Интуиция подсказывает ей, что исход битвы связан с ее попыткой принести свет Тау Ксира и Ксати My на остров Пзалион. Безумная абсурдная мысль: не пытается ли она сравниться со своим принцем? Ведь речь идет о выживании рода человеческого, рассеянного в галактике, а не об улучшении условий существования горстки изгоев.
Однако она не может отказаться от мысли, что ее принц нуждается в этом свете, даже если это – лишь капля в океане, даже если он будет светить нескольким умалишенным и отверженным планеты Эфрен. Она лежит на матрасе из сухих водорослей, она дрожит, исходит пбтом от тоски, слезы стекают по ее щекам, подбородку, шее… И тогда она кладет руки на живот, словно успокаивая крохотное существо, питающееся ее соками.
В эту ночь она испытала особо жестокую атаку холода-разрушителя. Угнетающая пустота наполнила ее душу, вызвав невероятную боль. Ей показалось, что тело ее растворяется в небытии. Она беспокойно ворочалась, но не могла отыскать положения, которое принесло бы облегчение даже на время. Был перевозбужден и ребенок – он колотил в живот ножками и ручонками.
Начались первые схватки, мощное сокращение мышц живота и таза, колючие занозы приковали ее к матрасу. Ребенок больше не хотел ждать, ребенок выражал неукротимое желание войти в эту жизнь. Ее охватила паника: она еще не закончила очистку большой трубы, и новорожденный, несмотря на ее категорическое обещание, откроет глаза прежде, чем остров увидит красные и голубые лучи звезд Эфрена. Его первый взгляд встретит беспросветный мрак, накрывший остров и его окрестности саваном.
Вторые схватки были сильнее первых. Ей показалось, что ее растянутый живот разрывается надвое, а когти изнутри терзают плоть, раздирая таз, чтобы расширить проход и облегчить выход младенцу. Она сжала зубы, потом, когда крючья отпустили ее, отбросила одеяло, встала, пытаясь удержаться на подкашивающихся ногах. Она не успела надеть серое платье, сложенное на плоском камне, служащем стулом. Ей надо было спешить, чтобы закончить очистку до родов.
Она выбралась из пещеры, стараясь не потревожить крепко спящую охрану. Прошла по длинному туннелю, ведущему в пещеры, и вышла на площадь. Начались новые схватки, и ей пришлось обеими руками вцепиться в откос скалы. Как только боль прошла, она проскользнула мимо гор отбросов и сетей, наваленных друг на друга. Ветер доносил тяжелый запах гниения и экскрементов. Она двинулась по узенькой тропке, змеящейся среди скал и ведущей к океану. Ускорила шаг, понимая, что затеяла невозможное соревнование со временем. С ночью, с холодом, с небытием, с неумолимым противником, который яростно терзал ее принца…
Ноги ее тонули в черном песке. Только шелест волн, лизавших скалы и опору, нарушал непривычную тишину, воцарившуюся на острове. Черные чайки, казалось, покинули окрестности. Она вошла в воду, холодные объятия которой вызвали дрожь в теле. Ребенок перемещался в матке, занимая положение, чтобы головой пробить проход.
Холодная вода вызвала новые схватки, продолжительные и мощные. Ноги ее подкосились, она потеряла равновесие. Перепугавшись, нахлебалась воды, задохнулась, закашлялась, сплюнула воду. Постаралась обрести спокойствие и подняла голову из-под воды. И тут же услышала за спиной дрожащий голос:
– Подожди меня!
На берегу стояла старая Сожи.
– Я иду с тобой!
Женщина скинула платье из водорослей и вошла в воду. Оники оглядела тело сестры Тутты, исхудавшее, костлявое, истрепанное невзгодами, морщины и складки кожи на животе, пустые бурдюки грудей, колотивших по торчащим ребрам.
– Наверху опасно! – пробормотала Оники, стоя по шею в воде. – И ты давно не взбиралась по кораллу…
– Что-то подсказывает мне, что малыш стучится в дверь! – возразила Сожи. – Я понимаю, что бессмысленно тебя переубеждать, но не могу оставить тебя одну в таком положении!
Сожи приблизилась к юной сестре, скривилась в улыбке и ухватилась за выступы опоры. Оники увидела, как она грациозно подтянулась из черной воды и начала восхождение.
Обе тутталки поднялись на высоту первых восьмисот метров. Руки и ноги Сожи уже не были столь твердыми и надежными, как двадцать лет назад, но она компенсировала недостаток силы и ловкости постоянным изменением центра тяжести. Ей хватало ума или мудрости подниматься в собственном ритме, выбирая обходные пути, требующие меньших сил. Изредка, когда изобилие захватов облегчало подъем, она ощущала пьянящее чувство хозяйки неба и напевала древнюю песню Тутты. Но когда возникали трудности, слишком хрупкие или далеко отстоящие захваты, она чувствовала тяжесть лет, и продолжительные стоны выдавали ее бессилие и неуверенность. Оники, более подвижная, более быстрая, более динамичная, подбиралась к ней, подбадривала, подталкивала, открывала ей путь.
Схватки стали реже, но долгие периоды передышки оказывались более опасными, чем боль: она теряла бдительность, и внезапные спазмы застигали врасплох. Несколько раз она едва не отпускала захваты. Но каждый раз рефлекторно успевала перенести вес тела на бедро, словно присоской приклеиваясь к кораллу.
Им понадобилось четыре часа, чтобы добраться до вершины опоры. Там они уселись на край глубокой ниши, которую отыскала Оники, и перевели дыхание. Пот приклеил волосы к вискам, щекам, шее. Капли крови сочились из царапин на руках, плечах, спине, бедрах, икрах.
– Ну и где же твоя труба? – выдохнула явно уставшая Сожи.
– В тридцати метрах отсюда…
– Как туда добираться? У нас же нет связной платформы…
– Цепляясь за щит и передвигаясь на руках…
– А если захваты рассыплются?
– Пока они держались. Надо пройти их один за другим…
Оники не успела закончить фразу. Ее буквально скрутило новыми схватками. Ей показалось, что кости таза расходятся, лопаются, что в ее внутренности вонзаются острые занозы.
– Чистое безумие! – проворчала Сожи. – Вернемся в деревню, пока не поздно!
Боль искажала черты Оники. Участившееся дыхание сопровождалось стонами. Черные волосы прядями забивались в рот. Потом боль постепенно отступила.
– Я никогда тебя не спрашивала, почему тебя осудили на вечное изгнание на Пзалион…
– Считаешь, самое подходящее время? – удивилась Сожи. – Мы взобрались на высоту восьмисот метров, ты вот-вот родишь…
– Мне надо, чтобы кто-то говорил со мной…
Сожи протянула руку и нежно погладила волосы молодой сестры.
– Ты обладаешь мужеством, малышка Оники. Я не знаю мерзавца, который бросил тебя, сделав ребенка, но кто бы он ни был, он тебя недостоин!
– Не говори о нем плохо! – запротестовала Оники. – Он не просто мужественен, он превыше всякого мужества!
– Так думала и я о мужчине, которого, как считала, люблю… Любовь ослепляет и оглупляет нас, малышка. Я считала его исключительным существом, а он только стремился разорвать обеты моего целомудрия, чтобы обладать мною. Он обещал увезти меня на другой мир… Мне было уже более сорока лет, и я вроде миновала возраст безумных поступков. А когда он получил желаемое, то выдал совету матрион, а сам бежал, как вор. Продолжение угадать легко: матрионы проверили меня и приговорили к вечному изгнанию на Пзалион, выставили на площади Коралиона… Три дня и три ночи в клетке, это так долго. Люди шли мимо меня, оскорбляли, плевали, дергали за волосы, рвали платье на куски…
Глаза старой женщины наполнились слезами. Хотя уже прошло двадцать лет, рана так и не затянулась, унижение и отчаяние были столь же острыми.
– Ты жалеешь, что нарушила обет целомудрия? – спросила Оники.
На усталом лице Сожи появилась печальная улыбка.
– Я сожалею лишь об одном: что остановила свой выбор на этом человеке. Он не только не имел совести, но и занимался любовью, как чурбан! По сравнению с ним безумцы острова – превосходные любовники!
– Ты хочешь сказать…
– У этих бедняг, как у любых мужчин, есть желания… Быть может, не столь жгучие. Они дарят мне удовольствие и нежность. У них нет эстетического воспитания, но их прикосновение и сила умиротворяют… Я тебя шокирую?
– Меня шокирует то, что ты валишь всех мужчин в одну корзину!
– Знаешь, тот, кого любишь, всегда отличен от остальных… – вздохнула Сожи.
Разговор вдруг вызвал раздражение Оники. Она наклонилась, уцепилась за выступ щита и повисла в пустоте. Воспользовалась инерцией, чтобы выбросить свободную руку на поиск другого захвата, потом двинулась вперед, раскачиваясь, как ярмарочный акробат.
Сожи несколько мгновений не могла решиться последовать за юной сестрой. Потом, в свою очередь, повисла над восьмисотметровой бездной. Ее влажные руки цеплялись за неровности коралла. Она бросила взгляд вниз: отсюда остров не был виден. Внизу был черный и бездонный провал.
Оники уже преодолела две трети пути, когда под ее пальцами опора раскрошилась, словно сухая земля.
– Скаит-наблюдатель Фасе просит о срочной телепатической беседе со скаитом Ксафоксом из высших эшелонов…
Ксафокс выждал несколько минут, перед тем как ответить подчиненному, который почти девять месяцев занимался только обследованием мозга Оники, тутталки, осужденной на вечное изгнание и сосланной на остров Пзалион.
– Когда сенешаль Гаркот и муффий Барофиль собираются приступить к своему обширному проекту? – спросил кардинал Эсгув, удобно рассевшись в своем кресле в апартаментах крейцианского храма в Коралионе.
– Не позднее, чем через месяц, ваше преосвященство, – ответил Ксафокс, стоявший перед огромным деревянным столом. – Как только сенешаль уточнит последние детали…
– А именно?
– Создание корпуса священных стирателей и нормализация отношений между Церковью Крейца и империей Ангов.
Тонкие пальцы кардинала проскользнули под отделку капюшона облегана и принялись теребить сжатые косички локонов. По просьбе Ксафокса, великого инквизитора, он отослал всех слуг, миссионеров, которые были его ассистентами, и личного секретаря, викария Грока Аумана. Несмотря на присутствие двух мыслехранителей – он оказал немалые услуги прелатам, осуществлявшим назначения, но не смог добиться предоставления двух дополнительных мыслехранителей, – он ощущал себя неловко, когда оставался наедине с Ксафоксом. Кроме иррационального страха перед обрушением кораллового щита и опасения, что епископская иерархия примет решение об отмене его функций правителя планеты Эфрен, беседы со скаитом пугали его больше всего. В присутствии великого инквизитора у него возникало отвратительное ощущение, что он ребенок, которого то и дело упрекают в шалостях.
– Скаит-наблюдатель Фасе просит о срочной телепатической беседе со скаитом Ксафоксом из высших эшелонов…
– Подождите еще несколько секунд, спора Фасе, – мысленно ответил Ксафокс.
– Настаиваю на срочности моего сообщения…
– О чем идет речь?
– Оники Кай вот-вот родит. Она поднялась в кораллы…
– Под нормализацией вы, вероятно, понимаете снятие нынешнего муффия Барофиля Двадцать Четвертого, сир Ксафокс, – осторожно начал кардинал, изобразив понимающее лицо, чтобы выглядеть умнее.
– Скажем, решение назревшей проблемы, вызванной его сдержанностью в сотрудничестве с мирскими властями империи Ангов…
Кардинал Эсгув вгляделся в светошар, плавающий под потолком по воле сквозняков. Он хотел выставить свою кандидатуру на выборах муффия, но многочисленные коллеги, большие или меньшие друзья, с которыми он беседовал под охраной двадцати мыслехранителей, посоветовали ему не настаивать. По их сдержанности он понял, что не обладал истинной закваской непогрешимого пастыря. И напротив, ему намекали: проголосуй он за их избрание, ему бы предложили пост, достойный его качеств, а именно управление одной из главных планет или постоянный пост в епископском дворце в Венисии. Хотя Барофиль Двадцать Четвертый, буквально вросший в свой трон, похоже, не собирался сдавать свои позиции, война за его наследие уже началась.
– Откуда вы знаете, что ребенок вот-вот родится?
Глупый вопрос для скаита высшего эшелона, постоянно связанного с базой данных чана…
– По ощущениям, которые я читаю в мозгу матери.
– Вы ничего не ощущаете в мозгу ребенка ?
– Разве дети наделены разумом в чреве матери?
– Глупый вопрос для споры… По историческим данным чана, люди получают то, что называют душой, еще до зачатия.
– Обычная религиозная интерпретация… Люди зачинают, как млекопитающие, а эмбрионы млекопитающих получают лишь импланты инстинкта. Новорожденный человек, попавший к животным, сам становится животным, подчиняющимся законам приютившего его вида.
– Ошибаетесь, спора Фасе: данные, представленные конгломератами, не оставляют никаких сомнений в том, что существует фундаментальная разница между людьми и животными…
Кардинал встал и направился к окну кабинета, откуда открывался вид на черную кварцевую скалу и порт Коралиона. Колонны красного света падали из-за кораллового щита, окрашивая в пурпур океан, рыбачьи аквасферы, элегантные дома с колоннадой, извилистые улочки… Верхний ветер выл в трубах большого органа. Эфрен был всегда погружен в печальные сумерки.
– Остается отрегулировать одну деталь, далеко не самую незначительную, – задумчиво пробормотал он, – участь муффия Барофиля Двадцать Четвертого…
– Сенешаль занимается этим, ваше преосвященство. – Голос великого инквизитора, занятого телепатической связью, сорвался на фальцет, резанувший по ушам кардинала.
– Я не глухой! Почему вы так сильно кричите, господин инквизитор?
– Простите меня, ваше преосвященство…
– Какое решение мы должны принять? – спросила спора Фасе. – Воитель безмолвия, который оплодотворил Оники Кай, больше не появлялся. Но из того, что мы знаем о людях, фактор отцовства может заставить его вновь вступить в контакт с этой женщиной.
– Людей трудно включить в расчет вероятностей. Чистая логика ими не управляет.
– Безусловно. Я оцениваю шансы вновь увидеть этого человека равными пяти процентам. Но есть реальная вероятность – пятьдесят процентов, – что этот ребенок является человеком истоков, главным врагом Гипонероса.
– В таком случае решение будет простым. Я тут же пошлю десять притивов по указанным вами координатам. Им будет приказано убить мать сразу после родов, а ребенка забрать живым. Он послужит приманкой и подопытной свинкой. Мы сделаем двойную ставку. Новая связь через пять минут.
Кардинал повернулся и попытался выдержать взгляд Ксафокса, чьи выпученные желтые глаза светились под просторным капюшоном.
– Этот проект сенешаля и муффия Бар… будущего муффия Церкви Крейца не связан с некоторыми… опасностями?
– Опасностями, ваше преосвященство?
– Ну… священные тексты, приписываемые Крейцу, утверждают, что вера имеет истинную цену, только если сопровождается правом на свободное волеизъявление, – ответил кардинал.
– Никто не собирается покушаться на свободное волеизъявление верующих, ваше преосвященство. Речь идет о нейтрализации губительного влияния, которое мешает воспринять Истинное Слово. Этим роль священных стирателей и ограничится.
– Конечно, конечно…
Кардинал вновь занял место у окна, вглядываясь в пурпурные колонны, освещавшие Коралион. Хотя ему было всего пятьдесят семь лет, он чувствовал, что закат его жизни близок.
Женщины двигались вдоль гигантской трубы с невероятной медлительностью. Коралловые лишайники, скопившиеся за века, слежались, образуя плотную пробку, твердую и более прочную, чем волокнистая растительность большого органа Коралиона. Иногда лишайник отваливался огромными кусками, открывая вогнутую стенку. Трудность состояла в том, что они могли пользоваться лишь одной рукой, поскольку второй держались за выступы или углубления щита. Они практически ничего не видели и карабкались вслепую, обеспечивая надежный захват до того, как начинали разрушать наросты на коралле.
Оники очистила трубу на высоту более двухсот пятидесяти метров, а верхняя пробка мешала попаданию лишайников из пространства. Покрытые потом и растительными волокнами, они задыхались, ощущая нехватку воздуха. Ноздри раздражала вонь разложения. Они старались не открывать рот, чтобы не глотать пыль и засохшие веточки, летавшие вокруг них.
Оники успела ухватиться за выступ под щитом несколькими минутами раньше. Пустота едва не превратила ее в жертву, но она рефлекторно выбросила руку вперед и уцепилась за острый край углубления. Она едва успела восстановить равновесие, как начались новые схватки. Держась над бездной на одних пальцах, она черпала неистощимые запасы энергии и воли, чтобы продержаться то время, пока ее тело терзала боль.
Ребенок перестал двигаться, словно понял необходимость не мешать матери. Схватки повторялись регулярно, но Оники была начеку, предвидела их и прижималась к стенке, как только острые когти впивались в ее плоть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Однако она не может отказаться от мысли, что ее принц нуждается в этом свете, даже если это – лишь капля в океане, даже если он будет светить нескольким умалишенным и отверженным планеты Эфрен. Она лежит на матрасе из сухих водорослей, она дрожит, исходит пбтом от тоски, слезы стекают по ее щекам, подбородку, шее… И тогда она кладет руки на живот, словно успокаивая крохотное существо, питающееся ее соками.
В эту ночь она испытала особо жестокую атаку холода-разрушителя. Угнетающая пустота наполнила ее душу, вызвав невероятную боль. Ей показалось, что тело ее растворяется в небытии. Она беспокойно ворочалась, но не могла отыскать положения, которое принесло бы облегчение даже на время. Был перевозбужден и ребенок – он колотил в живот ножками и ручонками.
Начались первые схватки, мощное сокращение мышц живота и таза, колючие занозы приковали ее к матрасу. Ребенок больше не хотел ждать, ребенок выражал неукротимое желание войти в эту жизнь. Ее охватила паника: она еще не закончила очистку большой трубы, и новорожденный, несмотря на ее категорическое обещание, откроет глаза прежде, чем остров увидит красные и голубые лучи звезд Эфрена. Его первый взгляд встретит беспросветный мрак, накрывший остров и его окрестности саваном.
Вторые схватки были сильнее первых. Ей показалось, что ее растянутый живот разрывается надвое, а когти изнутри терзают плоть, раздирая таз, чтобы расширить проход и облегчить выход младенцу. Она сжала зубы, потом, когда крючья отпустили ее, отбросила одеяло, встала, пытаясь удержаться на подкашивающихся ногах. Она не успела надеть серое платье, сложенное на плоском камне, служащем стулом. Ей надо было спешить, чтобы закончить очистку до родов.
Она выбралась из пещеры, стараясь не потревожить крепко спящую охрану. Прошла по длинному туннелю, ведущему в пещеры, и вышла на площадь. Начались новые схватки, и ей пришлось обеими руками вцепиться в откос скалы. Как только боль прошла, она проскользнула мимо гор отбросов и сетей, наваленных друг на друга. Ветер доносил тяжелый запах гниения и экскрементов. Она двинулась по узенькой тропке, змеящейся среди скал и ведущей к океану. Ускорила шаг, понимая, что затеяла невозможное соревнование со временем. С ночью, с холодом, с небытием, с неумолимым противником, который яростно терзал ее принца…
Ноги ее тонули в черном песке. Только шелест волн, лизавших скалы и опору, нарушал непривычную тишину, воцарившуюся на острове. Черные чайки, казалось, покинули окрестности. Она вошла в воду, холодные объятия которой вызвали дрожь в теле. Ребенок перемещался в матке, занимая положение, чтобы головой пробить проход.
Холодная вода вызвала новые схватки, продолжительные и мощные. Ноги ее подкосились, она потеряла равновесие. Перепугавшись, нахлебалась воды, задохнулась, закашлялась, сплюнула воду. Постаралась обрести спокойствие и подняла голову из-под воды. И тут же услышала за спиной дрожащий голос:
– Подожди меня!
На берегу стояла старая Сожи.
– Я иду с тобой!
Женщина скинула платье из водорослей и вошла в воду. Оники оглядела тело сестры Тутты, исхудавшее, костлявое, истрепанное невзгодами, морщины и складки кожи на животе, пустые бурдюки грудей, колотивших по торчащим ребрам.
– Наверху опасно! – пробормотала Оники, стоя по шею в воде. – И ты давно не взбиралась по кораллу…
– Что-то подсказывает мне, что малыш стучится в дверь! – возразила Сожи. – Я понимаю, что бессмысленно тебя переубеждать, но не могу оставить тебя одну в таком положении!
Сожи приблизилась к юной сестре, скривилась в улыбке и ухватилась за выступы опоры. Оники увидела, как она грациозно подтянулась из черной воды и начала восхождение.
Обе тутталки поднялись на высоту первых восьмисот метров. Руки и ноги Сожи уже не были столь твердыми и надежными, как двадцать лет назад, но она компенсировала недостаток силы и ловкости постоянным изменением центра тяжести. Ей хватало ума или мудрости подниматься в собственном ритме, выбирая обходные пути, требующие меньших сил. Изредка, когда изобилие захватов облегчало подъем, она ощущала пьянящее чувство хозяйки неба и напевала древнюю песню Тутты. Но когда возникали трудности, слишком хрупкие или далеко отстоящие захваты, она чувствовала тяжесть лет, и продолжительные стоны выдавали ее бессилие и неуверенность. Оники, более подвижная, более быстрая, более динамичная, подбиралась к ней, подбадривала, подталкивала, открывала ей путь.
Схватки стали реже, но долгие периоды передышки оказывались более опасными, чем боль: она теряла бдительность, и внезапные спазмы застигали врасплох. Несколько раз она едва не отпускала захваты. Но каждый раз рефлекторно успевала перенести вес тела на бедро, словно присоской приклеиваясь к кораллу.
Им понадобилось четыре часа, чтобы добраться до вершины опоры. Там они уселись на край глубокой ниши, которую отыскала Оники, и перевели дыхание. Пот приклеил волосы к вискам, щекам, шее. Капли крови сочились из царапин на руках, плечах, спине, бедрах, икрах.
– Ну и где же твоя труба? – выдохнула явно уставшая Сожи.
– В тридцати метрах отсюда…
– Как туда добираться? У нас же нет связной платформы…
– Цепляясь за щит и передвигаясь на руках…
– А если захваты рассыплются?
– Пока они держались. Надо пройти их один за другим…
Оники не успела закончить фразу. Ее буквально скрутило новыми схватками. Ей показалось, что кости таза расходятся, лопаются, что в ее внутренности вонзаются острые занозы.
– Чистое безумие! – проворчала Сожи. – Вернемся в деревню, пока не поздно!
Боль искажала черты Оники. Участившееся дыхание сопровождалось стонами. Черные волосы прядями забивались в рот. Потом боль постепенно отступила.
– Я никогда тебя не спрашивала, почему тебя осудили на вечное изгнание на Пзалион…
– Считаешь, самое подходящее время? – удивилась Сожи. – Мы взобрались на высоту восьмисот метров, ты вот-вот родишь…
– Мне надо, чтобы кто-то говорил со мной…
Сожи протянула руку и нежно погладила волосы молодой сестры.
– Ты обладаешь мужеством, малышка Оники. Я не знаю мерзавца, который бросил тебя, сделав ребенка, но кто бы он ни был, он тебя недостоин!
– Не говори о нем плохо! – запротестовала Оники. – Он не просто мужественен, он превыше всякого мужества!
– Так думала и я о мужчине, которого, как считала, люблю… Любовь ослепляет и оглупляет нас, малышка. Я считала его исключительным существом, а он только стремился разорвать обеты моего целомудрия, чтобы обладать мною. Он обещал увезти меня на другой мир… Мне было уже более сорока лет, и я вроде миновала возраст безумных поступков. А когда он получил желаемое, то выдал совету матрион, а сам бежал, как вор. Продолжение угадать легко: матрионы проверили меня и приговорили к вечному изгнанию на Пзалион, выставили на площади Коралиона… Три дня и три ночи в клетке, это так долго. Люди шли мимо меня, оскорбляли, плевали, дергали за волосы, рвали платье на куски…
Глаза старой женщины наполнились слезами. Хотя уже прошло двадцать лет, рана так и не затянулась, унижение и отчаяние были столь же острыми.
– Ты жалеешь, что нарушила обет целомудрия? – спросила Оники.
На усталом лице Сожи появилась печальная улыбка.
– Я сожалею лишь об одном: что остановила свой выбор на этом человеке. Он не только не имел совести, но и занимался любовью, как чурбан! По сравнению с ним безумцы острова – превосходные любовники!
– Ты хочешь сказать…
– У этих бедняг, как у любых мужчин, есть желания… Быть может, не столь жгучие. Они дарят мне удовольствие и нежность. У них нет эстетического воспитания, но их прикосновение и сила умиротворяют… Я тебя шокирую?
– Меня шокирует то, что ты валишь всех мужчин в одну корзину!
– Знаешь, тот, кого любишь, всегда отличен от остальных… – вздохнула Сожи.
Разговор вдруг вызвал раздражение Оники. Она наклонилась, уцепилась за выступ щита и повисла в пустоте. Воспользовалась инерцией, чтобы выбросить свободную руку на поиск другого захвата, потом двинулась вперед, раскачиваясь, как ярмарочный акробат.
Сожи несколько мгновений не могла решиться последовать за юной сестрой. Потом, в свою очередь, повисла над восьмисотметровой бездной. Ее влажные руки цеплялись за неровности коралла. Она бросила взгляд вниз: отсюда остров не был виден. Внизу был черный и бездонный провал.
Оники уже преодолела две трети пути, когда под ее пальцами опора раскрошилась, словно сухая земля.
– Скаит-наблюдатель Фасе просит о срочной телепатической беседе со скаитом Ксафоксом из высших эшелонов…
Ксафокс выждал несколько минут, перед тем как ответить подчиненному, который почти девять месяцев занимался только обследованием мозга Оники, тутталки, осужденной на вечное изгнание и сосланной на остров Пзалион.
– Когда сенешаль Гаркот и муффий Барофиль собираются приступить к своему обширному проекту? – спросил кардинал Эсгув, удобно рассевшись в своем кресле в апартаментах крейцианского храма в Коралионе.
– Не позднее, чем через месяц, ваше преосвященство, – ответил Ксафокс, стоявший перед огромным деревянным столом. – Как только сенешаль уточнит последние детали…
– А именно?
– Создание корпуса священных стирателей и нормализация отношений между Церковью Крейца и империей Ангов.
Тонкие пальцы кардинала проскользнули под отделку капюшона облегана и принялись теребить сжатые косички локонов. По просьбе Ксафокса, великого инквизитора, он отослал всех слуг, миссионеров, которые были его ассистентами, и личного секретаря, викария Грока Аумана. Несмотря на присутствие двух мыслехранителей – он оказал немалые услуги прелатам, осуществлявшим назначения, но не смог добиться предоставления двух дополнительных мыслехранителей, – он ощущал себя неловко, когда оставался наедине с Ксафоксом. Кроме иррационального страха перед обрушением кораллового щита и опасения, что епископская иерархия примет решение об отмене его функций правителя планеты Эфрен, беседы со скаитом пугали его больше всего. В присутствии великого инквизитора у него возникало отвратительное ощущение, что он ребенок, которого то и дело упрекают в шалостях.
– Скаит-наблюдатель Фасе просит о срочной телепатической беседе со скаитом Ксафоксом из высших эшелонов…
– Подождите еще несколько секунд, спора Фасе, – мысленно ответил Ксафокс.
– Настаиваю на срочности моего сообщения…
– О чем идет речь?
– Оники Кай вот-вот родит. Она поднялась в кораллы…
– Под нормализацией вы, вероятно, понимаете снятие нынешнего муффия Барофиля Двадцать Четвертого, сир Ксафокс, – осторожно начал кардинал, изобразив понимающее лицо, чтобы выглядеть умнее.
– Скажем, решение назревшей проблемы, вызванной его сдержанностью в сотрудничестве с мирскими властями империи Ангов…
Кардинал Эсгув вгляделся в светошар, плавающий под потолком по воле сквозняков. Он хотел выставить свою кандидатуру на выборах муффия, но многочисленные коллеги, большие или меньшие друзья, с которыми он беседовал под охраной двадцати мыслехранителей, посоветовали ему не настаивать. По их сдержанности он понял, что не обладал истинной закваской непогрешимого пастыря. И напротив, ему намекали: проголосуй он за их избрание, ему бы предложили пост, достойный его качеств, а именно управление одной из главных планет или постоянный пост в епископском дворце в Венисии. Хотя Барофиль Двадцать Четвертый, буквально вросший в свой трон, похоже, не собирался сдавать свои позиции, война за его наследие уже началась.
– Откуда вы знаете, что ребенок вот-вот родится?
Глупый вопрос для скаита высшего эшелона, постоянно связанного с базой данных чана…
– По ощущениям, которые я читаю в мозгу матери.
– Вы ничего не ощущаете в мозгу ребенка ?
– Разве дети наделены разумом в чреве матери?
– Глупый вопрос для споры… По историческим данным чана, люди получают то, что называют душой, еще до зачатия.
– Обычная религиозная интерпретация… Люди зачинают, как млекопитающие, а эмбрионы млекопитающих получают лишь импланты инстинкта. Новорожденный человек, попавший к животным, сам становится животным, подчиняющимся законам приютившего его вида.
– Ошибаетесь, спора Фасе: данные, представленные конгломератами, не оставляют никаких сомнений в том, что существует фундаментальная разница между людьми и животными…
Кардинал встал и направился к окну кабинета, откуда открывался вид на черную кварцевую скалу и порт Коралиона. Колонны красного света падали из-за кораллового щита, окрашивая в пурпур океан, рыбачьи аквасферы, элегантные дома с колоннадой, извилистые улочки… Верхний ветер выл в трубах большого органа. Эфрен был всегда погружен в печальные сумерки.
– Остается отрегулировать одну деталь, далеко не самую незначительную, – задумчиво пробормотал он, – участь муффия Барофиля Двадцать Четвертого…
– Сенешаль занимается этим, ваше преосвященство. – Голос великого инквизитора, занятого телепатической связью, сорвался на фальцет, резанувший по ушам кардинала.
– Я не глухой! Почему вы так сильно кричите, господин инквизитор?
– Простите меня, ваше преосвященство…
– Какое решение мы должны принять? – спросила спора Фасе. – Воитель безмолвия, который оплодотворил Оники Кай, больше не появлялся. Но из того, что мы знаем о людях, фактор отцовства может заставить его вновь вступить в контакт с этой женщиной.
– Людей трудно включить в расчет вероятностей. Чистая логика ими не управляет.
– Безусловно. Я оцениваю шансы вновь увидеть этого человека равными пяти процентам. Но есть реальная вероятность – пятьдесят процентов, – что этот ребенок является человеком истоков, главным врагом Гипонероса.
– В таком случае решение будет простым. Я тут же пошлю десять притивов по указанным вами координатам. Им будет приказано убить мать сразу после родов, а ребенка забрать живым. Он послужит приманкой и подопытной свинкой. Мы сделаем двойную ставку. Новая связь через пять минут.
Кардинал повернулся и попытался выдержать взгляд Ксафокса, чьи выпученные желтые глаза светились под просторным капюшоном.
– Этот проект сенешаля и муффия Бар… будущего муффия Церкви Крейца не связан с некоторыми… опасностями?
– Опасностями, ваше преосвященство?
– Ну… священные тексты, приписываемые Крейцу, утверждают, что вера имеет истинную цену, только если сопровождается правом на свободное волеизъявление, – ответил кардинал.
– Никто не собирается покушаться на свободное волеизъявление верующих, ваше преосвященство. Речь идет о нейтрализации губительного влияния, которое мешает воспринять Истинное Слово. Этим роль священных стирателей и ограничится.
– Конечно, конечно…
Кардинал вновь занял место у окна, вглядываясь в пурпурные колонны, освещавшие Коралион. Хотя ему было всего пятьдесят семь лет, он чувствовал, что закат его жизни близок.
Женщины двигались вдоль гигантской трубы с невероятной медлительностью. Коралловые лишайники, скопившиеся за века, слежались, образуя плотную пробку, твердую и более прочную, чем волокнистая растительность большого органа Коралиона. Иногда лишайник отваливался огромными кусками, открывая вогнутую стенку. Трудность состояла в том, что они могли пользоваться лишь одной рукой, поскольку второй держались за выступы или углубления щита. Они практически ничего не видели и карабкались вслепую, обеспечивая надежный захват до того, как начинали разрушать наросты на коралле.
Оники очистила трубу на высоту более двухсот пятидесяти метров, а верхняя пробка мешала попаданию лишайников из пространства. Покрытые потом и растительными волокнами, они задыхались, ощущая нехватку воздуха. Ноздри раздражала вонь разложения. Они старались не открывать рот, чтобы не глотать пыль и засохшие веточки, летавшие вокруг них.
Оники успела ухватиться за выступ под щитом несколькими минутами раньше. Пустота едва не превратила ее в жертву, но она рефлекторно выбросила руку вперед и уцепилась за острый край углубления. Она едва успела восстановить равновесие, как начались новые схватки. Держась над бездной на одних пальцах, она черпала неистощимые запасы энергии и воли, чтобы продержаться то время, пока ее тело терзала боль.
Ребенок перестал двигаться, словно понял необходимость не мешать матери. Схватки повторялись регулярно, но Оники была начеку, предвидела их и прижималась к стенке, как только острые когти впивались в ее плоть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52