Обрадовался его приходу отец, потому что с врачами он водился во все дни жизни покойницы мамы. Сказал врач отцу: что вы сидите дома, когда на дворе лето летнее. Взял меня врач за руку и сосчитал пульс. Почуяла я запах его одежд: и запах его одежд, как запах мамы но хвори. Сказал врач мне: как ты подросла. Еще несколько месяцев, и на «ты» к тебе не обратишься. И спросил: сколько тебе лет? Сказала я врачу: лет жизни моей четырнадцать годов. Увидел он шитье и сказал: и рукоделием ты владеешь? "Пусть чужие уста, а не свои тебя славят", – процитировала я. Закрутил врач свой ус двумя перстами, засмеялся и сказал: молодчина. Хочется, чтобы славили? И обратился к отцу и сказал: лицом она вылитая мать, мир праху ее. И обратил отец лицо ко мне и посмотрел на меня. Вошла Киля в комнату, принесла самовар и варенье. И сказал врач: какая духота – и открыл окно. На улицах тихо, прохожих нет, и беседа наша текла вполголоса. Выпил врач чаю и накрыл варенье и сказал: полно вам сидеть в городе, пора ехать на дачу. Кивнул отец головой в знак согласия со словами врача. Но видно было, что в душе его нет согласия.
В это время пригласила меня госпожа Готлиб провести остаток каникул в ее дому. Сказал отец: ступай. Сказала я: как я пойду одна? И сказал мне отец: я буду к тебе приходить и навещать. А Киля стояла у зеркала и вытирала пыль. Услышала слова отца и подмигнула мне. Увидела я ее рот и гримасу в зеркале и рассмеялась. Увидел отец лицо мое в веселии и сказал: знал я, что послушаешься меня. И ушел.
Когда вышел отец из дому, сказала я Киле: смешная ты была, Киля, когда лицо перекосила в зеркале. И рассердилась Киля на меня. И сказала я: что с тобой, Киля? И сказала она в гневе: неужто ослепли очи твои и не видят? Воскликнула я: Господь с тобой, Киля, говори и не отмалчивайся, не мучь души моей загадками и намеками! Гневно утерла она уста и сказала: если не знаешь, голубка моя, взгляни на отца своего и на вид его. Как тень по земле бродит, ничего от него не остается, лишь кожа да кости. Чистила я его башмаки и не могла понять, где он грязи набрал, пока не узнала, что это с погоста, ибо семижды в день посещает он ее могилу, и следы его я там нашла. Тогда поняла я мысли Кили и ее гримасы в зеркале, поняла, что имела в виду Киля: если пойду к Готлибам, а отец навещать меня станет, то погост посещать перестанет. И взяла я наряды платий и уложила их в сундучок и в утюг насыпала угольев – погладить две-три сорочки для прихода в дом Готлибов. А на другой день послал отец мой сундук с сидельцем, пообедали мы вместе в полдень, встали и пошли.
Дом Готлибов на окраине города, на дороге к станции, но меж ним и городом поля простираются. А в дому парфюмерня для благовонных смол, и хороших, просторных комнат там много, и не живут в них. Ибо построил Готлиб парфюмерию и сказал: если прославятся мои благовония по свету, хватит тут комнат для всех моих работников. И прошли мы городом и пришли в дом Готлибов. И Минчи вышла из сада, где собирала вишню. И увидела нас Минчи и побежала навстречу нам и привела нас в сад и сказала: добро пожаловать. И Парчи пришла на глас ее и принесла две миски, и угостила нас Минчи собранными вишнями.
День клонился к вечеру, и Готлиб пришел с работы в рукодельне. Парчи накрыла стол в саду. И ночь, голубая ночь, обняла нас своей сладкой теплотой. Месяц вышел на небо, и твердь усыпана звездами. Чистой свирелью запел крылатый певец свои лучшие трели, и железный свист слышен со станции. Завершили трапезу, и Готлиб сказал отцу: закуришь? Во тьме? – спросила я в изумлении. Почему же не курить во тьме? – сказал Готлиб. Прочла я в книжке, сказала я, что услада курильщику – огонек и дым курения, затем не курят слепые, что не видят слепые огонь и дым, потому что слепы они. Да неужто еще неведомо тебе, что мудрость книжек твоих – суета, шутя сказал Готлиб. Я в темноте научился курить. На ложе по ночам, как свалит дрема отца, зажигал я цигарку и курил. Боялся я курить при нем днем и курил ночью. Парчи, принеси сигареты и сигары и спички и пепельницу не забудь. Госпожа Готлиб сказала отцу: если муж мой курит – это добрый знак. Господин Готлиб сделал вид, что не слышит, и сказал: но я расскажу то, что я читал, – раньше поймают человека с куревом, привесят ему трубку к носу, чтобы неповадно было, и притесняли власти людей, что промышляли табаком. А сейчас, девочка, посадили одного из моих рабочих в холодную за привоз табака из-за границы, потому что у властей монополия на табак. Всегда Готлиб жаловался на власти, потому что не ладил он с чиновниками.
В тот вечер не долго сидел с нами отец, сказал: пусть учится Тирца сидеть с вами без меня. И госпожа Готлиб привела меня в светелку и поцеловала в лоб и ушла. А в светелке железная кровать, и стол, и шкаф, и зеркало. Легла я в постель у открытого, окна. И веет ветер между деревьев, а я лежу у окна, как будто лежу в качалке в саду. Утром рассвело, и новый свет озарил мое окно. Птицы распевали в выси, и солнце славило их крыла. Вскочила я с ложа и вышла к колодцу и умыла лицо живой водой. И позвала меня Парчи к столу. А дом Готлибов не знал радости. И судил Готлиб о каждом блюде, что готовила жена его, так: что это я ем, солому? Потому что без приправ готовила, чтобы обоняния ему не испортить, ибо благовониями занимался он. И Парчи, дочь покойной сестры Готлиба, не приносила блаженства в дом: что бы ни сделала, хозяйке было не по вкусу, ибо невзлюбила та девушку. В ссоре была Минчи с матерью девушки и вину матери возложила на дочь, И Готлиб бранил ее, чтобы не сказали: за племянницу заступаешься. Редки были гости в доме Готлибов. Господин Готлиб принимал своих дольщиков в конторе парфюмерии, и
Минчи не водилась с женами града. Этим похожа была на покойницу маму. Как в анекдоте: два австрияка встретились за городом, и один спрашивает другого: куда идешь? А он отвечает: я иду в лес в поисках уединения. А тот ему: и я люблю уединение, пошли уединимся вместе, так и оне. И так я сидела с госпожой Готлиб, а других людей с нами не было.
А госпожа Готлиб женщина проворная: и в саду работает, и в доме, и не заметно, что занята она. Хоть посреди работы станет, и то кажется, что работа сделана, а она пришла посмотреть на труд. Семижды в день искала я ее и не почувствовала, что мешаю ей в ее трудах. В те дни вспомнили мы маму-покойницу, и в те дни рассказала мне Минчи, что любовью любил Мазал маму, мир праху ее, и мама любила его, но не отдал ему ее отец, ибо посулил он дочь в жены моему отцу.
И на ложе по ночам спрашивала я в сердце своем: если бы вышла мама за Мазала, что сейчас было бы? И кем я была бы? Понимала я, что тщетны сии помыслы, но не покидали они меня. И как миновала дрожь от этих помыслов, сказала я: несправедливо обошлись с Мазалом. И стал Мазал в глазах моих как муж, что умерла у него жена, а она ему и не жена.
А дни стояли летние. Под дубом и под березой лежала я весь день и смотрела в синь небес. Или приходила в парфюмерию поболтать со сборщицами трав. Так птицы полевые оживляют свою душу, чтобы не пасть в недобрый час. И сказала я: уйду бродить с ними по лесам, избуду свою тоску. Но не пошла я с этими женщинами, и в леса не сбежала, и лежала неприкаянная весь день. Сейчас наша милая подружка проглядит дыру в небе, сказал шутя господин Готлиб, когда увидел, что я гляжу весь день в небеса. И я засмеялась с ним от сердечной боли.
Омерзела я сама себе, стыдилась не знаю чего, то жалела отца, то гневалась на него. И на Мазала я негодовала. Вспомнила я кузнечика в дому, как он стучал в стены дома в начале весны, и смерть не устрашила меня. Сказала я в сердце своем: зачем до горечи расстроила меня Минчи Готлиб воспоминаниями о былых днях? Отец и мать – муж и жена, муж и жена – одна плоть. Что мне думать об их тайнах до моего рождения? И все же жаждала душа узнать еще. Не успокоилась я, не стихла, не отдохнула. Да, сказала я себе, Минчи знает все былое, и она мне расскажет суть дела. Но как раскрыть рот и спросить? Стоит подумать – и лицо алеет, а тем паче спросить.
И я отчаялась: мол, больше не суждено мне узнать.
И пришел день и Готлиб уехал в разъезды, и уложила меня Минчи спать в своей спальне. И в спальне стала сказывать Минчи снова о маме и Мазале. И было мне поведано то, что я не чаяла услышать.
Еще юн годами был Мазал, когда пришел сюда. Из Вены вышел посмотреть на города и веси Галиции и заглянул к нам. Поглядеть на город зашел и с тех пор из города не уходил уже 17 лет. Тихо рекла Минчи свои речи, и прохладой веяло от ее слов – как прохлада надгробия покойницы мамы на моем лбу. А Минчи провела ладонью по лбу и сказала: что рассказать тебе, что я еще не рассказывала? И зажмурилась как во сне. И вдруг пробудилась и достала альбом, из тех, что вели барышни прошлого поколения, и сказала: читай, я переписала из записей Мазала все, что писал Мазал в те дни. Взяла я альбом, что списала госпожа Готлиб, и положила в сумочку. Не читала я в спальне Минчи ночью, затем, что не могла Минчи уснуть при свете свечи. А утром прочла я все, что написано в этой книге.
"Любы мне городки Галиции летом. Смолкнут улицы града, цветы и растения выглянут наружу из окон, а их никто не видит. Горожане попрятались, разошлись по домам от зноя, и я один брожу по мирной земле. Я студент университета, и Господь направил меня в этот городок. Стою я на улице и вижу женщину в окне. Она выставила на подоконник миску с просом на солнце. Поклонился я ей и сказал: птицы склюют все ваше просо. Не успел я договорить, как девица появилась в окне и посмотрела на меня и засмеялась моим словам. Я почти смутился. И чтобы не узнала девица, что я смутился, сказал я ей: напои меня водицей. И протянула мне стакан в окно. Сказала женщина девице: что ж ты не позовешь человека в дом, чтобы отдохнул, он же странник в чужом городе. И сказала: заходите, сударь, заходите к нам. И зашел я к ним в дом.
Дом зажиточный, и муж зрелых лет сидит над Талмудом. Задремал он за книгой и пробудился. Поздоровался со мной и спросил, кто я и что в городе делаю. Поздоровался и я с ним и сказал: я студент и пришел посмотреть на эти края в каникулы. И услышали они мои слова и удивились. И сказал муж девице: видишь, образованные люди издалека приходят посмотреть на наш город, а ты хочешь оставить нас и город, даже и не думай теперь. Услышала девица и смолкла, и отец ее сказал мне: значит, медицинскую премудрость постигаешь, врачом стать желаешь. И сказал я: нет, сударь, философию я изучаю. Изумился он моим словам и сказал: а я думал, не учат философию в школах, а кто размышляет над учеными книгами и понимает их, тот и есть философ.
День клонился к вечеру, и сказал муж девице: дай мне пояс препоясаться и вознесу пополуденную молитву. Сказал я ему: и я помолюсь. И сказал он девице: подай мне молитвенник. Поспешила она и принесла молитвенник. Взял молитвенник и открыл – указать мне, где слова молитвы. И сказал я: не надо, сударь, обучен я молитве. Изумился муж, что знаю я молитву наизусть. И указал рукой, где восток, в какую сторону смотреть при молитве.
А в восточном углу висела вышивка, и прочел я, что написано на ней:
Блажен тот, кто Тебя не забудет,
и тот, кто посвятит себя Тебе.
Ибо ищущие Тебя вовеки не споткнутся
и уповающие на Тебя не осрамятся.
И по завершении молитвы похвалил я «восток», эту чудесную вышивку. И как лучи заходящего солнца упали на «восток» в надвигающихся сумерках и лишь край его осветили, так и слова мои лишь чуть воздали ему должное.
Женщина накрыла на стол и пригласила меня к трапезе. Поставили перед нами еду, и мы поели. Еды было немного, только кукурузная каша с молоком, и все же по вкусу была трапеза. И рассказал мне муж все свое бытье, что был он богат в старину и с помещиками вел торг, давал деньги в счет урожая, как принято испокон веков. Но ненадежен суетный мир. Изменил помещик договору, деньги взял, а урожая не дал. И многие дни был спор между ним и помещиком, и судебные издержки и судьи съели его достояние. Хоть мзду давать запретил закон и судью иноверцев тоже соблазнять негоже, ибо правозаконие ведено всем народам, но подарки он давал, чтоб не были судьи лицеприятны. До конца дней, сказал он, не успею пересказать всех былей тех дней. И поклеп навел на меня мой ненавистник, и первенца моего забрали на военную службу. А помещик, враг мой, воевода и начальник в армии был и круто обошелся с сыном, и умер тот.
Но что жаловаться живому на потерю мнимых достояний, слава Господу, что и теперь он не обделил его своей милостью. И ежели богатство не возвратил мне Господь, слава Богу ныне и присно, что еды у нас хватает. Лишь вспоминая муки сына, предпочитаю я смерть жизни.
Домочадцы утерли слезы, и жена спросила мужа: если б жив был, сколько лет ему было бы? И сказал он ей: заговорила как все женщины. Не хули Господа. Бог дал. Бог взял, да славится имя Его. Мудро судил рабби Меир Вайсер, что Иов волосы состриг из-за потерянного добра, ибо запрещено стричься в знак скорби.
Керосин в лампе почти догорел, встал я из-за стола и спросил: укажите мне гостиницу в городе, не сумею я уйти на ночь глядя. Переглянулись муж и жена и сказали: есть гостиницы в городе. Но кто знает, найдешь ли покой в них. Городок у нас маленький, почтенных гостей не бывает, и гостиницы тут попроще, и кто не привык к ним, не обретет в них покоя. И сделал хозяин глазами знак жене и сказал: не на улице спать страннику, врата гостю открою.
Девица принесла свечу и зажгла свечу на столе, затем что кончился керосин в лампе. И еще мы сидели с часок вместе. Не устали они слушать про чудеса Вены, где живет сам кесарь. А мне так милы были обычаи их жизни. А затем постелили мне постель в углу, спал я, и сладок был мне сон.
Услышал я звук шагов и пробудился. Хозяин стоял над кроватью, плат для молитвы и филактерии под мышкой и утреннее благословение на устах его. И воскликнул я: ах, сударь, вы идете на молитву, а я покоюсь в объятиях лености. Засмеялся он и сказал: уже помолился я и вернулся из синагоги. Устыдился я. И сказал он: успокойся, сыне, коль сладок сон тебе – лежи, пока не наступят дни, в коих не найдешь сна. Но коль ты не спишь, вставай и позавтракай.
После завтрака достал я деньги расплатиться. Увидели жена и дочь, что достал я деньги заплатить за трапезу, и устыдились. А муж сказал с улыбкой на устах: вот обычаи жителя столицы, не ведают они, что честь человеку оказать милость ближнему, и гостеприимство заповедано нам. Поблагодарил я их, что приняли они меня в свой дом в ту ночь и утро, и сказал им: благословит вас Господь за вашу милость, – и направился в путь. И спросил меня муж: куда идешь? Побродить по городу, ответил я, для того пришел я сюда. И сказал он: ступай с Богом, но возвращайся к нам пообедать. И сказал я: недостоин я вашей милости. И пошел в город. И пришел я в синагогу, а там молитвенник писан золотом на оленьей коже, но потускнело золото, ибо дым мучеников, сгоревших во имя Господа, закоптил листы. И пришел я в мидраш, а солнце разогрело мидраш. И сидящие в мидраше скинули сюртуки, чтобы легче было, и сидели перед Господним алтарем и дивились мне, что пришел я в мидраш. И стали спрашивать меня про университет, и видение дальних стран озарило их очи. Вышел я из дома и пошел в лес. И пришел я в зеленую дубраву, и грусть и тоска от Господа объяли меня. Упал я на землю и лег на траву под дубом, и милость Божия не покидала меня. И вдруг вспомнил я, что зван я на полуденную трапезу, и встал и вернулся в их дом.
И возроптали домочадцы, и сказали мне все домочадцы: ждали тебя, а ты не пришел, подумали, что забыл нас гость, и поели без тебя. Сказал я им: пошел я в лес и задержался до сих пор. А сейчас пущусь в путь. И вознесла жена очи и сказала: не иди, пока не поешь. И подала мне пирог с яйцами. А хозяин сказал: сегодня певчий-хазан поет перед молитвенным ковчегом и молитву возносит в синагоге. Перекуси, и пойдем со мной в синагогу. Ведь постель твоя, что постелили вчера, еще застелена, поспи еще одну ночь, а утром пустишься в путь.
Не певец я, и играть не умею, слабы мои познания в музыке, и не ценитель я. А затащат меня в оперу – сижу и считаю шторы, но сейчас сказал я хозяину: хорошая мысль, пойду с тобой. Не опишу я напева хазана и, что было в сердце моем, не расскажу. Но что сделал я, когда вернулся с хозяином, это расскажу.
Вернулся я с хозяином и пришел к нему домой. Поели мы и вышли и сели на завалинке. И сидя там, задумался я: хотел я пройти всю эту землю вдоль и поперек, и, если проведу тут еще день, не хватит мне каникул. И сердце отвечало мне: и впрямь, очень хорошо бродить по земле, а быть здесь лучше стократ. А я здоров и силен был в те дни, и понятие «покой» было мне чуждо, как и прочие понятия, коим учат человека, пока он не узнал, к чему они ему. Ах, прошли, миновали те деньки, и с ними миновал и мой покой. И наступило утро, и спросил я домочадцев: скажите мне, нет ли у вас в дому комнаты для меня, я бы провел у вас все свои каникулы? И привели меня домочадцы в горницу, которую в дни праздника Кущей превращали в подобие кущей, и сказали:
1 2 3 4 5 6 7