Надо было подумать и прикинуть по времени – смогут ли они успеть на встречу с Али-Бабой.
Тут, в бывшем Днепропетровске, колония была невелика. В последний раз, когда Сергеев попал сюда, в ней едва насчитывалось триста человек. Численность населения была величиной непостоянной. Сергеев помнил случаи, когда за одну зиму или за один набег какой-нибудь банды такие поселения запросто исчезали с лица земли.
Здешняя колония была известна на всю Зону Совместного Влияния и называлась Госпиталь.
Собственно говоря, она и образовалась вокруг Госпиталя – единственного места оказания квалифицированной медицинской помощи на триста километров в округе. Он был организован в дни Потопа двумя выжившими врачами и одной медсестрой, сумевшими использовать оборудование с разбившегося неподалеку самолета медицинской авиации и полуразрушенных больниц, без чего спасать людей в условиях катастрофы было бы невозможно.
Сюда, и сам Сергеев, и те, кто старался хоть как-то помочь людям в Ничьей Земле, по сию пору свозили лекарства – кто новые, доставленные контрабандой, кто найденные на складах, с давно вышедшим сроком годности, но остававшиеся условно эффективными. Особенно, когда выбирать было не из чего.
Два года назад, после вспышки желудочных инфекций, население колонии выросло почти в два раза. У Красавицкого были нужные лекарства и те, кто не умер по пути в Госпиталь от кровавого поноса, остались здесь зимовать, да так и прижились.
Город когда-то был большим, с едой проблем не было – военные склады, супермаркеты, базы могли дать пропитание и большему количеству людей на пятнадцать – двадцать лет. Те, кто посмелее, помимо мародерства в развалинах промышляли еще и охотой. Но тут, кроме риска не выйти из леса, существовал еще и риск забрести на зараженные территории, Или застрелить дичь, которая там попаслась. Такой дичи в окрестностях Днепра, там, где заражение химикатами и радиоактивными материалами оставалось наибольшим, было несчетное количество.
А спустя год после демографического взрыва – то есть прошлой осенью, колония наполовину опустела – виной тому стала колодезная вода, в которую попали ядовитые химикаты из почвы. Откуда они взялись в глубокой артезианской скважине – не знал никто, но за одну ночь умерло полторы сотни людей – все, кто набрал из скважины воду вечером. Сергеев как раз пришел в Госпиталь с грузом антибиотиков, антисептиков и перевязочных материалов и угодил аккурат на похороны.
Красавицкий рыдал, как ребенок, но самолично организовывал работы по захоронению – осень была теплая, и медлить было нельзя.
Тимуру Красавицкому – отчество у него было татарское, совершенно не выговариваемое – перед Потопом едва исполнилось сорок. Был он человек небедный – все-таки своя клиника в полуторамиллионом городе что-нибудь да значит. Жена, трое детей, стабильный бизнес, выездные операции по всей стране, консультации, участие в международных симпозиумах…
Все закончилось в один день. История была чем-то похожа на историю Михаила. Отъезд ненадолго, который оказался отъездом навсегда. Разрушенный, просевший от чудовищного удара воды дом в пригороде. Трупы жены и детей законсервированные в слое радиоактивного тестообразного ила – зеленые, раздутые куклы, вросшие в ссохшуюся от жары, омерзительно воняющую химией корку, похожую на скисший творог.
Торопливое прощание, чавкающая под лопатой земля, покрытая тонкой пленкой высыхающей под солнцем плотной слизи. Высыхая, она шла трещинами и светлела, отчего комья могильной земли становились похожи на надкушенные пирожные-безе.
И запах…
Как хорошо Сергеев помнил запах тех дней! При одной мысли о нем, при первом же воспоминании – он заполнял ноздри и ложился тяжелым сладким налетом на язык.
Михаил знал, что Тимур Красавицкий тоже этого никогда не забудет. Погрузневший, седогривый доктор ничего не хотел забывать. Именно поэтому в Зоне Совместного Влияния и появился Госпиталь – колония и больница одновременно, место, где не стреляли. Место, куда каждый – бандит, мародер, солдат или просто житель Ничьей Земли мог обратиться за помощью. Это было правило и, как повелось, за нарушение правила нейтралитета Тимур карал недрогнувшей рукой, с такой жестокостью расправляясь с преступившими закон, что даже слух об этом вызывал дрожь у видавших виды обитателей Зоны.
Мир на территории Госпиталя должен был соблюдаться любой ценой. Любой. И это много говорило об организаторе и хозяине Госпиталя.
С самых первых дней рядом с ним были: чудом спасшийся соученик Красавицкого, известный на всю Ничью Землю костоправ и матерщинник Эдик Гринберг, и терапевт из Краснодара, приехавший к родственникам погостить на несколько дней, да так и оставшийся в Зоне – увалень и добряк Борис Головко. Бок о бок с Красавицким постоянно возвышалась могучая, как осадная башня фигура Иры Говоровой – бывшей медсестры больницы скорой помощи. В спокойной беседе Ирина Константиновна более походила манерами не на операционную сестру, а на степенную, только сильно курящую гранд даму. Зато в гневе становилась похожа по темпераменту и лексикону на портовую бесшабашную блядь, носящую в волосах стилет вместо шпильки.
В таком состоянии ее боялись все сотрудники и жители Госпиталя, и даже влюбленный в нее много лет Гринберг. Было ей сейчас лет под сорок, но крупные, выразительные черты лица, в зависимости от освещения, делали ее то старше, то моложе критического для женщины возраста В сумерках ее внешность становилась настолько изменчивой, что даже наблюдательному человеку было бы сложно на глаз определить ее годы. Сама Ирина тему возраста в разговорах стрательно обходила.
В гости зайти хотелось. Со стороны пикетов потянуло запахом жареного съестного. В свете кострищ мелькали тени, до гостеприимного тепла было пять минут ходьбы.
Михаила в Госпитале знали и любили и всегда принимали, как самого желанного гостя. Дело было не только в том, что Сергеев в какой-то мере мог считаться сотрудником больницы и лекарства, им привезенные контрабандой из России и Конфедерации, спасли немало жизней. С врачами госпиталя его связывала многолетняя крепкая дружба. Он не настолько устал, чтобы прервать путь, но достаточно, чтобы сделать незапланированную остановку. Соблазн пожертвовать несколькими часами времени, но поспать, как человек, на постельном белье и в тепле, под одеялом, был велик. Поэтому, проскользнув мимо очередной заставы, они свернули в короткий, засыпанный обломками стен переулок, и присели у стены, на свободном от битого кирпича участочке – посоветоваться. Сергеев закурил, пряча огонек сигареты в кулак – на всякий пожарный.
– Ты как? – спросил он у Молчуна тихонько, но голос, отраженный уцелевшими бетонными стенами, прозвучал неожиданно громко и заскакал, словно детский мяч, брошенный в пустую, темную комнату.
– Ак, ак, ак… – повторило эхо и умолкло, словно темнота закрыла ему рот подушкой.
Молчун тоже достал сигарету, но курить не стал – принялся нюхать, водя ею под носом.
– Устал?
Молчун кивнул. Потом посмотрел на Сергеева и пожал плечами, делая неопределенный жест правой рукой.
Это означало:
– Да. Устал. Но если надо – пошли. Я готов.
– Не очень и надо, – сказал Михаил, затягиваясь. – На рандеву мы успеем. Только надо выйти рано утром. Как рассветет. Еще через весь город пилить. Помнишь завод?
Молчун показал, что помнит. Сергеев и сам это знал – ранней осенью они ночевали почти двое суток в огромной коробке цеха с местами сохранившейся кровлей. Молчун слегка подвернул ногу, когда они поднимали сейф из затопленного хранилища, а Сергеев порвал гидрокостюм об торчащую, гнутую арматуру и оцарапал плечо. И в сейфе, как назло, ничего особого не оказалось – так, мелочевка. И костюм было жалко – до слез.
А идти дальше с такой ногой было бы неправильно, тем более что шли они тогда на север, к «Вампирам», на переправу – неспокойные места и соседство с Капищем сулили большие проблемы, особенно если путешествовать с хромым партнером. Вот и пришлось отсиживаться среди искореженного оборудования, которое было когда-то дорогущим прокатным станом, а сейчас представляло собой просто груду металлолома, согнанную в угол гигантской метлой Потопа.
– Можем зайти к Тимуру. Поспим пару часов, обогреемся, а утром двинем дальше.
Молчун к Тимуру относился без настороженности, но и без особых симпатий. Он, вообще, испытывал симпатию только к одному человеку – Сергееву. Остальных он просто терпел, не выказывая ни положительных, ни отрицательных эмоций.
– Ну? Куда? Выбирай.
Молчун ткнул большим пальцем за спину – в сторону Госпиталя и опять кивнул.
– Значит, на том и порешили, – сказал Михаил. – Дай только докурю, раз уж сидим.
Через десять минут их уже проводили к Тимуру.
Он еще не спал, а вот Головко спал, и Сергеев попросил его не будить. Руководство Госпиталя располагалось там же, где операционные и палаты – в восстановленном здании, которое когда-то было больницей.
Каждый раз, попадая сюда, Сергеев недоумевал, как Тимуру и его соратникам удалось создать при полном хаосе настолько жизнеспособную систему. Труд и талант, вложенные в эти развалины, превратили их в островок цивилизации. И пусть тут не работал водопровод, пусть генераторы включались только в случае острой необходимости, во время срочных ночных операций, когда обойтись светильниками или факелами было невозможно. Пусть отопление было печным, а туалеты – обычными сортирами казарменного типа на несколько посадочных мест, но все это настолько напоминало прежнюю жизнь, что Сергееву хотелось себя ущипнуть, и не проснуться.
Тимур встретил их у входа, в пуховике с капюшоном, наброшенном поверх фланелевой рубашки, в джинсах и тапочках. Домашний, пахнущий антисептиками и неуловимо постаревший со времени их недавней встречи.
Сергеев видел, что Красавицкий потихоньку сдает – сказывался и изнуряющий режим работы, и возраст, и нервное напряжение, в котором Тимур жил без отпусков и выходных – непрерывное, как сердцебиение.
– Могу предложить тебе и твоему Санчо Панса ванну, – говорил он через плечо, ведя их по длинному, больничному коридору, освещенному факелами, воткнутыми в самодельные держатели. – Горячая вода, представляешь, Сергеев! Настоящая горячая вода! Тем более, господа хорошие, что хоть амбре от вас и нет, выглядите вы не совсем стерильно.
Мадам Говорова, возникшая в одной из дверей, несмотря на нестерильность Сергеева и Молчуна, обняла их обоих, крепко прижав к могучей груди, затянутой в махровый халат.
В коридоре было достаточно тепло – печки буржуйки, стоявшие по его концам, были раскалены до ровного красноватого свечения. За этим следил дежурный – рослый детина с коротким автоматом на плече, в легкой рубашке. На предплечье у него была белая с красным крестом повязка.
Детина явно смутился при появлении в коридоре такого количества людей. Дежурная сестричка – хрупкое создание в застиранном, но чистеньком белом халате и такой же белой ностальгической косынке, примостилась у стола со стоявшей на нем толстой свечой и читала книжку, а парень выхаживал вокруг гоголем.
– От ванны не откажемся, – сказал Сергеев, чувствую свою «сбрую» и рюкзак с притороченной к нему кобурой, неуместными в такой мирной обстановке. – Намерзлись мы и выпачкались. Слушайте, Тимур, Ириша, вы не слышали, кто тут у вас в округе бузит? Ничего такого не было?
Сергееву не показалось. Он был уверен, что Говорова и Красавицкий переглянулись.
– Значит, встретились? – скорее констатировал, чем спросил Тимур, открывая дверь в так называемую комнату для гостей. – Ну, земля им пухом. Заходите, заходите – потом расскажу!
Вода в ванной уже нагревалась. Скорее всего, Красавицкий отдал распоряжение, когда шел их встречать, не дожидаясь согласия. Что может быть лучше для путника после зимней дороги – горячая ванна, горячий чай, горячая еда. Как настоящий хирург Тимур решил, что гостям надо начинать с горячей воды. Сергеев, который все еще нес в себе промозглый холод развалин, предпочел бы начать со второго или третьего пункта программы.
Под большим, сваренным из нержавейки баком, стоящим на специальном постаменте, в толстостенном металлическом поддоне на ножках пылали дрова. Из бака, к двум деревянным бочкам большого диаметра тянулись трубы. Такие же трубы шли к бочкам и от бака под которым огонь не пылал.
– Давайте, раздевайтесь, – сказал Тимур, усаживаясь на подоконник. – Вода еще с девяти вечера теплая. Мы думали нескольких больных помыть, а потом решили повременить.
Он почесал небритую щеку, а потом свой массивный, покрытый белой щетиной подбородок и поднял глаза к чуть закопченному потолку, в который уходила вентиляционная труба нависающая над баком огромным пирамидальным раструбом.
– Появились у меня сомнения. Больно уж там раны были нехорошими и заживление…
– Гм, гм, – кашлянула Ирина Константиновна и достала из кармана халата пачку сигарет.
– Ах, да, – спохватился Красавицкий, – и, действительно… Давайте, ребята. Вам же утром уходить. А еще бы поесть да вздремнуть надо. Да и поболтать хочется. Прыгайте, пока вода хорошая.
Молчун недоуменно посмотрел на Говорову, а потом на Сергеева. Ирина, которая на своем веку повидала столько голых мужиков, что взявшись за руки они бы стали цепью отсюда до Москвы, усмехнулась.
– Я постою у окна, – «пропела» Говорова удивительно густым контральто, которое всегда восхищало тех, кто с ней виделся в первый раз, и не переставало поражать своей бархатистостью в последствии. – Покурю. Отвернувшись, естес-с-с-с-с-твенно. Так что, дружок, можешь не стесняться.
Звук «с» она протянула, но не прошипела его при этом, а, словно превратила в долгое «э». Эстэссстно. Это означало, что сейчас Говорова была в образе гранд дамы.
Сергеев подошел к длинным лавкам, стоящим вдоль стены, и, подавая пример, начал разоблачаться. Молчун устроился рядом.
– Так кого мы встретили, Тимур? – спросил Сергеев, стаскивая через голову свитер. – Что это были за неуловимые мстители?
Красавицкий чуть стушевался, на мгновение задумавшись: говорить – не говорить. Это размышление настолько четко нарисовалось на его чуть одутловатом, с глубокими складками вдоль крыльев носа, лице, что Михаилу стало понятно, что умение врать, скрывать и выкручиваться, никогда не было сильной стороной хозяина Госпиталя.
Резать и шить людскую плоть он умел. Организовать и повести за собой – тоже умел. Умел быть жестоким, когда надо. А вот в политику, дипломатию или разведку его бы не взяли. Не подходил по сути.
– Да, видишь ли, Миша, – начал он нерешительно и с тоской и надеждой посмотрел на могучую спину Ирины, застывшей у заклеенного тонировочной пленкой окна. – Тут такое дело…
Он вздохнул. Посмотрел на неподвижную Говорову и опять вздохнул.
– Да, наши это, – сказала Говорова, не поворачивая головы.– Вернее когда-то эти ребята были наши. Головко проект. Он его «Взгляд в будущее» называл.
Она сделала паузу, затягиваясь густым сигаретным дымом, и продолжила:
– Ну, вы там скоро? Давайте, по бочкам! А то мне этот пейзаж за окном порядком надоел. Столько лет смотрю, смотрю, а там одно и тоже!
Молчун, прошлепал босыми ногами по истертому до прозрачности в некоторых местах линолеуму и, попробовав ногой воду, ловко соскочил в бочку, сверкнув при этом голыми мускулистыми ягодицами.
– Будет остывать, – сказал ему Красавицкий, – махни рукой, добавим горячей.
Молчун кивнул и, погрузившись в горячую воду по подбородок, невольно расплылся в улыбке, а Сергеев подумал, что, наверное, это была первая ванна в его жизни. От этой мысли его накрыла такая волна нежности к этому смуглому, худому парнишке, с телом покрытым шрамами, более подходящими опытному гладиатору, чем юнцу, что Михаил едва не задохнулся.
– Головко уже пару лет пытался поиграть в Макаренко, – произнес Красавицкий извиняющимся тоном. – Все ему хотелось открыть путь к светлому будущему грядущим поколениям.
– Ну, честно говоря, Тимур это начинание поддерживал, – добавила Говорова, стряхивая пепел в консервную банку – По крайней мере, на начальном этапе.
– Было дело, – признал Тимур и опять потер в смущении подбородок.
Михаил прошел к своей бочке. Вода была горячей, самую малость отдающей химикатами, но, все равно, восхитительной.
Окунувшись, Сергеев уже через четверть секунды почувствовал, что засыпает. Он запрокинул голову, коснувшись затылком воды, и осторожно пошевелил пальцами ног. Сон наваливался на него с упорством туга-душителя, оседлавшего свою жертву. Под веками зудело, словно глаза засыпали крупным песком. Он рывком погрузился под воду и вынырнул отфыркиваясь. Это чуть-чуть помогло.
– В общем, – продолжил Красавицкий, – ты же знаешь, что мы привечаем всех, кто приходит.
1 2 3 4 5 6