– Будет, будет. Никогда. Запой у него, ёп мин кельды сара акбар новые русские бара тураса рахман моя
не знает.
Касантин вернулся к окну. Муравей уволок свою ношу, очистил подоконник. Учись, Касантин.

24
РАЗБИТОЕ КОРЫТО

Окончился кошмарный июль.
Вся надежда была теперь у Кости на август. Хотелось взять хоть пол-отпуска, помириться с Катей и на досуге убрать падаль, высмотреть негодяя.
В отпуск уйти с 1-го числа Касаткин не смог. Его по-прежнему добивались.
Предстояло несколько тусовок и пресс-конференций. Пришли приглашения на презентацию в издательство «Фантом», на вечер Чака Норриса в кафе «Планета Голливуд», на приемы в посольства – французское и почему-то турецкое – и на ужин с Петросяном и этосамовским спонсором, желавшим познакомиться с блестящим этосамовцем.
И Костя решил так: если уехать нельзя, то он останется в Москве, но дома. В редакцию ни ногой. С 8-го числа он две недели поживет в свое удовольствие.
Без Кати идти никуда неохота. Но помириться тоже не удалось. Во вторник утром Костя поехал в Митино объясняться, но в Катиной норе с августа, оказалось, поселился другой жилец.
Неужели она сняла новую? Любая квартира как минимум вдвое дороже ее этой.
На какие, спрашивается, шиши?
В библиотеке Катя не взяла трубку. Костя рванул в «Рибок», купил себе мягкую черную куртку во вкусе наркокурьеров, нарядился в нее и подошел к шести к Горьковке с цветами и пирожными.
Неудачно.
Катя вышла с сухим человеком в темном плаще и очках. Она безостановочно говорила. Видимо, нарочно, чтобы Костя не подошел к ним.
Гипса у Кати на руке уже не было.
Зря Костя старался, выбирал розы.
Касаткин нырнул в подземный переход, миновал Ленинку, прошел мост, добрел до подъезда…
Стоят и едут машины, ходят люди, на Доме на набережной висят безволосые яйцеголовые Фантомасы.
Мания преследования.
Ведь это всего-навсего мемориальные доски. Символические гладкие темена: Котовский, Демьян Бедный-Придворов, Серафимович, Шверник, Бабушкин в кожаном авиашлеме, гладкозачесанная Фотиева…
Что ж, яблоко от яблони. Отцы были буквальные Фантомасы, псевдохозяева, теперь дети с локонами лезут в лысые Ильичи, хоть и скинули папаш. Дети, может, и не их родные. Но это неважно. Совок был – общий. Засели они все в цитадели.
Этот гигантский дом связывает и кражи, и кровь. Без него все распадается. В конце концов, не берсе-невский, так другой такой же – «дом». «Дом» связывает всех: старух, любителей цацек, старых лагерников, бывших функционеров, Францевых, диггеров, Веру «Хю-хю-хю», Роджерса и, может быть, но это
вряд ли, Катю.
Глупый Виля что-то понял. А умный Касаткин – нет.
Все сейчас были при деле. Милиция рылась в картотеках. Газеты, за неимением лучшего, фантазировали и философствовали об искушении властью и тайнах
Кремля.
А Константин Касаткин сидел у разбитого корыта.

25
КОФЕ, КОНЬЯК, ПИРОЖНОЕ

– Костенька, помнишь «Операцию „Святой Януарий“»? – спросила Лидия Михайловна.
Вторник 2 августа Костя окончил у Фомичих кофейком с Катиными пирожными, розами. Заодно он вручил Маше конверт с сотней за бабку за июль.
У Фомичевых Костя нашел себе прибежище.
Женщин, пусть старых и зануд, Касаткин всегда предпочитал мужчинам.
А своих людей вокруг было много. Костя, любя человечество, своими, впрочем, считал всех, даже Яйцеголового. Да он, – чувствовал Касаткин, – и социально, видимо, был близким.
Костя мучительно, в голос, вздохнул.
– Костенька! – повторила Лидия
– А?
– Помнишь?
– Что?
– «Святой Януарий»?
– Нет.
– Мам, откуда ему помнить? Это было при Рюрике.
– Господи, и правда. Костя – дитя. Там тоже грабили.
– Где? – спросил Костя.
– В фильме. Чтобы взять драгоценности, разбили стекло.
– Бронированное?
– Ну да!
– И как же разбили?
– Били-били – не выходит. Наконец отчаялись. Швырнули в стекло чем-то с горя – и разбили. Оказывается, попали в критическую точку.
– Наш Фантомас умней, – решил Костя. – Плеснул кислотой.
– Что же это за кислота, Костя? – спросила генеральша.
– Неизвестно. Смесь.
– Костя, скажи ты мне, что же это такое теперь творится?
– Не теперь, мам, – спокойно сказала Маняша, сощипывая орешки с верха пирожного. – КГБ и раньше всё умел. Не знаешь, что ли.
Генеральша опустила глаза.
– Георгий Михайлович был на руководящей работе.
– Не всегда.
Генеральша тоже отщипнула орешек.
– Он не выдавал секреты кому ни попадя.
– Кому ни попадя, – думая о своем, повторил Костя.
– Секреты были и до них, – сказала Маняша. – Посмотри на свою брошь.
Брошь была кондово-советской, с филигранью и шариками. Такие производил Свердловский завод «Уральские самоцветы». Наверное, подарок квартиранта, Октября Бодайбо.
Лидия опустила глаза себе на бюст, потом подняла и величественно распрямилась.
– Ну и что моя брошь?
– Видишь: зернь, – авторитетно сказала искусствоведша Маняша. – Наши подражают старым мастерам. Только старые готовили в один миг – россыпь. А новые уже не умеют. Делают в час по зернышку.
Снова взяли по пирожному.
– Что ж ты раньше молчала? – удивилась Лидия. «Удивилась знаниям родной дочери», – подумал Костя, подперев кулаками подбородок.
– Подумаешь. КГБ тоже молчал. А теперь разговорился за деньги.
– И ты разговорись.
– О чем?
– Об этой… зерни.
– На зернь нет покупателей.
– Я покупатель! – раздался громовой голос.
Дружная троица подскочила, а Лидия к тому же звонко уронила на блюдце ложечку.
В дверях стоял Октябрь, в стандартном спортивном черном костюме. Куртка была на Октябре также модная, та же, что у Кости.
Октябрь, держа кейс, пьяно покачивался. Физиономия у него не духовная, гладкая, как у дамы после массажа. Глаза то сладкие, то колючие.
– Эй, бабешки! – начал было он.
– Приехали, Октяб Георгич, – перебила Лидия. Октябрь охлопал себя, как ухарь, изображая русскую пляску.
– Живем, бабешки. Жилка – две тонночки!
– Что – две тонночки? – сухо спросила Маняша.
– Две тонночки золота нашли на реке Поперечной.
– О-о-о! – протянула Лида.
– Теперь вы богач, – закончил Костя.
Октябрь замер, кольнул глазами, снова расплылся и еще поплясал, приговаривая: «Эх, да я, да эх, да я». Потом подсел к столу, между Костей и Маняшей, на угол, приставив кейс к ноге. Скособочился, щелкнул замочком, сунул в кейс руку, брезгливо вытащил черный ком:
– Хламида твоя, Машка, прости, уехал в ней сослепу.
Маняша взяла, развернула. Оказалось, это пропавшая раньше кофта.
Лидия с Маняшей глянули на Костю.
– А мы на Гошку грешили. А он, бедный, совсем спятил, забрали его в Кащенку.
– Все там будем, – рассеянно буркнул Октябрь.
Он снова пьяно пошарил в кейсе, выронил, не заметив, скомканную бумажку, вытащил большую бутылку коньяка «Реми Мартен», взмахнул ею, дешевый пижон, со стуком поставил на стол.
– Богач у нас Горбач, – сказал он.
– Горбачев – уже не актуально, – возразил Костя.
– Не актуально. Зато, когда они с Рыжковым сказали – туши свет и хапай, кое-кто нахапал. Тоже, скажешь, не актуально?
И Октябрь упер глаза в Касаткина.
– Не грабить же вам их, – как бы отмахнулся Костя.
– Нет. Мы другим путем… Ну, да ладно… – Октябрь налил всем коньяк до краев, звякая горлышком о края стопок и оставляя лужицы. – Будет и на нашей улице
праздник.
Он поднес стопочку к остальным трем, чокнулся.
– Бабочки, будьте. А где барышня? – Барышню, Катю, Октябрь Георгиевич, по его словам, уважал. Маняша уронила ложечку на пол.
– Где, где, – сказал Костя и полез под стол за ложечкой спасаться от ответа.
Бодайбо о Косте тут же забыл. О женщинах, казалось, тоже.
– Я на них управу найду.
– На кого, Октяб Георгич?
– А то наворуют и на Кремль указуют. А тот и подставляет им вторую щеку. Ну, ничего, я им подставлю хрен.
– Ох, Октяб, Октяб!
– Цыц. Мне Коська подмогнет. Да, Кось? Это было последней каплей. Костя встал.
– Костенька, куда же вы! – сказала Лидия.
Маняша пошла проводить, поджав губы.
Никогда она не покажет, что ей что-то неприятно. Боится быть искренней. Ну и дура. Пора привыкнуть, что есть на свете друзья.
Костя пошел к себе огорченный. Не помогло и то что съел он четыре пирожных.
«Что ты беспокоишься, – говорил он себе. – Бодайбо вне подозрении. Реку Поперечную к перначу никак не привяжешь».
Костя вошел в квартиру, зажег свет, развернул подобранный у октябрёвой ноги комок.
Талончики: автобусный, банный без даты. Два московских чека: сегодняшний, «thank you» на тысячу, значит, «Реми Мартен», и трехдневной давности «рибокский» на две тысячи, это его костюм, еще новенький – из брючной штрипки, Костя под столом видел, торчал пластиковый хвостик от ярлыка. Интересно, а говорит – только приехал.
Да нет, что ему врать. Он человек деловой, точный. Сказал – в августе, значит, в августе. Если он вернулся раньше, то, значит, просто гулял у бабы. На фиг ему докладываться, где он и что.
Костя засыпал неспокойно. Надо сказать Минину. Касаткин – не стукач. Как говорит Джозеф, я не стучать, я говорить. Да сами оперы, наверно, знают. Сказали – отрабатываем всех.
Да, но у него за стенкой Лида с Маняшей. А что он им сделает? Спи, Костя.
По-настоящему неприятно было, в общем, одно: отношение Бодайбо к хозяйкам. Он был ласков, но лицемерно. А порой в глазах у него мелькала рептильная злоба. Мол, все вы – дрянь. Такой же взгляд у «особо опасных» на стенде «Их разыскивает милиция».
А достал бы Бодайбо кислоту? Он – крепкий хмырь из того же теста, что и комитетчики. Рыбак рыбака… Технолог он, между прочим, тоже алхимик…
У Кости схватило живот.
На нервной почве?
«Или этот хмырь отравил меня цианидом в коньяке?» – вдруг решил Костя.
Отпустило.
Ничего. Я, как Распутин, заел пирожным.
«Пирожное – великая вещь», – успокоил себя Костя, уходя в сон.

26
ЛОБОВ – АСАХАРА

Костя проснулся с мыслью о Маняше. Разумеется, влюбиться в нее он не мог. Но Маняша – женщина, и без нее скучно. Век бы смотреть, как движется она по кухне, хоть она и кочерга.
Кротость, мытье стариков, хмурое лицо, сохлое, но с твердым мужественным взглядом. Всего этого достаточно, чтобы стать интересной. Возраст тогда неважен. Маняша молода как вечная дочь.
Но еще больше волновало Костю Маняшино тайное страдание. Это и понятно. Без любви не может никто.
Касаткин подозревал, что Маняша в него влюбилась. Должна же наконец. А больше не в кого.
Костины подозрения имели основания. Ее нервная ревнивая реакция на Катю. Жажда, под видом ухаживать за бабушкой, приходить к нему. Любование, спиной к Лидии, Костиными движениями, торсом. Скрытая грусть в дверях, когда он уходил.
А самое главное – у Касаткина появилось чувство власти над ней. Костя видел, что водит, как кукловод, ее сердце на веревочке. Потому Маняша и хмурая, что принадлежит не себе, а ему.
Эта Маняшина явная в него влюбленность волновала и очаровывала Костю больше всего.
Но, увы, Маняша была совершенно непрезентабельна – тускла, смешна, неэлегантна. О том, чтобы показаться с ней на тусовке, и думать нечего.
Может, и можно одеть ее в бесформенный балахон и выдать за талантливую художницу. Даже Маняшины говнодавы сошли бы тогда за классные ботинки «Док Мартене». Точно в таких же щеголяет женевский чиновник. А женевец чувствует стиль и понимает искусство, и не только великое, но и постсоветский концепт, включая поделки Брускина. В Женевском же, кстати, музее висят рисунок Первухина «Орхидеи» и картина Булатова «Добро пожаловать на ВДНХ».
Но Касаткин решил отдохнуть и от работы, и от тусовок. Влюбленная женщина лучше всего.
– … Святителя Иоанна сегодня, – бархатно произнес отдохнувший Борисоглебский по радио. – Завтра церковь празднует день равноапостольной Марии Магдалины.
Это судьба. Надо поздравить Маняшу. Хотя, тоже мне, Магдалина.
– Маняша, – сказал он, набрав фомичевский номер. – Вы живы там с мамой?
– Живы.
– Живот не болел?
– Болел.
– Прошел?
– Прошел.
– Поздравления завтра примешь?
– Нет.
– А у меня дома?
– Не знаю.
– Живот не заболит, ручаюсь. Молчание.
– А?
– Приму.
Навязываться на именины к Фомичихам, чтобы тратились они на угощенье, Костя не мог. И потом Костя понимал: при ядовитом Октябре за столом неспокойно.
– Значит, отмечаем у меня завтра?
– Да.
Костя убивал двух зайцев. Можно, во-первых, словить кайф, поймать на себе влюбленный, тем более, тайно, взгляд и, во-вторых, поразмыслить, созвав в гости кандидатов в негодяи. Сам у них не нагостюешься.
Осталось успокоить Блавазика. Петросян просил Касаткина встретиться с этосамовским спонсором.
Встречу назначили на сегодня, днем.
Японско-российский культурный центр находился на Лубянке, как нарочно, если не намеренно, недалеко от редакции, в Варсонофьевском переулке, рядом с бывшими гаражами НКВД.
Странно было видеть в родном московском бельэпокском особняке с колоссальными окнами – азиатские карликовые двери подъезда.
Касаткин вошел в голые игрушечные помещения.
Мебельца – простая. Не то детская комната, не то кабинет следователя во внутренней лубянской тюрьме.
Правда, у входа стояла сияющая «Субару» последней модели. Это облагораживало нечеловечную обстановку.
В приемной гостиной висело два портрета – Секу Асахары и Олега Лобова.
В следующей зальце, полутемном ресторане, уже сидели Блавазик и японец, похожий на русского бурята.
Японец представился.
– Виктор Канава, – сказал он.
Канава говорил по-русски с ошибками, но, как монголы или казахи, без акцента.
Он покивал Косте и уткнулся в тарелку.
Блавазик и Костя также молчали.
После ночного поноса Костя обещал себе не есть.
Но чтобы не сидеть, как просватанному, пришлось заняться кушаньями. Порции, к счастью, были микроскопические. «Рыбьи глаза» – похожие на черную икру глазочки пучеглазой золотой рыбки тойсо – оказались так мерзки, что он проглотил их, как таблетки в скользких капсулах, а из маленьких голубцовых суши, разодрав палочками зеленую облатку, выел рис, больному животу замечательный.
Говорить с Касаткиным японец Виктор упорно не жаждал. Сближение, значит, символическое. Зачем?
Костя завел дежурные разговоры, но Виктор-сан молчал, а Блавазик молча в полумраке моргал.
Костя вспомнил Катино: «Как Вий».
Взгляда у Петросяна не видно. Только шторки армянских ресниц тяжело: вверх-вниз, вверх-вниз.
Продолжать молчать стало невозможно. Костя пустился в тривиальную застольную лирику, сказал, какая прекрасная вещь – свобода.
Японец не реагировал.
«Ну, Блавазик, ты этого хотел?» – с укором взглянул Костя на шефа.
Но шеф и Канава-сан встали. Костя тоже.
– Молодец, Кося-сан. Мы надеемся на вас, Кося-сан, – сказал Канава и вдруг вложил ему в протянутую на прощание руку ключи. Вложил и накрыл Костину ладонь с ключами Костиными же пальцами.
– Что это? – удивился Костя.
– Это вам, Кося-сан. В Москве химия – не надо. Зарин – не надо. Газета – надо. Вы писать оцень холо-со. Мы довольна. Кремль знает: Канава-сан – «Эта Самая».
От имени «Аум-Синрикё» Канава подарил Касаткину ту самую сияющую «Субару». Стоила она, как знал Костя по рекламам, состояние.
У Касаткина потемнело в глазах. Неужели его покупают?
И как тут быть?
Если рассудить спокойно: отказываться от дара – грубость. Канава ничего не требовал, а Касаткин ничего не обещал. Спонсор наградил Костю за хорошую работу. Но плясать под японскую дудку Касаткин не собирается. Машину он в любой момент может вернуть.
Водительские права у Касаткина были со времен журфака. Но за руль Костя не сел. «Субару» пригнал на Берсеневку во двор шофер, наш, тоже неразговорчивый, парень.
На всякий случай Касаткин позвонил в МВД. Соловьев выслушал и равнодушно сказал: «Владей».
Ни «Аум-Синрикё», ни Виктор Канава следствие не интересовали. Спонсор был, таким образом, хозяином всего-навсего «культурного центра» в тихом переулке.
Теперь во дворе Дома на набережной среди иномарок лучшей машиной стала Костина.
Касаткин, правда, боялся считать ее своей, но она принадлежала ему.
А ведь, в сущности, благодетелем его был не Канава, и не Петросян, и не Соловьев, а яйцеголовый инкогнито.
Всю ночь Косте снилась безволосая голова с лицом Лобова и слепыми глазами Асахары.

27
ФАНТОМАС – БАБУШКА

Проснулся Костя почти параноиком. Мания преследования разыгралась.
Само собой, Фантомасами он представлял всех, кого в честь Маняши позвал сегодня к себе на Мариин день. Но это полбеды.
Как свахе всякие брюки – жених, Касаткину каждый человек казался потенциальным Яйцеголовым.
Неожиданно позвонил «оружейник» Гриша Исаев. Он звал в Оружейку на выставку «Сила православия».
Выставка как выставка. Благотворительная. Проводилась по инициативе Московской Патриархии при содействии фонда, который основал отец Мень.
Но вырученные от выставки средства шли в помощь нижнетагильской епархиальной библиотеке, сжегшей книги самого о.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12