Ради него Нинка творила с собой чудеса. Все же это было прекрасней «человеческого подхода». Костя опять, как в октябре, чуть было не влюбился в Капустницу. Но нет, спокойно. Сперва разобраться.
От нетерпения он подкатил к магазину пораньше и до закрытия стоял в «Хоэтоварах». Лежали продукты, видимо, гаврилинского производства – канцелярский клей, свечи и мыло, хозяйственное и детское.
Костя купил детское и, вернувшись в машину, в оставшееся время изучил вдавленные в мыло буквы. На коричневатом боку стояло: «ТОО Гавмыло». Пахло Нинкой.
Значит, вот где сбыт у сериковской артели. Что ж, нормально.
В пять минут седьмого Костя вышел из машины и дернул магазинную дверь. Закрыто. Левая овощная витрина светилась. Он глянул в стекла.
Нинка, в своем белом продавщицком кокошнике в волосах и рабочем халате, сидела на подоконнике, спиной к окну. За прилавком справа – вторая продавщица, Зоя, мамаша погибшего пэтэушника, за другим прилавком, напротив окна, – Кучин с бланками.
Костя тихонько стукнул ногтем по стеклу. Первыми подняли головы Кучин с Зоей. Глядя на них, оглянулась Нинка. Костя мигнул. Но Нинка отмахнулась и опять повернулась спиной. Костя опять стукнул. Нинка нехотя обернула гладкую щечку, глянула зло и махнула уже с силой, дескать, пшел вон. Костя, не поверив, повторил ее жест и, четко артикулируя, спросил: «Совсем?» Нинка кивнула и отвернулась окончательно.
Снова подняли головы Кучин с Петраковой. Петракова хоть и была хмурая, но улыбнулась. Кучин вежливо раздвинул губы, поднял ладонь и приветственно пошевелил пальцами.
Костя сел в машину и поехал к дому. «Тоже мне, фрукты, – мысленно злился он. – Одна капуста на уме». Универсам в воскресенье тоже закрылся рано, на­род разошелся по домам, вокруг никого не было.
Костя приткнул машину у подъезда, огляделся и вернулся к магазину. Свет в витрине троица притушила и переместилась в заднюю служебку. Костя пошел к церкви. Кажется, все ушли. Дверь заперта.
«Еще один фрукт», – процедил Костя. Он зашел сбоку – из боковой дверки пробивался слабый свет. Щеколда с замком были с совхозных времен. Два шурупчика от петли поддались ножевой отвертке-звездочке. Сперва с трудом, потом сразу выскочили. На лестнице вниз как рельсы лежали два лага и горела пятнадцативаттная лампочка. Костя спустился в подвал. Запах гнили, в храме ощутимый слегка, здесь шибал в нос. Стояло десятка два контейнеров, набитых капустой. В крайнем, сверху в углу, один кочан был странный. Беловатый с синевой.
Костя присмотрелся, не веря. Между кочанами лежала человеческая голова, лицом вдавленная в контейнерную решетку.
Костя судорожно вдохнул и шагнул ближе.
Мертвое лицо выглядело нормальным, спящим, грустным. Красивые усики легко узнавались. Это был Антон Ушинский, верней, остаток его. Голову снизу и сбоку обложили кочаны. Отставший капустный лист прикрывал, как шапочка-сванка, макушку.
Костя постоял секунд тридцать и упал.
24
СПАСЕНИЕ УТОПАЮЩЕГО В ДЕРЬМЕ – СОЛОМИНКА РАССУЖДЕНИЯ
Что случилось дальше, можно было предвидеть.
Как в тот вечер он дошел до дома и вызвал милицию, Костя не помнил. Чем занимался на другой день, в понедельник, тоже. Впрочем, ничем. После всех осенне-зимних бурь нервы художественной натуры отказали. Наступил обыкновенный шок.
Костя лежал, смотрел в потолок и не отзывался. Катя подходила иногда с мисочкой жидкой каши и вливала ложку ему в рот, но струйка выливалась обратно.
Пришла Мира Львовна, оттянула Косте веки, посмотрела, ласково ущипнула за щеку и сказала Кате:
– Ничего, киска, страшного. Очнется, пусть пьет боягышник.
Очнулся он на третий день, в среду под вечер, когда в дверь поскреблись.
– Кыся! – прохрипел кто-то.
– Меня, что ль? – удивилась Катя и пошла открыть.
– Меня, – сказал Костя.
Катя открыла. В щелку между ней и дверью мелькнула красная кофточка.
– Нюра… – сказала Катя, но Поволяйка кинулась наутек.
Отлежавшись, Костя ожил сверх меры. Свежая голова заработала как никогда. Но есть он все равно не мог и голода не чувствовал. Как йог, сжевывал раз в день орех и кружок лимона. А в общем, жил на очень сладком чае.
Какого черта он поехал в митинскую глушь? Сидел бы в Доме на набережной, смотрел бы на Кремль. Прав он был тогда, сказав Кате: «У меня – гадюшник, а у тебя – свинарник».
Все было погано. Люди ненавидели его, газеты оплевывали, ближние избегали. Катя из-за него лишилась работы, Нина страдала. Поволяйка стала отвратна пьяным кокетством. И, хуже всего, в его жизнь вошел криминал.
Костя спасался, рассуждая. Только тогда он переставал бредить жутким видением в овощном контейнере.
Сидел он один. Катя где-то бесцельно слонялась, делая вид, что взялась за хозяйство.
В коридоре стало непривычно тихо.
Шумная Мира челночила из больницы в ЛЭК, Бобкова крутилась в домуправлении, Ушинская и Кисюха со страху бежали ни свет ни заря – Ольга в школу, Кисюха по магазинам.
Выпечкой больше не пахло. Харчиха собралась уехать к сястре.
Костя заглянул к ней проститься и помириться.
Она укладывала вещи. Круглое лицо опало, резко обозначились морщины. Сама была бледная, впервые без фартука, в лучшей своей сиреневой кофте с презентации. У Кости сжалось сердце.
– Как же мы без вас, – сказал Костя. – Пекли бы вы лучше.
– Пякли бы, – передразнила Матрена Степановна. – Кому? Ня бярут.
– Как – не берут! А моя реклама?
– Яво таклама! Моя ряклама. Тлляфон вязде клеила. В фарш клала аж вырязку. А уж ноги-то ня те.
– Да вы ж не ногами…
– Ня ногами… А мясо дяшевое добывать, в задняцу.
– Так вам же Кисюха приносит.
– Приносит… Убёгла Кясюха.
– Да, понятно. У нее горе.
– Горя, горя! А квартирные деняжки сестряны все тяперь ей!
Харчиха уехала, и вокруг стало совсем как на кладбище. Костя ходил по коридору из конца в конец. Света в доме не было. Коридорные двери выглядели как доски в колумбарных нишах.
Но картина понемногу высвечивалась.
Скорее всего, преступник был одиночка, но не маньяк. Банда, как правило, оставляла вещдоки. Во всяком случае, в расчлененке просматривался чей-то, так сказать, холодный расчет. Именно расчет. Расчленение казалось бессмыслицей психопата лишь современному человеку, бывшему атеисту. Средневековых благочестивых людей мертвечина не пугала. За неимением цинковых гробов они не поморщившись варили трупы для удобства перевозки и захоронения костей. Отсеченные головы фигурировали в истории всю дорогу. Ленинский, к примеру, череп фаршировали до сих пор.
Да и теперь здоровая публика не моргнув глазом глотала газетные фото, к примеру, искромсанных чеченцами англичан-телефонщиков. Жиринский, правда, глядя на всё, толстел, но он и был неврастеник.
Безмозглый зверь, растерзав, разбросал бы добычу. В Митино этого не случилось.
Костиков, надо отдать ему должное, искал со своей оперследственной группой долго. Самые подозрительные места, лесопосадки вдоль шоссе и вокруг менты проработали. Заодно разобрали завалы деревьев после летнего урагана, до сих пор нетронутые. Поиски ничего не дали.
«Понимашь, Константин, матерьял отказной. Все выветрилось».
Костя предлагал свои рассуждения. Следователь, хоть и не сноб и заходил на Костино пиво, тактично, но профессионально осаждал дилетанта: «Да, конечно, разумеется. Докажи».
Костиков, судя по замызганным тренировочным, искал на совесть. Как нового человека, его, по крайней мере, не успели купить.
Но дело зависло.
Жуткая находка в подвальном овощном контейнере не прояснила ничего..
А Костя продолжал рассуждения.
«Работорговая» версия отпадала, раз мертвы все семеро.
Месть исключалась. Счеты сводят свои. Местная РНЕ могла отметить только Ваняеву с Петраковым.
Допустим, преступник – рэкетир. Допустим, вымогал он у обоих парней с продажи фашистских агиток, у Антона с аренд, у Олега с киоска и у Кисюк-младшей с ее мелких услуг. Они не заплатили, он убил. Но зачем было убивать пышечек Машу с Дашей? Бизнесом они точно не занимались.
Притом за неуплату дани киллеры расстреливали, а труп оставляли на виду. А тут часть бросили, часть – нет. Это было самым важным.
Костя вспоминал антоново лицо, вжатое в контейнерную решетку, и у него опять зеленело в глазах. Он хватал «Дорал», отламывал фильтр и глубоко затягивался несколько раз подряд.
Как ни крути, трупы, вернее, туловища зачем-то понадобились. Семь раз востребовано было, грубо говоря, мясо, туша. Если так, потребителем товара являлась чудовищная промышленная артель или медбанда. Местные оздоровительные секты не тянули на убийство. К тому же преступнику понадобился конкретный, так сказать, материал. Речь шла о новом преступном бизнесе – торговле человеческой плотью. Бизнес был, и Интерпол по всему миру сбивался с ног в поисках торговцев. Но не верилось, что рядом в четырех стенах кто-то кромсает ближнего… Казалось странным, что в данном митинском деле напрашивались версии чудовищные до фантастичности: ритуальное убийство, медицинское, промышленное! Этого быть не могло!
Костиков спокойно говорил, что быть могло все. Но зачем, к примеру, гаврилинской, отца Сергия, мыловарне варить роскошное мыло из человечьего жира. Весь сериковский товар и без того находил спрос. Артель осмотрели. Работала она правильно. Свечной завод как свечной завод. Главный барыш для храма. Отец Сергий отделался штрафом за сокрытие дополнительного источника дохода – аренды храмового подвала. Кроме того, проникнуть в подвал при замке на соплях мог кто угодно. Ни отец Сергий, ни Кучин не стали бы держать вещдок у самих себя.
Другое дело, торговля внутренними органами на благо ксенотрансплантологии. Стоили они бешеных денег. Рынок был огромный. В той же Германии и Японии китайцы и россияне сбывали сердце, легкие, печень, почки. Костя перебрал митинцев. Никто не имел связей с заграницей. Один Костин Паша Паукер ездил к родне в Кельн, но в Митине он был один раз у Кости на Масленицу. А Канава занимался другими делами. Правда, сферы деятельности имел широкие.
Тем не менее круг поисков сужался. В деле требовались специалисты, в крайнем случае – студенты старших курсов медвузов. Уличить спеца было трудно. Но ведь спец только резал людей, а кто-то поставлял их ему. Действовал тут, скорее всего, скромный нестрашный гражданин. Возможно, и ему помогали резвые молодцы. Решались на дело, по-видимому, из острой нужды.
А вот тут, увы, Костя терялся. Нуждались вокруг все. Костины этажные нищие спускали деньги в сомнительных клубах. Мира ждала нового гранта от Сороса, но Госдума назвала его «агентом ЦРУ», и он обиделся. Митя порой сдавал кровь для покупки «ширки». Чемодан после больницы еле ходил по заказам и за резиновые прокладки в унитазных бачках получал гроши. Утюг и Беленький были очень скользкие типы.
Но Беленького Костя больше не подозревал. Именно потому, что выяснил его тайные амбиции. Жалкого мидовского гуру можно было не опасаться.
Исключил из подозрительных Костя еще и Миру. Ее жизнь скрывалась в больнице и ЛЭКе. Но тайны генно-инженерных мышей данного дела не касались.
Всего двое вне подозрений. Немного.
– Кот, выпей чаю, – жалела Костю Катя.
– А ты?
– Я не в силах.
– Не переживай, киска. Наша хата с краю.
– Из хаты скоро мы уберемся.
– Не уберемся. А из дерьма выберемся, – обещал Костя, держась за соломинку рассуждения.
25
КАРАУЛ, ПОМОГИТЕ!
Выбирался из дерьма Костя всего сутки. На другой день, 26 марта, он в нем утонул.
На рассвете в пятницу в конце коридора раздался крик:
– Дгяни! Ах, дгяни! Дгяни пагшивые! Нет, но какие дгяни!
Костя выскочил в коридор в трусах.
Мирина дверь была настежь. Мира Львовна стояла в каракулевой шубе посреди комнаты. Дверцы шкафов раскрыты, ящики тумбочек выдвинуты, содержимое вывалено, все вверх дном.
– Что случилось, Мира Львовна? – спросил Костя.
– Дгяни…
– Воры? – спросил Костя.
– Дгяни…
– Надо вызвать милицию. – Костя оглянулся в поисках телефона.
– Нет-нет.
Мира резала непривычно зло.
– Не надо мигицию.
– Почему? Напишете заявление о краже.
– Нет.
– Но надо же их поймать.
– Не надо.
– Почему?
– Всех не пегеговишь.
В это утро она пришла с дежурства и обнаружила сломанный замок и разор.
– А что украли, Мира Львовна?
Мира понемногу успокаивалась. Она проворно прихлопнула шкафные дверцы, задвинула ящики, подняла с пола шкатулку с рассыпанными красными бусами, перевернула опрокинутый стул, сняла и повесила шубу на плечики.
– Да что кгасть! Кагакугь на мне, а зогота не имею.
– Но ведь что-то пропало.
– Бгошь.
– Дорогая?
– Стекгяшка. Дугаки.
– Что ж они полезли?
– Кгетины. Тешили, что вгачи в бгигьянтах.
– Странно. Кто же это мог быть?
– Дагюбой. Дгяни. Богваны. Постучалась и заглянула Катя.
– Такое впечатление, что что-то искали, – сказала она.
– Ну, гадно, гадно, детоньки, все в погядке, – вдруг заторопилась доктор Кац. – Вы-то как сами? Как здоговье, Костя?
– Здоровье коровье.
– Ой, смотгите. Опять отечный.
– Чаи он гоняет, вот и раздулся, – объяснила Катя.
– Почему чаи?
– Есть неохота, – ответил Костя, подтянув трусы.
– Это почки, – сказала Мира. – Нет аппетита – камни. Могу, детка, погожить вас к себе, пговегиться.
– Нет, нет, что вы, – заторопился Костя.
Они вернулись к себе. В окно проглянуло солнышко. Катя легла досыпать. Костя зевнул и надел брюки.
Катька, может, права. Квартирные воры крадут аккуратней. Но красть мог неумелый. Срочно понадобились деньги. Бросалось в глаза, как неграмотно взял он стеклянную брошь. Искать у Кац было нечего. Она не создавала секретное оружие. Она смотрела мышам в брюшко.
Мира еще осенью поведала ему свою жизнь. Папа был вгачом-вгедитегем, умер от инфаркта в день освобождения, за ним, от инсульта, – мама, тегапевт. Мира стала «угогогом», муж, тоже уролог, уехал в Израиль, она патриотично отдалась задрипанной двухсотке и гаврилинским афганцам.
Предположим, у Кац искали все же научные сведения. Скорее всего на заказ. А брошь – прихватили. Если так, увидят, что стекло, и выбросят.
Костя подошел к окну, глянул вниз, на помойку.
Как всегда, копошился там знакомый черный чер­вячок. Поволяйка выуживала бутылки на субботнюю выпивку.
Костя дождался, пока она обрыла баки, достал с антресолей старый хозяйский ватник, служивший, видимо, всем прежним жильцам сначала тюфяком, потом половой тряпкой, надел его, натянул ушанку до глаз, обмотался, как ребенок на прогулке в мороз, до глаз шарфиком и спустился во двор.
Было еще светло. Поволяйка скрылась в направлении плешки, больше никого не было.
Костя приступил к осмотру помойки. Ничего особенного он не ждал, но проверить хотел.
Баки были почти пусты, доверху наполнялись они к вечеру. На дне лежали мокрые газеты с овощными очистками и смятые молочные пакеты. Один бак стоял полный. В кучу упаковочного пенопласта кинута была подозрительная дермантиновая сумка со сломанной молнией. Костя осторожно заглянул. В сумке лежали пенальчики, напоминавшие емкости для бутербродов. Под ними посверкивала, как рубин, стеклянная роза на булавке.
Костя вытащил верхний пенал.
На старой, в царапинах, металлической коробке стояло клеймо «Медхехника» и советский знак качества. Это был герметический медицинский контейнер. Очевидно, на соровские деньги сменили оборудование в этой ее ЛЭК, и Мира, по совковой привычке хапать, унесла к себе казенное списанное старье.
Костя с опаской приоткрыл крышку. Контейнер был чист, словно никогда ничего в себе не хранил.
Костя с отвращением перебрал остальные, еще десять, все чистые.
Один он положил в целлофановый пакет. Пальцев на металле, скорее всего, не было. В милицию Костя все же позвонил. Они приехали, но не возились. Вещи извлекли из мусора и вернули владелице, только и всего. О Костином звонке, по Костиной просьбе, умолчали. Дядьков сказал, что вызывали нижние соседи. Услышали, мол: Кац сгоряча кричала на весь дом.
Мира любезно приняла пеналы и брошь и сдала ментам же на экспертизу.
К четырем милиция отбыла. Дом постепенно наполнился движением, загудел. Жильцы возвращались со всех своих законных и не очень работ. Оба лифта ходили без передыха. Подростки гулко перекликались на лестнице и вбегали и выбегали, грохоча ботинками.
Костя выглянул в коридор. Их отсек был тих, но сквозняк доносил какое-то неспокойствие. Косте впервые за долгое время мучительно захотелось уюта и полноценного обеда с первым, вторым и третьим.
Он опять схватил куртку, выскочил вниз, купил в универсаме пачку быстрых супов «Раз – и готово», спагетти, коробочку корейского салата, вино «Сангрия» и торт-мороженое с башнями из бизе.
На подъездной двери висел листок с эрэнъевской свастикой. Те же листки мелькали сегодня на улице на стенах, но Костя по дороге не остановился. Сейчас прочел:
«Еврейский трансплантарий торгует русскими почками! Долой жидов из ЦМРИА!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13