Задумавшись, он прохаживался по комнате, случайно приблизился к двери и вдруг замер, услышав в коридоре чьи-то шаги, сопровождаемые легким шелестом женского платья. Судя по тому, что незнакомка сновала от одной двери к другой, словно что-то искала, это была явно не горничная. Заблудившаяся возлюбленная какого-нибудь богатого венского студента?
Вульф пожал плечами и уже хотел было отойти в глубь комнаты, как вдруг шорох стих, и через мгновение в дверь постучали. Стук был не слишком уверенным, словно незнакомка боялась ошибиться, и эта неуверенность таинственным образом передалась Вульфу. Он нерешительно приблизился к двери и, чувствуя какое-то странное, исходившее из неизведанных глубин души волнение, медленно повернул ручку.
Перед ним стояла молодая, не старше двадцати лет, элегантно одетая дама в темно-синем бархатном платье, отделанном вышивкой из серебряного бисера. Первое, что поразило Вульфа, – это ее огромные загадочные глаза. Шляпки не было, зато прическа отличалась поразительным изяществом – гладкая, на прямой пробор, с низко опущенными на щеки слегка волнистыми темными волосами и тяжелившим затылок узлом из кос.
Последнее время, под влиянием таких модернистских писателей, как Гамсун, Метерлинк или Стриндберг, которые наделяли женщин таинственностью, капризностью и склонностью к мистике, в моду вошел особый макияж, создававший впечатление огромных глаз, окруженных тенями, «интересной» бледности и общей томности выражения. Но глаза стоявшей перед ним женщины не нуждались в каких-то искусственных ухищрениях, поскольку их переполняла целая гамма противоречивых чувств, среди которых были озорство, надежда и робость.
Вульф мнил себя поэтом, а потому, как правило, относился к женщинам с излишней восторженностью. Но в данном случае при виде этой элегантной красавицы ему на ум подвернулось то словцо, которое было бы более уместно в устах кавалерийского офицера, – порода. Богатое воображение Вульфа мгновенно дорисовало картину – дама из высшего света попала в пикантную ситуацию, и теперь ей нужна его рыцарская помощь. Ее появление в столь поздний час в полутемном коридоре гостиницы обещало какую-то пленительную тайну, какое-то восхитительно-романтическое приключение, способное вдохновить на множество самых изысканных стансов.
– Добрый вечер, – неуверенно произнес Вульф, так и не дождавшись, пока дама заговорит первой. Сначала он хотел было добавить: «Вы, видимо, ошиблись», но, испугавшись спугнуть приключение, вовремя прикусил язык.
– Здравствуйте. – Это низкое сочное контральто как нельзя лучше соответствовало ярко очерченной красоте незнакомки, похожей на одну из небесных гурий, воспеваемых восточными поэтами. – Простите за беспокойство… Мы незнакомы, но однажды я видела вас в холле гостиницы… Мне неловко вас утруждать, но… – Дама говорила по-немецки с легким акцентом.
– Что вам угодно? – Вульф еще не договорил эту фразу до конца, как уже сообразил, насколько нелепо и сухо она прозвучала.
Смущенная дама тоже это почувствовала, поскольку вдруг резко качнула головой.
– Нет, ничего, простите…
Она сделала несколько шагов по коридору, но Вульф догнал ее и остановил.
– Вы хотели о чем-то меня попросить? Так говорите же, я целиком к вашим услугам!
И тут ее взгляд вдруг блеснул озорством, а неожиданный вопрос поставил Вульфа в тупик:
– Вы не боитесь авантюр?
– Что вы имеете в виду?
– Ну, вы согласны сделать то, о чем я вас попрошу, и при этом ничему не удивляться и ни о чем не расспрашивать?
– Согласен. – Иного ответа и быть не могло, поскольку интрига уже завязалась и теперь, кроме красоты незнакомки, Вульфом двигало врожденное стремление доводить любое дело до конца.
– В таком случае идемте.
Это было сказано таким решительным тоном, что Вульф, забыв запереть дверь своего номера или хотя бы надеть пиджак, послушно последовал за дамой. Они быстро прошли весь коридор, свернули за угол и вскоре, так никого и не встретив по пути, оказались в другом крыле здания.
Незнакомка остановилась перед дверью с номером 327 и оглянулась на Вульфа.
– Итак, вы не будете удивляться и считать меня сумасшедшей?
– Нет, – решительно пообещал он.
– И сделаете все, что я вам скажу?
– Разумеется.
– Входите. – И дама решительно распахнула дверь, пропуская Вульфа в комнату.
Обещание «ничему не удивляться» не помогло. Впрочем, неизвестно, кто оказался удивлен больше – находившийся в комнате человек или сам Вульф. Дело в том, что этот толстяк – низкорослый и лысый, с мохнатой грудью и кривыми ногами – был абсолютно голым и при этом стоял лицом к распахнутой постели, прикованный к двум витым деревянным столбикам, поддерживавшим полог.
Услышав звук открываемой двери, он повернул голову, дернул обе руки, скованные цепями, и хрипло спросил о чем-то даму, которая вошла в комнату вслед за Вульфом. Она быстро ответила – Вульф не знал языка, но понял, что это был венгерский, – после чего схватила с постели длинный хлыст и протянула его изумленному русскому.
– Берите.
– Зачем? – поинтересовался Вульф, машинально взяв хлыст.
– Она сумасшедшая, сударь, не слушайте эту психопатку. – Голый толстяк перешел на немецкий, отчаянно дергая громыхавшими цепями и пытаясь освободиться.
– Молчать! – холодно и резко приказала женщина. – А вы постарайтесь доставить этой жирной скотине как можно больше удовольствия. – И она, мстительно сузив глаза, резко взмахнула рукой, словно показывая Вульфу, что он должен делать.
– Не слушайте ее, – снова заверещал толстяк, – и, черт подери, избавьте же меня от этих цепей! Я – Ласло Фальва, импресарио будапештского театра «Вигсинхаз», и вы не посмеете меня тронуть!
– Заткнись, старый и мерзкий извращенец, – таким странным тоном произнесла дама, что толстяк испуганно осекся. – Ты ничтожество, недостойное быть собакой самой последней хористки! А вы приступайте, – вновь потребовала она от Вульфа, топнув ногой в лакированной туфельке. – Вы же обещали, что будете меня слушаться!
Сергей растерянно сжимал хлыст, не зная, на что решиться. С одной стороны, в этой сцене было немало комического, с другой – оба главных действующих персонажа вели себя абсолютно серьезно, словно слишком увлеклись какой-то нелепой игрой, в которую теперь пытались вовлечь и его. Впрочем, что это за игра, догадаться было несложно…
– Вы будете бить или нет? – прикрикнула на него дама.
Вульф оглянулся на нее и, не в силах противостоять властному взгляду этих прекрасных глаз, неуверенно поднял хлыст. Несколько мгновений он тупо рассматривал голый свинообразный зад герра Фальвы, чувствуя, что его начинает душить истерический хохот, который, впрочем, быстро сменился приступом ярости. Какую идиотскую роль ему навязывают!
– Ну что же вы! – нетерпеливо притопнула незнакомка.
И тогда Вульф вдруг переломил хлыст о колено.
– Какого дьявола! Если вам вздумалось разыграть сцену из романа Захер-Мазоха «Венера в мехах», то я не желаю быть вашим статистом! – запальчиво заявил он, но тут же подумал: «А почему, собственно, не желаю? Ведь в том романе героиня убегает именно с тем, кто выпорол ее любовника…»
– Ну тогда хоть дайте ему хорошего пинка! – неожиданно меняя тон, умоляюще попросила незнакомка.
– Я не могу бить беззащитных людей, – хмуро отвечал Вульф.
Дама гневно блеснула глазами, яростно стиснула руки, а затем произнесла по-венгерски короткую, но очень энергичную фразу, которую понял только Фальва, поскольку грустно поник головой. Через мгновение она схватила свою шляпку и направилась к выходу. Вульф бросился за ней, но его остановили два прозвучавших почти одновременно возгласа.
– Не смейте за мной ходить! – выкрикнула незнакомка.
– Не оставляйте меня одного! – умоляюще пролепетал толстяк.

* * *

– И что же вы сделали? – невозмутимо поинтересовался сэр Сильверстоун на следующий день, когда Вульф рассказал ему эту историю за обедом.
– Освободил этого жирного негодяя от цепей, а потом долго выслушивал его благодарности, – досадливо поморщившись, ответил Вульф.
– А вам бы хотелось познакомиться с его дамой? – вскользь заметил проницательный англичанин. Худой, высокий, смуглый и русоволосый, он не соответствовал традиционному типу британца, однако изысканные манеры, внимательно-вежливый взгляд и безукоризненное произношение выдавали в нем прирожденного лорда. Разговор, по предложению сэра Сильверстоуна, велся по-французски, поскольку Вульф плохо знал английский, а от немецкого, по его собственному признанию, «слегка устал».
– Конечно, тем более что она была так хороша собой! – откровенно признался Сергей.
– И вы не знаете, как ее найти?
– Не знаю, а расспрашивать этого Фальву, как вы сами понимаете, мне было неудобно…
– Понимаю. В таком случае сходите в театр.
– В театр? – изумился Вульф. – Но зачем?
Собеседники уже успели покончить с превосходным обедом, состоявшим из салата, омаров, жирного каплуна и пудинга в роме, и теперь, перейдя в гостиную, наслаждались трансильванским ликером и гаванскими сигарами.
– Неужели вы не слышали о происшествии в «Иоганн Штраус-театре»?
– А, вы имеете в виду историю фрейлейн Форкаи и князя Штритроттера? – Вульф регулярно читал венские газеты и, разумеется, не мог не знать об этом сенсационном убийстве.
– Совершенно верно. Если ваша незнакомка имеет какое-то отношение к театральному миру, а, судя по ее любовнику, это действительно так, то она обязательно объявится там, тем более что на следующий спектакль в этом театре соберется вся Вена. Толпа не может жить без скандалов – это ее главное развлечение. И если уж не удалось стать очевидцем, то надо обязательно побывать на месте знаменитого скандала, чтобы внушить себе чувство причастности к случившемуся. Так что мой вам совет – завтра же отправляйтесь в театр.
Сквозь легкое и ароматное облачко сигарного дыма англичанин смотрел на своего русского собеседника с доброжелательной иронией.
Вульф кивнул, всем своим видом показывая, что принял этот совет к сведению, после чего они сменили тему разговора, перейдя на политику и психологию. Сильверстоун развивал мысль о том, что недавно наступивший XX век станет веком толпы, а потому психоанализ должен не ограничиваться глубинами индивидуального человеческого «Я», а изучать психологию масс.
– Тем более, что, находясь в толпе, человек утрачивает свое «Я», его сознательная личность просто исчезает, растворяется, а с нею исчезает и способность к самоконтролю и критической оценке действительности, – чеканил фразы сэр Льюис. – Недаром же главная особенность толпы – это ее внушаемость. Толпа импульсивна и легковерна, испытывает ощущение своего всемогущества, а потому стремится к немедленному исполнению своих желаний, не смущаясь никакими крайностями. Если истина – это бог индивидуальности, то богиня толпы – иллюзия.
– Или идеология?
– Это одно и то же. Вы знаете, что любое стадо обезьян построено по иерархическому принципу, и у него обязательно есть вожак. Любой обезьяний самец обладает чувством собственного достоинства не благодаря своим внутренним, так сказать, духовным качествам, а благодаря занимаемой им ступеньке в этой иерархии, в результате чего он может доминировать над другими сородичами, в том числе и самками.
– Вы хотите сказать, что человеческое общество не слишком отличается от стада обезьян?
– А что же тут удивительного, если мы тоже приматы? Только в обществе высокий статус определяется не грубой физической силой, а политическим влиянием или богатством. Чтобы занять господствующее положение, надо навязать обществу определенную идеологию, которая бы объясняла и оправдывала, почему доминируют именно эти особи, а не другие, – а для этого и нужны деньги. Борьба идеологий – это не спор ради истины, это борьба за власть, и ничего больше. А чтобы облагородить эту борьбу в глазах толпы, идеологии придают форму иллюзии – каждый потенциальный лидер пытается убедить массы в том, что именно его идеология способна обеспечить «народное счастье». – Последние слова лорд Сильверстоун изрек с нескрываемой иронией, и Вульф не преминул это заметить.
– Так что же, любая идеология – это блеф, а в психологии толпы нет ничего положительного? – задумчиво спросил он после небольшой паузы.
– Есть, – с готовностью откликнулся англичанин. – Толпа не способна иронизировать, зато лишена страха смерти. Страх смерти – это удел индивидуального сознания…
– Которое может обрести мужество именно в иронии! – неожиданно воскликнул Вульф, и Сильверстоун посмотрел на него с любопытством.
– А, так вам тоже приходила в голову эта мысль?
– Более того, я в данный момент заканчиваю одно эссе, посвященное Гейне. Этот ироничный поэт много лет подряд был прикован к постели неизлечимым недугом, однако сумел сохранить определенное мужество именно благодаря своему остроумию.
– Вы собираетесь где-то публиковать это эссе?
– Да, но оно написано по-русски, поскольку я писал его для одного петербургского журнала.
– Жаль. Мне было бы интересно с ним ознакомиться.
Какая-то нотка в тоне хозяина подсказала Вульфу, что настал момент прощаться. Он поднялся с кресла, и они обменялись рукопожатием. Англичанин учтиво поблагодарил его за визит и «приятную беседу» и выразил надежду, что скоро они встретятся вновь. И Вульф обещал это вполне искренне.
Выходя из дома, он столкнулся в дверях с молодой дамой – и на мгновение у него замерло сердце. Она была в шляпке с тонкой темной вуалью, поэтому сначала ему показалось, что это та самая незнакомка… Но нет, у той были черные волосы, а волосы этой дамы отливали золотисто-каштановым оттенком. Но и она была весьма эффектна, и ее запоминающийся взгляд развращенного ребенка, без сомнения, способен свести с ума множество мужчин.
Интересно, к кому она шла, – неужели невозмутимый лондонский психиатр завел себе в Вене такую пикантную любовницу?

Глава 3
Дуэльные страсти

Лейтенант лейб-гвардии гусарского полка имени императрицы Марии Терезии Стефан Фихтер был рожден и воспитан в самую спокойную и солидную эпоху, которую только можно себе представить. Императорская Вена начала двадцатого века – это мир упорядоченный и неспешный, уютный и лишенный неожиданностей. Все было надежно застраховано, предусмотрено, регламентировано. Старое государство, старый император и его старое правительство задавали тон в почтенности, тучности и солидности – и подобная манера поведения являлась общепринятой. Никакой спешки, жестикуляции, порывистых движений – только спокойная, размеренная речь, сопровождаемая поглаживанием холеных бород да доброжелательными взглядами из-за позолоченных пенсне.
Именно такими бородами и пенсне немедленно по выходе из университета обзаводились молодые венские врачи и адвокаты, нотариусы и учителя. В геронтократическом государстве молодость подпадала под подозрение, считаясь «недостаточно устойчивой». Иметь за плечами шестьдесят лет было лучше, чем сорок, а иметь сорок – несравненно лучше, чем «ребяческие» двадцать. Смешно, но, когда Густава Малера назначили директором Королевской оперы, вся Вена была в испуге: столь важный пост – и такому «молодому человеку» (Малеру было «всего» тридцать восемь), напрочь забыв о том, что самый великий музыкальный гений Австрии – Моцарт – закончил свой жизненный путь всего в тридцать шесть.
Однако самое удивительное состояло в том, что, несмотря на все свое почтение к старости, Вена была веселым, музыкальным и жизнерадостным городом, влюбленным в жизнь и искусство и нисколько не напоминавшим приют для престарелых горожан. Два миллиона жителей, в жилах которых текла немецкая, славянская, еврейская, итальянская, венгерская кровь, ощущали себя не просто австрийцами, но космополитами – недаром же в Вене блистали все таланты Европы.
Лейтенант Фихтер любил свой город, который был основан в первом веке нашей эры римскими легионерами под командованием Виндобона в качестве форпоста греко-римской цивилизации и многие столетия рос и расширялся как дерево – кольцами. Свою роль форпоста Вене пришлось сыграть еще два раза – в 1529 и 1685 годах, когда она выдержала осаду турецких войск. Роль первого кольца, старинного крепостного вала, выросшего на месте временного частокола, которым римляне окружили свой боевой лагерь, теперь исполняла главная улица Вены – Рингштрассе, опоясывавшая исторический центр и изобиловавшая многочисленными колоннами парадных зданий: дворцов австрийской, чешской, венгерской и польской аристократий. Второе кольцо называлось Гюртель, и внутри него обосновались военные, высшие чиновники, промышленники, бюргеры. На самых окраинах города обитали простолюдины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34