Чернышев (усмехнулся). Соображу.
Таня. Едем! (Бросила на себя взгляд в зеркало, поправила волосы.) И никакая я не красивая, все сказки!

Таня и Людмила уходят. Чернышев один. Во дворе отчаянно кричат девчонки: «Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать!..»
Далекий гудок паровоза. Чернышев включает висящий на стене радиорепродуктор. Марш. Это тот самый марш, который гремел в санитарном поезде, в «кригеровском» вагоне для тяжелораненых, на рассвете, когда диктор сообщил, что наши войска перешли границу Германии. В дверь стучат.

Чернышев. Кто там?

Входит высокий широкоплечий человек с очень обветренным загорелым лицом и крупной седой головой. Если бы не резкие морщины, не хромота и не стальные зубы, он был бы даже красив – внушительной и спокойной стариковской красотой. Это Mейер Вольф. Остановившись в дверях, он с интересом и волнением оглядывает комнату.

Вольф. Здравствуйте. Я звонил, но…
Чернышев. Звонок не работает.
Вольф. Возможно. Мне нужен Давид Шварц… Он дома?
Чернышев (помедлив, громко зовет). Давид!..

Отворяется дверь, ведущая в соседнюю комнату, и на пороге появляется Давид. Ему четырнадцать лет, у него светлые рыжеватые вихры, вздернутый нос и слегка оттопыренные уши.

Давид (хмуро). Ну что?
Чернышев. Во-первых, здравствуй.
Давид. А мы днем виделись.
Чернышев. А во-вторых… (Вольфу.) Вот, пожалуйста – Давид Шварц!
Вольф. Так! (Вгляделся, улыбнулся, кивнул головой.) Да, это Давид Шварц! Ошибиться трудно! Глупые люди сказали бы, что все повторяется – род уходит, и род приходит… Но мы теперь знаем, что все имеет; свое начало и свой конец!
Давид (с внезапно посветлевшим лицом). Мейер Миронович?!
Вольф. Догадался!
Давид. Здравствуйте, Мейер Миронович! Когда вы приехали?
Вольф. Вчера. Собственно говоря, сегодня я уже должен был ехать дальше, но очень уж мне хотелось на тебя посмотреть! (Огляделся, придвинул кресло, сел.) Если не возражаешь, я немножко присяду.
Давид (смутился). Ой, да, конечно! (После паузы.) Мейер Миронович, а вы мое последнее письмо получили?
Вольф. Получил. Но не успел ответить, я уже собрался В дорогу… Впрочем… (Из кожаной папки, которая у него в руках, достал какой-то конверт, из конверта старую фотографию, протянул фотографию Давиду.) Смешно, что из всех моих старых вещей у меня уцелела именно эта фотография… Вот – взгляни! Это некоторым образом ответ на твое последнее письмо. Ты просил, чтобы я рассказал тебе про твоего дедушку Абрама, – вот мы с ним вдвоем.
Давид (сдвинув брови). Он – слева?
Вольф. Да! (Обернулся к Чернышеву.) Извините, но я как-то сразу не сообразил… Вы, наверное, товарищ Чернышев?
Чернышев (протянул руку). Иван Кузьмич! Про вас, Мейер Миронович, я тоже слышал. С приездом.
Вольф. Спасибо. Большое спасибо.
Давид (с недоумением разглядывая фотографию). Странно!
Вольф. Что тебе странно, милый?
Давид. Ну, вы же знаете… Я вам писал… Дедушку Абрама расстреляли фашисты. Он набил морду одному гестаповцу, и они его расстреляли!
Вольф (с улыбкой). Ну и что же?
Давид. А здесь, на фотографии, он какой-то маленький, и…
Вольф (слегка насмешливо). А ты думал, что он был похож на Чапаева или Спартака? Нет, нет, милый, – он был маленького роста, и, когда работал, надевал очки, и очень боялся темноты… И вообще всю свою жизнь он чего-нибудь боялся!
Давид (возмущенно). Но он набил морду гестаповцу!
Вольф (с той же интонацией). Ну и что же?! Не повторяй ошибки глупцов – не ищи прямых связей! У портных есть поговорка: если клиент заказывает к костюму две пары брюк, это еще не значит, что у него четыре ноги! (Помедлив.) Маленький трусоватый человек бросается с кулаками на гестаповца… Он выходит один – против целой армии. Впрочем, нет – это тоже ошибка! Он был не один! Родина его, сыновья и внуки – стояли за ним! Вот в чем секрет! И этот секрет, наверное, в самую последнюю минуту своей жизни понял твой дедушка Абрам… Понял и перестал наконец бояться!
Давид (растерянно). А я не думал… Я ведь совеем… Ну просто совсем про него ничего не знал! С папой – другое дело, у меня и фотографии его есть, и письма с фронта, и пластинки, на которых записано, как он играл…
Вольф. Где он погиб?
Давид. Он умер в госпитале. В Челябинске. Он был контужен и ранен, и все надеялись, что он останется жить, но он умер. На руках у дяди Вани! (С сердитым смешком.) Мама почему-то считает, что я не могу его помнить! А я его прекрасно помню, прекрасно!
Чернышев (покачал головой). Ну что ты, братец, сочиняешь?
Давид (неожиданно и мгновенно взрывается). Я сочиняю, да?! Это мама всех вас уговорила, что я сочиняю, что я маленький, что я ничего не знаю, не помню, не понимаю! А я, между прочим, если хотите знать, все помню, все! Вы думаете, я не помню, как мама с вами советовалась… Не изменить ли мне… Ну, одним словом, не взять ли мне ее фамилию?! Вы думаете, я не помню, как тетя Люда прибежала к нам сюда ночью и плакала – когда вас исключили из партии?!
Вольф (взглянул на Чернышева). Ах, вот как?! было и это?
Чернышев. Все было.
Вольф. Когда?
Чернышев. В пятьдесят втором. За потерю бдительности и политическую близорукость – так записано было в решении.
Вольф (задумчиво усмехнулся). Близорукость?! Один профессор-глазник… мы с ним вместе работали в шахте… Так вот, он рассказывал мне, что бывают случаи, когда ранняя близорукость переходит в позднюю дальнозоркость!..

Снизу, со двора, раздается чей-то истошный крик:

– Дави-и-ид!

Давид подбегает к окну, перевешивается через подоконник.

– Чего-о-о?

Несколько секунд продолжается таинственный, главным образом при помощи жестов, разговор между Давидом и невидимым собеседником во дворе. Наконец Давид слезает с подоконника.

Давид. Дядя Мейер, вы извините – вы не очень торопитесь?
Вольф. Не очень… А тебе нужно куда-то идти?
Давид (махнул рукой). Да нет… Там Вовка Сидельников… И он просит… Ну, я только сбегаю вниз и тут же вернусь, хорошо?
Вольф. Хорошо, конечно.
Давид. Я мигом! (Убегает.)

Молчание. Снова загремел по радио торжественный марш.

Вольф. День Победы сегодня.
Чернышев. Да. День Победы.
Вольф. Большой праздник!

Чернышев достает спрятанную Таней бутылку коньяку, две чистые рюмки.

Чернышев. Хотите?
Вольф (помолчав). А вы знаете, я – с удовольствием.
Чернышев (наливает коньяк в рюмки). Ну ладно. Выпьем. Помянем. Помолчим.

Вольф и Чернышев, не чокаясь, пьют. Молчание.

Вольф (внезапно). Хороший мальчик.
Чернышев. Трудный.
Вольф. А разве бывают легкие?! Главное, чтоб и ему не свела скулы оскомина!
Чернышев. В каком смысле?
Вольф. В Библии сказано: «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина…» Закон возмездия! (Снова помолчал, зажег спичку, закурил.) Под старость мне все чаще и чаще вспоминается детство, местечко, где я родился, и лохматые местечковые мудрецы – те самые, что с утра и до ночи вбивали этот закон в наши ребячьи головы! (Грозным движением поднял тяжелую руку.) «Помните всегда, ты – чернявенький, и ты – рыжий, ты – конопатый, и ты – быстроглазый, помните и не забывайте, что на вас лежат грехи отцов ваших, дедов ваших и прадедов… И сколько бы ни молились вы и ни каялись, все равно – будут дни ваши безрадостными и долгими и ночи душными и короткими. И сердца ваши будут вечно сжиматься от страха – и все потому, что отцы ели кислый виноград, а у вас, детей, на зубах оскомина…» Знаете, Иван Кузьмич, я пролетел сейчас через всю страну – из Магадана в Москву… Может быть, некоторым я казался немножко сумасшедшим – но и в пути, и здесь я хожу и заглядываю в лица молодым… Мне, понимаете, хочется убедиться, что они уже есть, что они существуют – эти молодые, с добрыми глазами и добрым сердцем, которые только добрые люди, только подвиги их отцов и старших братьев принимают в наследство!
Чернышев (осторожно). Видите ли, Мейер Миронович… Кстати, я ведь не очень-то в курсе: как это у вас получилось с Давидом? Как у вас началась переписка?
Вольф. Сначала – когда мне уже было можно – я написал в Тульчин, Абраму Ильичу. Но открытка вернулась обратно с пометкой: «За ненахождением адресата»… Тогда я запросил через московский адресный стол – так мне посоветовали умные люди – адрес Давида Шварца! (Улыбается.) Конечно, я имел в виду другого Давида – но ответил мне этот…
Чернышев (встал, прошелся по комнате, остановился). Вы сказали – добрые дела! (В упор взглянул на Вольфа.) А заблуждения и ошибки?! Нет, нет, погодите, дайте мне договорить! Вчера мне вернули мой партийный билет! И вот я шел из райкома и так же, как и вы, заглядывал в лица встречным… Когда-то я воевал на гражданке, потом учился, был секретарем партийного бюро консерватории, начальником санитарного поезда, комиссаром в госпитале… Работал в Минздраве… После пятьдесят второго мне пришлось, как выражался этот… ну, Остап Бендер, переквалифицироваться в управдомы… И вот я шел из райкома и думал… (Снова взволнованно зашагал по комнате.) …Нет, Мейер Миронович, не так-то все просто!.. И они, эти молодые, они обязаны знать не только о наших подвигах, но и о наших ошибках… Мы сейчас много говорим о нравственности! Так вот, Нравственность – начинается с Правды! (Поглядел на портрет старшего Давида.) Вот ему я когда-то на один его вопрос ответил – разберутся! Понимаете?! Не я разберусь, не мы разберемся, а они, там, разберутся! И я знаю – Тане нелегко с этим мальчишкой, но мне нравится… Мне, черт побери, нравится, что он хочет и пытается до всего дойти сам… Пришло, видимо, такое время – время задавать вопросы и время отвечать на них!..

Возвращается Давид. Он прижимает к груди проекционный фонарь и круглую жестяную коробку с диапозитивами.

Давид. Извините!..
Вольф. Что это у тебя?..
Давид. Это?.. Вы понимаете, у нас есть кружок, астрономический… Он объединяет сразу несколько школ… Там даже из десятого класса ребята… И вот моему другу – Вовке Сидельникову, и мне – нам поручили доклад: «Есть ли жизнь на Марсе…» И вот – Вовка достал проекционный фонарь и диапозитивы – к нашему докладу…
Вольф. Очень интересно!
Давид (с надеждой). Может, хотите поглядеть?
Вольф (помолчав, со странной улыбкой). А почтовые открытки ты, случайно, не собираешь?
Давид (удивленно). Нет, а что?
Вольф. Ничего, ничего… Ты просто так спросил – таким голосом и с такой интонацией, что я невольно вспомнил… Ну, Не важно! (Оглянулся на Чернышева.) Мы с Иваном Кузьмичом с большим удовольствием послушаем твой доклад! Правда, Иван Кузьмич?
Чернышев. Разумеется.
Давид (засуетился). Тогда так… Тогда вы, Мейер Миронович, садитесь к дяде Ване на диван, а я… Минутку!

Вольф садится рядом с Чернышевым на диване. Давид ставит проекционный фонарь на круглый столик, принимается ввинчивать лампочку.

Чернышев (подождав). Ну как? Будет кино или кина не будет?
Давид. Сейчас, сейчас! (Ввернув лампочку, щелкнул крышкой фонаря.) Так! Ну, я могу начинать!
Чернышев. Внимание! Внимание!

Давид включает проекционный фонарь. На противоположной дивану стене, возле двери в соседнюю комнату, появляется желтый прямоугольник света и в нем надпись: «ЗЕМЛЯ – КОЛЫБЕЛЬ РАЗУМА, НО НЕЛЬЗЯ ВЕЧНО ЖИТЬ В КОЛЫБЕЛИ».

Вольф. Совсем неглупо сказано, между прочим.
Давид (тоном лектора). Эти слова принадлежат великому русскому ученому, отцу звездоплавания Константину Эдуардовичу Циолковскому.
Чернышев. Прекрасные слова!

Надпись на стене исчезает, и вместо нее появляется изображение планеты Марс.

Давид. Перед вами – планета Марс. Эти длинные тонкие полосы, которые вы видите на рисунке, итальянский астроном Скиапарелли условно назвал «каналами»… Уже много лет ученые всего мира спорят по поводу того, являются ли эти «каналы» естественными или это искусственные сооружения. Мы с товарищем Сидельниковым предлагаем собственную гипотезу… Гипотезу «Сидельникова-Шварца»… По-нашему…
Чернышев (перебил). Не знаю, как по-вашему, а по-моему, они нахалы!
Давид. Кто?
Чернышев. Авторы новой гипотезы, товарищи Сидельников и Шварц!
Давид. Ну, дядя Ваня!..
Чернышев (засмеялся). Молчу, молчу.

Снова меняется изображение на стене. Теперь это чертеж. За спиной Давида неслышно отворяется дверь, ведущая в прихожую. На пороге – Таня с пакетами, Старуха Гуревич и какой-то худенький мальчик лет десяти, с тоненькой девичьей шейкой и большими бархатными глазами. Чернышев и Вольф делают движение встать, но Таня предостерегающе прикладывает палец к губам.

Давид (увлеченно, ничего не замечая). Сейчас вы видите чертеж-схему распределения теплового баланса. Это очень важный для нашей гипотезы вопрос… В северном полушарии, например, весна и лето длинные, но холодные…
Старуха Гуревич. Боже мой, это где же такое? В Москве? Или на Дальнем Востоке?
Таня. На Марсе.
Старуха Гуревич. Ах, на Марсе?! (Со смешком.) Ну, на Марсе – пожалуйста! На Марсе у меня пока еще нет родственников!
Давид (упавшим голосом). Ну – все! (Выключает проекционный аппарат, обернулся к Тане.) Мама, познакомься, пожалуйста – это товарищ Вольф Мейер Миронович…
Старуха Гуревич (шагнула вперед). Мейер Вольф?! (Всплеснула руками.) Я это предчувствовала!
Вольф (тихо). Здравствуйте, Роза! (Поклонился Тане.) Здравствуйте… Извините… Я, как говорится, без приглашения…
Таня. Я очень рада, Мейер Миронович…
Старуха Гуревич (перебила). Подождите радоваться. И подождите здороваться. Слушайте сначала, что скажу я! (Вышла вперед, на середину комнаты, уничтожающе посмотрела на Вольфа.) Когда вы прилетели в Москву, Мейер Вольф?
Вольф. Вчера.
Старуха Гуревич. Во Внуково?
Вольф. Во Внуково.
Старуха Гуревич. Вы меня видели?
Вольф (засмеялся). Ну… видел…
Старуха Гуревич. Вы мне не «нукайте»! Почему же вы ко мне не подошли?
Вольф. Мне показалось…
Старуха Гуревич. Ему показалось! (Вздохнула.) Да-а, вы умный человек, Мейер Вольф, но вы очень большой дурак!
Вольф (с непонятной радостью). Ну что вы, Роза!
Старуха Гуревич. Можете мне поверить. В чем, в чем, а в дураках я разбираюсь неплохо! (Обращаясь ко всем.) Понимаете, дети мои, вчера я ездила на аэродром во Внуково: встречать одного гражданина из Владивостока… Я стою, мой самолет опаздывает, я волнуюсь – все хорошо! В это время прилетает другой самолет, не из Владивостока… Я стою, мимо проходят люди, проходит вот он и смотрит на меня так, как будто он очень хочет со мной познакомиться! (Усмехнулась.) А как-то так случилось, надо вам сказать, что с прошлой недели я перестала интересоваться мужчинами… Он на меня смотрит, а я отворачиваюсь – он мне не нужен, ко мне летит совсем другой кавалер… Так как поступает умный человек? Умный человек подходит и говорит: «Здравствуйте, Роза, я ваш старый друг, Мейер Вольф, можно я вас поцелую?»
Вольф (улыбаясь). Можно я вас поцелую. Роза?
Старуха Гуревич. Нет, теперь вы меня еще об ЭТОМ хорошенько попросите! (Неожиданно всхлипнула, сама обняла Вольфа, расцеловала.) Как же вам не совестно, Мейер?! (Снова, ко всем.) Он, видите ли, прошел мимо. Он гордый. Он граф Люксембургский… Ему показалось, что я не хочу его узнать из-за того, что… Ну, все понятно. (Перевела дыхание.) А я действительно не узнала вас, Мейер! Просто не узнала. И потом, я волновалась – я встречала внучка, который – один! – летел из Владивостока. Где ты там, Мишенька? Иди сюда! Смотрите, Мейер, это мой внучек, сын Ханы… Поздоровайся, золотко, с дядей Мейером!
Мальчик. Здравствуйте!
Старуха Гуревич (Чернышеву). Ванечка, я, во-первых, поздравляю вас с праздником, а во-вторых, смотрите – это сын Ханы! (Давиду.) Познакомься, Додик… Это твой дружок. Будете с ним дружиться… Ну!
Давид (не выказывая особенной радости). Привет. Меня зовут Давид.
Мальчик (робко). Миша.
Старуха Гуревич. Внучек, а? Мишенька! К бабушке прилетел! Михаил Константинович Скоробогатенко! Как вам нравится? Я даже не знала, что есть такие фамилии!
Таня. Он очень похож на Хану, очень.
Старуха Гуревич. Глаза мамины, фамилия папина, а жить будет у бабушки с дедушкой… Будет учиться на скрипке. Или на рояле. Чтобы весь день играл, а бабушка с дедушкой слушали и радовались! (Махнула рукой.) Ладно! Расскажите-ка нам, Мейер… Или нет! Лучше сделаем так – взрослые пойдут в соседнюю комнату, а мальчики полчаса поиграют здесь… И если они будут умными мальчиками, так через полчаса их позовут пить чай и дадут им но хорошему куску мороженого торта! (Наклонилась, что-то шепнула мальчику на ухо.) Не надо?
Мальчик (энергично замотал головой). Нет, нет, нет!
Старуха Гуревич. Ну гляди! Бабушку не конфузь!..

Смеркается. В доме напротив зажгли свет. Крикнула женщина, весело и протяжно: «Катюша-а-а!..»

Вольф (негромко). И это не наваждение, вздор! Дворы есть дворы, дети есть дети! Все продолжается – и это прекрасно!
1 2 3 4 5 6 7 8