– Видал, что творится, Клеменс?.. Унизили меня, а сами веселятся. Да постой ты! Чего головой мотаешь, чего фыркаешь, дьявол?! А ведь я за тебя больше всех заплатил! Самую пригожую девку упустил! Вот мы тебя сейчас отвяжем… Им и покажи свой нрав!.. Пугни их как следует!..
Даунорас распутал цепь, и бык с ревом ворвался в круг танцующих. Клеменса привели в ярость и эти мелькающие пестрые подолы, и эта музыка, совсем не похожая на голоса животных или птиц, и вообще – какого черта их тут столько собралось?! Рогами их, рогами!..
Не будь рядом рощи, плачевно закончилось бы веселье. И стар и мал кинулись за деревья, вскарабкались на березы, повисли на елках и соснах. Даже старики, которым терпкое вино в ноги ударило, расселись, словно глухари, на ветвях, и затоковали:
– Эй, бабы, юбку ему на рога швырните! Слышь, юбку скорее!
Забросали бабы бугая поневами, да только он ведь не зайчишка и не наседка, юбкой его не остановишь. Разметал зверюга все вокруг, расшвырял, народ разогнал. У дерева же остались лишь хохочущий во все горло староста да баба Одноглазка, которая со страху напялила на голову глиняный горшок из-под кленового сока.
И странное дело: уставился бык налитыми кровью глазами на этот оплетенный берестой горшок, словно баран на новые ворота, смотрел-смотрел, а потом, наконец утихомирившись, стал подбирать с земли разбросанный повсюду хлеб.
– Замри, Одноглазка, и ни с места! – послышались возгласы с деревьев. – Он тебя испугался.
– Не учите ученого, испортите только! – гулко огрызнулась в горшке Одноглазка и затолкала за пазуху кусок колбасы – не пропадать же в этой суматохе добру.
Бык сожрал хлеб и величаво отправился осматривать окрестности Девятибедовки. А люди, исцарапанные, в изодранной одежде, а иные даже чуть подмокшие со страху, послезали с деревьев, повылазили из-за кустов. Посмеялись они над собой, однако продолжить веселье не посмели. Да и охота пропала. Женщины принялись нахваливать бабу Одноглазку, а мужчины стали вполголоса держать совет, как им бычину этого изловить да ублажить его, окаянного, чтобы не вздумал больше буянить и ненароком не забодал кого-нибудь насмерть.
Староста же оправдывался: дескать, хотел отвести быка на водопой, отвязал, а тот услышал звуки музыкальной пилы и так рассвирепел, что удержу ему не стало. Пусть-ка лучше Должник отложит свою железную музыку в сторону и для начала совьет скотине добрую веревку из конопли.
Договорились не спускать с Клеменса глаз, караулить, чтобы не забрел в чащу, чтобы волки не задрали или воры не украли. И боже упаси раздражать, дразнить его словом ли, делом ли, свистом ли, не говоря уже о музыке. А там видно будет…
По примеру бабы Одноглазки караульщики с того же дня горшки на головы понадевали. Дырки для глаз просверлили, бечевки в ушки продели, под подбородком подвязали… И дождь голову не намочит, и ветка не зацепит, а самое главное – Клеменсу такой убор по нраву. То ли из-за духа молочного, то ли из-за сходства горшков со шляпами, а только приняла их скотина за важных господ.
Вначале-то нужда заставила, а уж потом мода пошла горшки из обожженной глины вместо соломенных шляп и белых платочков на голове носить. Жители дальних деревень, пригонявшие к быку своих буренок, удивленно спрашивали старосту:
– Чего ради, мил друг, ты горшок напялил?
– Заду легче! – неизменно прекращал расспросы Даунорас.
Ну и драл он с людей, по слухам, за каждую случку! По три пуда пшеницы или серебряные царские рубли гони. А коли попадалась бабенка попригожей, староста обычно звал ее солому или сено копнить – ведет, а сам приговаривает:
– Клеменсово – Клеменсу, а что не Клеменсово – Даунорасу…
Было оно на самом деле или не было, только люди и по ту, и по эту сторону Немана судачили, будто девятибедовцы куда как разжились и совсем оклеменсились. Стали злобными и чванливыми – точь-в-точь этот их бугай по прозвищу Клеменс.
Если в тот раз люди от зависти что и приукрасили, то нынче, спустя четыре года, их слова сбылись.
Родится у кого дитя – тут же Клеменсом его нарекают, надеясь втайне, что Клеменс, Клеменселис, Клеменсюкас в свое время станет зачинателем нового, более крепкого рода.
Или судите сами: топает парень, набычившись, враскорячку, словно осиное гнездо в портках несет, – ну вылитый Клеменс!
Красят, бывало, женщины жимолостью шерстяную пряжу, выхватят из котла дымящийся клочок и бегут к Клеменсу – поглядеть, не отличается ли нить по цвету от масти быка…
Затянет ли подгулявший девятибедовец песню, все начинают вслушиваться, пока не определят наверняка, что это не бык, а человек так разошелся.
– Голосистый… – одобрительно говорят девушки вслед гуляке. – Как наш Клеменс!
А бедолага Должник, как говорят в народе, от соломы отстал, а к сену не пристал. И от Руты отбился, и к Дане не притулился. Жив был с Алялюмасом, как заметила Одноглазка, «святым духом да табаком». Играть староста запретил, а деготь Алялюмаса тоже был ни к чему – деревенские стали колеса уже маслом смазывать. Пришлось пробавляться иным ремеслом – вырезали оба из клена ложки, черпаки, сбивалки.
Нынче если парень из Девятибедовки собирался посвататься к девушке из другого села, то сват его уже вместо розы или пиона большую новую ложку в петлицу засовывал. Пусть, мол, видит девка и ее родители, какими ложками девятибедовцы хлебают!
Теперь девятибедовские избенки не прятались под деревьями, точно куропатки в траве. Запряг староста быка и первым выволок свой дом на самую макушку холма. Поставил, словно на горшке гладком, зато издалека видно было новые сени, светлую крышу с красной трубой и, почитай, за версту можно было пересчитать все глиняные горшки на частоколе.
Вырядился в одно воскресное утро Даунорас в белоснежную льняную рубаху, сюртук рыжего сукна в талью, серые брюки в сапоги заправил, смазал маслом волосы и такой, весь блестящий да бурый, отправился в деревню за сватом.
Куда ни бросал он взгляд, всюду хлева возвышались над избами: ведь и коровы нынче стали тучнее, и свиньи расплодились во множестве. Вон одна нахлебалась сыворотки, бока так и колышутся на ходу, – протиснувшись в дыру полусгнившего забора, плюхнулась прямо на руты и настурции в палисаднике. Видно, запах цветов ей понравился. А хозяйка скорее всего корову доит или в Мяркине отправилась – масло продавать.
Собаки, которых также поприбавилось в деревне, издалека по запаху сапог почуяли, кто идет, и все-таки продолжали дремать на солнцепеке – им лень было даже приподняться и приветственно вильнуть хвостом.
«Вот и люди так же, – подумал Даунорас. – Нет того, чтобы поздороваться или даже поклониться при встрече… Забыли, кто им эту жизнь, словно борщ, забелил, кто первый взял быка за рога. Иначе откуда было появиться в каждом доме сбивалкам для масла, жомам для сыра? Твари неблагодарные, чего доброго, вздумают еще другого старосту избрать. Самое время простить бедняжку Дануте да сыграть свадьбу на славу».
Дочка Жямгулисов уже давно через подружек, через бабу Одноглазку намекнула старосте, что и замуж не прочь – лишь бы Даунорас захотел. Как-никак самая пригожая девка в Девятибедовке, не придерешься. А что до Должника, то он, ясное дело, голытьбой был, голытьбой и остался. В чужом горшке сидючи, чужой ложкой загребаючи, далеко не уплывешь. Шел бы лучше, пока не поздно, к своей Руте, бросился ей в ножки. Глядишь, и отдала бы мамаша ему хоть ту кузницу, а то ведь нынче в деревне без кузнеца не обойтись. Лошади не кованы, телеги без ободьев, цепи для коров, замки для хлевов нужны…
Размышляя о хозяйственных делах, староста продолжал свой путь, и вдруг до него донесся звон из кузницы Чютулиса. В воскресный день! Видно, послышалось. Сорвав по дороге стебелек тмина, он пожевал его, чтобы освежить рот, и свернул ко двору Жямгулиса. Как знать, вдруг Даунорасу придется и без помощи свата целоваться. Хороший товар сам себя хвалит.
И все-таки звенело не в ушах – со звоном ударялся о наковальню молот. Алялюмас раздувал мехи, а Должник ковал какой-то прут. Раскалял добела в горне, потом заострял конец, расплющивал, снова затачивал. Сказал, что это вертел для лосины.
Алялюмас молчал – он догадался, зачем понадобился этот вертел, смахивающий на меч. Терпеливо ждал, покуда Должник не устал. Пожалуй, парень уже чуть-чуть поостыл, к нему можно было подступиться. Сели они вдвоем на пороге кузницы и стали толковать по-человечески.
– Ты что, хочешь булатом свою музыку людям навязать? – спросил Алялюмас. – Ничего путного из этого не выйдет.
– Никому я ничего не собираюсь навязывать, – отрезал Должник. – Буду играть и защищаться, ведь мне нельзя иначе!
– Защищаться? От кого? От быка? Тогда полезай, как в тот раз, на дерево и играй. Кто хочет, пусть слушает.
– А кто не захочет, тот не смолчит! – ответил Должник. – От имени Клеменса меня камнями забросают.
– Так что же ты собираешься делать? Как людей убедишь?
– Не полезу я на дерево. Прикончу того бугая и буду играть. А ты принесешь мою дудку и станешь подыгрывать.
– Не знаю, ох, не знаю… – ответил Алялюмас. – Возьми-ка лучше свою пилу да ступай в рощу. И играй, играй – для деревьев, для птиц, покуда люди не обнаружат тебя… словно косули родник. А ведь он бьет из-под земли сам по себе, вовсе не думая о том, пьет из него кто-нибудь или нет. Как вон тот жаворонок: взмыл в небеса и поет просто так. Для кого? Ты же все равно его не слушаешь.
– Не слушаю, – согласился Должник. – И тебя скорее всего не послушаюсь. Родник, говоришь… А коли перед ним бык рогатый, а за бугаем староста? «Пахту лучше пейте – от ключевой воды толще не станете…» С кем я ни говорил, все одно и то же твердят: «Истосковались мы по твоей музыке, да только быка и старосту боимся». А Клеменсу этому, может, давным-давно наплевать на то, играю я или дрова пилю.
– Ну ладно, – сказал Алялюмас, – быка прикончишь, а старосту куда?
– Старостой тебя через два года выберем, – серьезно ответил Должник.
Алялюмас рассмеялся, продолжая следить за жаворонком, который, трепеща крылышками, разливался трелями, пока не устал и комочком не упал на землю. И тут же ввысь с радостным пением взмыл другой.
Должник кончил вытачивать свое оружие как раз накануне свадьбы Даны и Даунораса. Он решил заиграть в разгар веселья: мычать по-бычьему будет рановато, а от долгого сидения за столом начнет ломить поясницу. Самое время настанет во двор идти – свата вешать, с невестой потанцевать. Хватятся гости – приличной музыки и нет. Вот тогда музыкант сядет неподалеку на пригорок и заиграет, если, конечно, бычище пилу ему не исковеркает.
Когда он здесь играл последний раз, Дануте была готова за ним хоть на край света идти. А этот самый край, оказывается, был в пяти шагах отсюда… На этот раз Должник задумал играть так, чтобы Дануте ни о чем не вспомнила (что было, то сплыло) и не бередила жениху душу своими слезами.
…Уже аист с клекотом раздавал семейству полдник, а скотина – овцы, телята, лошади – продолжала хорониться в кустах и всяк на свой манер отбиваться от назойливых слепней, оводов и мух. Коров же люди старались вытащить на лужайку и привязать к колышкам – нечего бока пролеживать, пусть попасутся вволю да молока больше дадут. Ну, а Клеменс, ясное дело, пользовался дворянскими свободами: ел, когда хотел и сколько душе угодно.
Должник даже смутился и воткнул в землю свой меч: не придет сюда, конечно, бык, на что ему сдалась эта музыка. Ведь рога ему не трет, хвост не жмет, да и мощи его ничто не угрожает. Сев на пенек, музыкант заиграл и, ударяя в барабан ногой, затянул песню о старосте, которую сам сочинил:

Хоть вода глубока-глубока,
Только дно все равно есть у моря,
Хоть поля широки-широки,
Только край все равно есть у нивы.
Так посулам твоим,
Так делишкам твоим,
Знай, сегодня иль завтра наступит конец,
Даунорелис…

А Дауноросов пригорок как на ладони виден. Вон кто-то угол в клети поливает, другой бочонок с пивом катит. И вдруг оба остановились, прислушались и нырнули в избу… Распахнулись окна. Мелькнуло подвенечное платье невесты. Должник же знай наигрывает на своей пиле и не замечает, как во ржи за его спиной показалась огромная лобастая голова Клеменса, а лоб шириной с Мяркинский костел.

Хоть и долог денек, но придет вечерок,
Даунорелис…
Хоть темным-темна ночь, но придет заря в срок,
Даунорелис…

Так и силе твоей,
И терпенью людей
Ведь настанет конец,
Дауноре…

На музыканта внезапно пахнуло молочным духом, и в то же мгновение Должник отскочил со своей пилой в сторону. Из бока, задетого рогом, сочилась кровь, но руки-ноги были целы. Клеменс же, поддев на рога барабан, носился по кругу, думая, что музыканта треплет. А медные тарелки позвякивают, не справиться скотине с барабаном, сбросил он его в ярости с головы и давай топтать. Но тут подскочил Должник и всадил ему в бок свой меч по самую рукоятку.
Бык застыл в удивлении – кто это осмелился на него руку поднять? – а потом вдруг рухнул набок и застыл – ни дать ни взять гора, проткнутая стебельком.
Должнику не доводилось вступать с кем-нибудь в единоборство, и на зверя он не охотился, никогда не было у него смертельного врага, которого хотелось бы одолеть или ранить. Только теперь почувствовал он, какой странной бывает эта радость победы. Жалко скотинку! И вместе с тем радостно, что он в одиночку справился с тем, кто нагонял страху на всю деревню. Как знать, может, убив и свой, и общий страх, Должник вернул людям давнишний долг и стал отныне для них тем лесным родником, о котором тогда говорил Алялюмас?
Да вот и он сам с дудкой под мышкой, – видно, на звуки музыки явился…

Уж плешиветь начал я,
А невеста где ж моя? –

наяривает Должник любимую польку девятибедовцев.

Индюка я свату дал,
Чтоб невесту мне сыскал.
Рамта-рамта, рамта-дриля,
Чтоб невесту мне сыскал.

Заслушались люди, те, что дома остались, – кто у колодца, кто у хлева, кто в огороде… А Даунорасов холм издали уже на развороченный муравейник стал смахивать. Только Должник знай шпарит и не слышит, что они там кричат, не видит, как подгулявшие гости срывают с плетня глиняные горшки, вырывают из забора колья и бегут, несутся под гору, сигают через жерди загонов, взбираются на соседний косогор, где самозабвенно играет музыкант и лежит на земле бык по имени Клеменс, положив на барабан свою рогатую голову…
– Вяжите мерзавца! Задайте ему! – заорал староста. – В погреб его!
Разъяренная толпа, дыша в лицо Должнику пивным перегаром, накинулась на него с кулаками и палками. На разные голоса кричали люди, что он душегуб, выродок и завистник. Вздернуть негодяя мало! Ублюдка пригульного, босяка без роду без племени!..
Напрасно подоспевший на помощь Алялюмас пытался образумить народ:
– Опомнитесь, люди добрые! Ведь сами когда-то бугая проклинали! Дьяволом называли! Что вы делаете! Люди! Братцы!..
Да только невдомек было Алялюмасу и Должнику – совсем позабыли они, что люди эти сегодня уже не те, какими были вчера. Одно дело, когда жуешь свой сыр и запиваешь его своим квасом. Поэтому вчера, среди своих, они были заодно с Должником. Сегодня же встали они не из-за своего, из-за старостиного стола! Его пироги ели, от его пива захмелели – кого теперь послушаются, Алялюмаса или старосту?
Скрутили Должника по рукам, обмотали цепями звонкими и повели к дому Жямгулисов. Привели парня к клети, где Дануте до сегодняшнего дня спала и хранила сундук со своим приданым и девичью честь. Сейчас здесь было пусто, лишь шмыгали изредка мыши, пахло аиром и воском. Тут и заперли связанного Должника, поскольку Даунорасов подвал и прочие зауголья должны были освободиться только после старостиной свадьбы, когда гости выпьют все пиво и съедят все копченья, разложенные на холодных бочках.
Был на свадьбе, оказывается, чиновный человек из самого Алитуса. Ростом, правда, не вышел, зато высокой шапкой взял. Нос фигушкой, глазки-бусинки от пива заблестели, а брови все равно строго насуплены. Вдоль зеленого мундира по всему животу пуговицы в два ряда, не в сравненье со свиньей будь сказано. Словом, всем своим обличьем гость, казалось, говорил, что облечен он правом и судить, и миловать.
Решили не мешкая, пока приезжий околачивается тут, обратиться к нему – пусть засудит этого негодяя Должника. А то ведь после свадьбы, глядишь, и сенокос подоспеет, жарища настанет, где уж там народ собрать, да и господ судей без пива, пирогов сюда не заманишь.
Лучше всего мужикам потолковать завтра же, на свежую голову. Соберутся они в старостином овине и всем миром рассудят, что с этим бешеным выродком делать.
Высокая шапка согласился и заперся со старостой в боковушке дома. Отирая со лба пот и тяжело пыхтя, составил он наконец длинную бумагу. Затем по приказанию головы одному из гостей пришлось перелезть через лавку, другому нырнуть под свадебный стол, чтобы, добравшись до Даунораса, поставить под жалобой по три крестика.
1 2 3 4