал быстрые цепкие взгляды на окна дома, они были как на ладони – их не загораживали ни тюлевые шторы, ни ветви деревьев. Мрачные синие портьеры с претензией на изысканность обрамляли их, а в эркере верхнего этажа можно было разглядеть овальное зеркало на противоположной стене комнаты. Так и есть, люди определенного круга. Украдкой раскрыв блокнот, Льюкин нацарапал слово «артистический» и поставил вопросительный знак. Потом медленно пошел вдоль улицы. Репортер из «Вечернего скептика» заметил его и окликнул. Черт бы его побрал – теперь он направился к Льюкину.
– Здесь нечем поживиться, – злорадно сказал он. – Наверное, злишься, что пришлось тащиться в такую даль, и еще на такси.
– Пустяки, – лениво ответил Льюкин с небрежностью человека бывалого.
– Ты, верно, на многое и не рассчитывал, – продолжал гнусавить репортер. – А у меня неплохой улов. Пора в редакцию, писать материал.
Ясное дело: что-то раскопал и теперь облизывается от удовольствия. Весь в прыщах, Льюкин отродясь не встречал такого прыщавого; ему несладко от своей физиономии.
– Пока, – сказал Льюкин, отвернувшись с деловым видом.
– Пока, – многозначительно проговорил репортер; самым
простым словам он умел придать неприятный смысл. Удовлетворенно похлопав себя по нагрудному карману, он важно зашагал к Хай-стрит. До чего же прыщав! Интересно, что он там раскопал, подумал Льюкин; и снова не спеша пошел вдоль улицы.
Поодаль у ворот стояла полная женщина в изумрудно-зеленом шерстяном платье. Она облокотилась на верхнюю перекладину ворот, привалившись к ней всем грузным телом. Волосы, с которыми не осмеливался играть легкий ветерок, были собраны в высокую прическу в стиле «помпадур». Женщина приветливо смотрела на Льюкина; он направился к ней, и они встретились глазами. Льюкин приободрился. Ему во что бы то ни стало нужно было завязать разговор все равно с кем, хотя бы с этой женщиной, тем более что она явно расположена поболтать. Над ее головой покачивались цветы «золотого дождя». В ней тоже было что-то от гостя, которому нравится на веселом празднике.
– Какой ужас, – сказала она оживленно, кивнув головой в сторону «Моэлло». Там был гвоздь праздника, там, за синими шторами, за полицейским ограждением, находились виновники торжества, безучастные и окоченелые.
– Действительно ужасно, – с готовностью подхватил Льюкин. Он остановился у ворот, разглядывая женщину сквозь стекла пенсне, и не верил своим глазам. Она-то ему и нужна! Вот повезло! – Страшное потрясение для всех вас, – он осторожно прощупывал ее.
– Господи боже мой! – глубоко вздохнула женщина. – Еще какое потрясение! Я чуть в обморок не упала, когда прислуга сказала мне об этом. «Что за вздор! – я ей говорю. – Что ты болтаешь! Я прекрасно ее знаю, мы только вчера виделись». Никак не могла поверить. Как же я расстроилась!
– Ужасно, – пробормотал Льюкин, незаметно отвинчивая колпачок на ручке. – Тем более если вы хорошо знали этих несчастных.
– Знала. Правда, не так уж и близко. Что теперь об этом толковать, но я ее не особенно любила. Она была мне как-то несимпатична, хотя казалась очень веселой. Что же до него, то я как раз сегодня говорила своей приятельнице – с ним должно было случиться что-то в этом роде.
– Пил? – понимающе осведомился Льюкин.
– Вовсе нет. Трудно объяснить, но когда это случилось мы сразу подумали: этого следовало ожидать. Последнее время с ними подружилась моя дочь, она просто влюбилась в миссис Бриндли, знаете, такое детское обожание. Дочка заходила к ней накануне, они обсуждали выкройку блузки. Моя дочь просто потрясена случившимся. Я не знала, как ей сказать. Она ужасно переживает.
– Бедняжка. Так ваша дочь близко знала миссис Бриндли? – Он уже не прятал блокнот, на который она посмотрела с любопытством.
– Вы из газеты? Так и знала, что вы сюда набежите. У нас в округе всегда было спокойно. Не припомню ни одного происшествия, тем более ограбления. Невеселое занятие для молодого человека – вникать в чужие трагедии! – Она помолчала, пытаясь разобрать, что написано в блокноте. – Знаете, такие переживания выше моих сил. Конечно, у меня слишком чувствительное сердце, даже для женщины. Я не выношу всяких ужасов и трагедий. Моя крошка потешается надо мной. Я ведь и букашки не могу раздавить.
– Ко всему привыкаешь, – ответил он, встряхивая ручку. – В конце концов такая же профессия, как и любая другая.
– Да, вы правы, – вздохнув, согласилась она. – Я знаю, глупо быть такой чувствительной, когда вокруг столько печального, правда?
– Да, к сожалению. Теперь, если вы не возражаете…
Они упивались сознанием собственной значительности. Он представлял прессу, она давала интервью. Они улыбались друг другу через ограду. Она трещала без умолку – он едва успевал переворачивать исписанные листки. Вдруг она спохватилась, что наговорила лишнего, и, помолчав, сокрушенно заметила: да ее прислуга – ужасная сплетница, другой такой просто не найти. Разумеется, она всегда осуждала ее, но все без толку. Эти сплетницы знают решительно все и без зазрения совести чешут языки.
Льюкин просмотрел свои записи. Его собеседница поведала ему о супругах Бриндли все, до мельчайших подробностей. Теперь ему нужно было нечто другое – краски, оживляющие шрихи. Вспомнив, что он человек воспитанный, Льюкин опросил извинить его, если он задержал ее слишком долго, а про себя пожалел, что потратил на нее столько времени. Еще нужно написать материал и успеть сдать его к полудню. А уже половина одиннадцатого.
– Я вам весьма признателен, – повторил он, – так любезно вашей стороны… Я еще хотел вас спросить, последнее: вы сказали, что они недолго прожили вместе. Значит, миссис Бриндли была молода?
– Они поженились четыре года назад. Но она не первой молодости: ей тридцать два.
Вполне сойдет для броского заголовка, подумал Льюкин. Ничто так эффектно не смотрелось в заголовке, как слова «молодая жена», кроме, разумеется, «новобрачной» или «юной матери».
– Жаль, дочери нет дома, – вздохнула женщина. – Она, конечно, потрясена случившимся, и ей вряд ли захочется об этом говорить. Но если бы она смогла себя пересилить, она рассказала бы вам много интересного. Знаете, свои сугубо личные впечатления.
– Тяжелое испытание для ребенка, – вежливо откликнулся он, предчувствуя новый поток сведений.
– Ребенком ее уже не назовешь, – с нежностью проговорила мать. – Это для меня Она все еще дитя и всегда останется для меня крошкой. Трудно мириться с тем, что дети растут. Молодые люди, похоже, уже не считают ее ребенком. У нее с четырнадцати лет появились поклонники. А теперь она и причесывается как большая. С утра ушла на урок музыки. Ни за что на свете не пропустит урок, хотя я не понимаю, как можно музицировать в такой день; правда, теперь им уже ничем не поможешь. У моей дочери прекрасные музыкальные способности, она обожает музыку. Должна вот-вот вернуться.
Мать говорила, а глаза ее через плечо Льюкина были устремлены на дорогу, но вот они что-то заметили и просияли. К дому быстро приближалась девушка. Если бы не ее хмурый вид и поджатые губы, она была бы похожа на образ весны сошедший с картины какого-нибудь художника. Брезгливо обогнув заметно увеличившуюся толпу зевак у ворот «Моэлло» она пошла вперед, независимо помахивая папкой для нот. Миловидная, нарядно одетая блондинка, она, казалось, презирала тротуар, по которому шла. Окинув Льюкина оценивающим взглядом, она мельком посмотрела на его блокнот и повернулась к матери.
– Что здесь происходит? – спросила она.
– Это моя крошка, – проворковала дама в зеленом платье. – Вербена, это репортер из газеты.
– Вижу, – ответила Вербена, едва кивнув головой. – Может быть, мне дадут пройти? – сказала она требовательно, так как они не двинулись с места. – Я думаю, мама, тебе есть чем заняться дома.
Мать выпрямилась и неуверенно отступила в сторону; Льюкин тоже нехотя отстранился, пропуская Вербену. Приятельница покойной миссис Бриндли, проскользнув между ними, ненадолго задержалась около матери и зашептала ей что-то на ухо; Льюкин видел пылающую от негодования щеку. Затем с таким же негодующим видом направилась в дом; ее прямая спина, казалось, говорила, что хотя это не бог весть какой дом, но в нем по крайней мере можно укрыться от наглых посетителей. Вербена, принялась объяснять мать извиняющимся тоном, считает неприличным такое общение с прессой на глазах у всех, когда она переживает столь тяжелую утрату. Им лучше войти в дом. Может быть, Льюкин?…
Фактов для репортажа было уже предостаточно, и Льюкину не хотелось заходить в дом, но помимо его воли Вербена неудержимо влекла за собой. Он смотрел на нее – она небрежно облокотилась на крышку рояля и листала ноты: трудно было поверить, что она могла быть крошкой, пусть даже для матери. При их появлении Вербена нахмурилась и что-то замурлыкала себе под нос. Вероятно, мистер Льюкин хочет получить информацию, сказала она и холодно посмотрела своими фарфоровыми кукольными глазами.
– Вербена так переживает, – повторила мать, усаживаясь в кресло.
– Ваша матушка была необыкновенно любезна, – начал Льюкин, посматривая на каминную полку с часами и лихорадочно соображая, как себя вести.
– Ну конечно, – презрительно рассмеялась Вербена. – Если вы собираетесь печатать сплетни, которые разносит прислуга…
– Что ты говоришь, милочка!
– Да, я знаю, некоторые газеты только этим и занимаются.
– Ваша матушка была крайне любезна, – повторил Льюкин, давая понять, что разговор окончен, и даже приготовился убрать блокнот. Ему не требовалась другая версия, он не сомневался, что Вербена станет опровергать рассказанное матерью. Материал уже выстраивался у него в голове, он поднимался, как пирог в духовке. В его профессии для успеха дела вовсе не требовалась полная истина с ее излишней многозначностью.
– Мне было бы грустно с ней расстаться, – тихо проговорила Вербена, – если только…
– Расстаться с чем?
Она, замявшись, провела рукой по волосам, а мать вздрогнула и уставилась на Льюкина. Молодой человек, словно разбойник, посягал на ее дочь. Он был каким-то безликим, и это не могло не действовать на нервы.
1 2