И камеристка и герцогиня – обе жадно прислушивались к их голосам, хоть и пытались делать это незаметно друг от друга. Камеристка прятала любопытство за работой, а герцогиня делала вид, что спит.
– В настоящее время она, безусловно, слишком нездорова, чтобы продолжать путешествие, – говорил доктор, рассеянно почесывая у себя за ухом.
«Блохи», – с презрением подумала герцогиня, наблюдая за ним сквозь чуть приоткрытые веки. – Вероятно, уже много лет не расчесывал свой парик.
– Настоятельно рекомендую поместить ее в гостиницу, пока не оправится полностью.
«Оправится... – подумала герцогиня. – Быть может, он имеет в виду «пока не умрет»? Убежден, что дни мои сочтены, это совершенно очевидно, иначе тон не был бы таким покровительственным. Старый болван! Я докажу ему, что не намерена умирать в этом неприглядном и ничтожном английском графстве. Дождусь возвращения домой». Она и впрямь не чувствовала себя умирающей, несмотря на терзавшую ее лихорадку, от которой болела голова, горло, грудь. И верила, что ничуть не похожа на женщину на смертном одре. По ее просьбе Берта перед его приходом поднесла ей ручное зеркальце, и она тщательно рассмотрела себя. О, быть может, слегка исхудала. Берта тщательно нарумянила ей щеки и припудрила волосы (что было, разумеется, проявлением тщеславия, поскольку они и так совершенно седы), затем укутала шотландской шалью с цветами Монкрифов – яркие сочетания голубого, белого и зеленого безотказно подчеркивали изумрудную яркость ее глаз, некогда слывших самым прекрасным на ее и без того приковывавшем внимание лице. И обе они – и Берта, и она сама – признали, что более чем удовлетворены результатами своих стараний.
– Дня три-четыре, возможно, неделю, – услышала она заключительные слова доктора и хотела было взглянуть на него, но, подняв глаза, обнаружила, что ее внучатый племянник полностью его загородил. Ян Монкриф стоял скрестив на груди руки и слегка сутулясь, чтобы не задеть головой потолка. Свет фонаря позволял разглядеть его резко выступающие скулы и гордый орлиный нос, поразительно похожий, как вынуждена была признать герцогиня, на ее собственный.
Эта мысль заставила ее улыбнуться, несмотря на ломоту в костях. Уже по одному этому носу она тотчас узнала его, когда они впервые увиделись в Париже меньше чем месяц тому назад. Нос да еще надменность, неизменно сопутствовавшая ему, которой он был обязан своему воспитанию в гораздо большей степени, чем сам это сознавал или соглашался признать. Высокомерие – этой чертой все Монкрифы были наделены в удручающей степени, и герцогиня весьма скоро обнаружила, что Ян Монкриф – при всем том, что он незаконнорожденный, – тоже обладал этой чертой в избытке. У французов есть для этого точное слово – «sang froid» или что-то подобное – ее притупившаяся память перевела его как «хладнокровие», что, безусловно, соответствовало характеру новоиспеченного герцога Война.
Герцогиня подавила зевок. Нет, их первая встреча, безусловно, была не особенно приятной, и она сейчас слишком утомлена, чтобы поразмышлять об этом. Утомленная, истерзанная болью, она чувствовала, как лихорадка точно железным обручем стягивает ей голову и шею, и всем сердцем желала, чтобы...
Низкий голос вырвал ее из навалившейся на нее дремоты.
– Можете открыть глаза, мадам. Доктор Кеннеди ушел.
– Да? – Превозмогая острую боль в суставах, герцогиня приподнялась в постели. – И что он счел нужным сказать вам?
– Бьюсь об заклад, что вы это слышали сами. Герцогиня с раздражением посмотрела на своего внучатого племянника.
– Вы отлично знаете, что я не могла расслышать ни слова, поскольку вы нависли надо мной, как медведь...
– Ну, он сказал, что ни оспы, ни холеры у вас нет.
– О-о! И сколько же он получил за столь блестящий диагноз? Разве я не говорила вам, что в детстве уже переболела оспой? Что же касается холеры...
Монкриф не дал ей договорить:
– Учитывая ваши годы и в связи с тем, что так и не сумел понять причину, вызвавшую вашу лихорадку, он порекомендовал задержаться на несколько дней здесь, в Норфолке.
– Я отказываюсь даже...
Но Монкриф не позволил себя прервать:
– Я узнал, что ближайшая гостиница находится в шести милях к северу, в селении Бродхэм, так что с вашего позволения распоряжусь, чтобы вас немедленно перевезли туда.
Бродхэм... В мозгу герцогини шевельнулось смутное воспоминание. Что-то неуловимо знакомое было в этом названии, но что именно – она не в состоянии вспомнить... Во всяком случае, пока не пройдет эта ужасающая боль.
– Мадам...
Она медленно повернула голову. Ее внучатый племянник смотрел на нее сдвинув брови, и сумрачная нетерпеливость, проступившая на его лице, придавала ему что-то поистине сатанинское...
– Это будет после десяти часов, – продолжал он. – Я пойду, а вы тем временем отдохните.
– Могли бы, по крайней мере, притвориться, что моя болезнь для вас нечто большее, чем просто обуза, – недовольно проговорила герцогиня.
Выражение его лица не переменилось.
– Зачем? Это ни на миг не обмануло бы ни вас, ни меня.
Герцогиня поджала губы.
– Да, вероятно.
– Можно подождать и до завтра, – неожиданно предложил он. – Сейчас холодно, и туман особенно густ. Если вы не готовы отправиться в путь...
Теперь он нависал над нею темной громадой, его широкие плечи заслоняли свет фонаря. Герцогиня подняла руку и погладила его по щеке.
– Разумеется, готова, мой дорогой.
Ей было приятно убедиться в том, что ее ласковый жест тронул его, и, когда он стремительно выпрямился и повернул к двери, она скривила губы в довольной усмешке.
– Знаешь, Берта, – заметила она, когда дверь за ним закрылась и можно было позволить себе наконец откинуться на подушки, – по-моему, он проникается ко мне симпатией.
– Ну уж... – произнесла Берта и, не поднимая глаз, перекусила зубами нитку.
– Слава Богу, мы на месте! Мне уже казалось, что нам никогда не доехать! – Геркуль Грей засмеялся, осаживая грызущую удила кобылу перед гостиницей у края книглиннской дороги. Ярко освещенная вывеска возвещала ее название – «Фрэзере Инн» и имя владельца – «Джозеф Карн».
Несмотря на поздний час высокие окна были освещены, и сквозь стекла наружу вырывались неясный говор и смех.
– Немало удивлюсь, если буду завтра в состоянии двигаться, – добавил Геркуль, кривясь от боли и потирая зад.
– Не преувеличиваешь? – насмешливо произнесла его сестра, тоже осаживая свою лошадь. – Признайся уж, что тебе просто приятней заночевать здесь, чем на конюшне в Вулли-Энде.
– Нет, я не слишком в этом уверен, – возразил Геркуль, спешившись, и, по-прежнему растирая нижнюю часть тела, повел кобылу мимо бесконечных розовых клумб в стойло.
Они пустились в этот долгий путь из Вулли-Энда в темноте и холоде на неоседланных лошадях потому, что нашли там лишь пару прогнивших уздечек и ни одного седла, да еще потратили битый час, пока наняли пару пугливых лошадок, которые паслись неподалеку от конюшни. Под конец и брат и сестра выбились из сил, потому что Таунсенд приплыла из Кинг-Линна на встречу с братом много позже восьми. Геркуль в ожидании ее нетерпеливо вышагивал по пристани и обрушил на нее жаркую отповедь, которую она вскоре прервала, пожаловавшись на адский голод. Геркуль сменил гнев на милость, ощипал подстреленных ими уток и изжарил на огне очага, сложенного в дальнем конце мрачной конюшни. А к тому времени, когда голод был утолен и остатки трапезы убраны, было уже поздно отправляться в неблизкий путь домой, в Бродфорд-Холл.
Это Таунсенд предложила добраться до гостиницы «Фрэзерс-Инн» и заночевать там, чем провести ночь на куче грязной соломы в вулли-эндской конюшне.
Придорожная, выбеленная известкой гостиница с почтой, множеством уютных обеденных комнат и пивных, с удобными кроватями находилась менее чем в четырех милях от селения Бродхэм. Почти столетие она представляла собой всего лишь непритязательное питейное заведение, посещавшееся мелкими арендаторами да наемными работниками Бродфорд-Холла. Но два года назад она была превращена в образцовое заведение сэром Джоном Греем, отцом Таунсенд, купившим землю, на которой она размещалась, и отказавшимся от намерения снести гостиницу, уступив мольбам... владельцев.
– Кейт позеленеет, узнав, что ты провела здесь ночь без горничной, что не подобает настоящей леди, – проговорил Геркуль, когда они подходили к ярко освещенной двери. При этой мысли он усмехнулся, ибо всем было известно, что их мачеха уже потеряла надежду обучить Таунсенд хотя бы азам общепринятых условностей – задача явно невыполнимая, поскольку, рано потеряв мать, девочка воспитывалась единственном отцом да тремя старшими братьями, несмотря на вечные попытки вмешаться со стороны их громкоголосой тетушки Арабеллы. – Впрочем, не сомневаюсь, что, если понадобится, ты сумеешь ее умаслить. Тебе это почему-то всегда удается.
– Моли Бога, чтобы так оно было и на этот раз, – отозвалась Таунсенд и шутливо толкнула брата.
– Не миновать тебе взбучки, если она решит, что это произошло по твоей вине.
– Да уж я знаю, – произнес Геркуль, но в его голосе не было и тени страха, потому что их мачеха, леди Кэтрин Грей, несмотря на все ее капризы и несдержанный язычок, обладала добрым сердцем, которое за шесть лет, что истекли со дня ее свадьбы с баронетом Джоном Греем, полностью покорило его детей. Особенно нежно привязалась к ней Таунсенд. Лишившись матери в трехлетнем возрасте, она не сознавала величину этой потери, потому что в ее Жизнь вошла деятельная, веселая, любящая Кейт.
– Я уверена, что мистер Карн отведет нам комнаты на втором этаже, достаточно отдаленные от пивной, чтобы даже Кейт осталась довольна, – сказала Таунсенд.
Геркуль был настроен скептически, потому что гостиница выглядела набитой битком, однако сестра оказалась права. Джозеф Карн был достаточно хорошо знаком с леди Грей, чтобы поостеречься скомпрометировать репутацию ее дочери. Он отвел им комнаты по соседству со своими, и, прежде чем пожелать ему спокойной ночи, Таунсенд от души поблагодарила его.
– Ты идешь? – спросила она, повернувшись к брату.
Геркуль, улыбаясь, кивнул головой и объявил, что намерен сперва наведаться в пивной зал, хотя бы для того, чтобы взглянуть, кто там из местных, и порасспросить о качестве отцовского эля.
– Я бы на твоем месте не стала задерживаться, – предостерегла его Таунсенд, думая о Кейт. – Завтра надо выехать как можно раньше, и я должна вернуться домой до полудня.
В сопровождении Томаса, черного хозяйского кота, она медленно поднялась по лестнице и оказалась свидетельницей забавной сцены: в дальнем конце темного коридора две служанки стояли перед закрытой дверью, совали друг другу поднос и шепотом переругивались. Она подошла ближе. Узнав ее, они вежливо присели, но выражение их лиц не изменилось.
– В чем дело, Мэгз? – обратилась Таунсенд к старшей из них.
– О мисс! – с готовностью откликнулась Мэгз, прослужившая в «Фрэзерс-Инн» достаточно долго, чтобы знать, что здесь всегда найдется ухо, которое выслушает тебя с сочувствием. – Это все из-за мистера Карна! Он велел отнести ее милости поссет, вон туда... – она ткнула пальцем в сторону двери, – а ее трясет какая-то жуткая лихорадка, и нам неохота подхватить заразу!
– Холера... – шепнула вторая служанка, толстая, круглолицая, чьи расширенные зрачки сверкали при свете свечи, как глаза загнанного зайца.
– Этого быть не может, – строго произнесла Таунсенд, стараясь не рассмеяться. – Мистер Карн в таком случае не предоставил бы ей ночлега.
– Да разве мог он сказать «нет!» – возразила Мэгз. – Это очень важная шотландская леди. – Это доктор Кеннеди написал в записочке, которой предупредил о ее приезде.
– И кому из вас велено принести ей посеет? – неожиданно резко спросила Таунсенд.
– Ей! – произнесли обе, указывая друг на дружку.
– Дайте мне поднос! – приказала Таунсенд. – Я отнесу вместо вас.
Служанки раскрыли рот от удивления.
– У меня уже была раньше холера, – с подобающей серьезностью заверила их Таунсенд. – А тот, кто раз переболел, имеет иммунитет, то есть больше не заразится.
Ямочка на ее щеке дрогнула, когда Мэгз с готовностью протянула ей поднос, на котором стояла высокая кружка с горячим напитком.
Отпустив служанок, она негромко постучалась, толкнула дверь и вошла. Дородная, неуклюжая камеристка тотчас поднялась со стоявшего у окна кресла, пытаясь заслонить собою от глаз Таунсенд кровать и лежащую там женщину. Но она была недостаточно проворна, и Таунсенд успела заметить впалые, пылающие от лихорадки щеки и длинный орлиный нос под четкой линией бровей, все еще придававшие выражение властности и силы некогда, должно быть, прекрасному лицу. Старая женщина спала, и в тишине комнаты ее прерывистое дыхание звучало пугающе резко.
У Таунсенд сжалось сердце.
– Она тяжко больна?
– А тебе что за дело? – оборвала ее толстуха и потянулась за подносом. Говорила она с сильным шотландским акцентом и с явной угрозой. Таунсенд благоразумно удалилась.
Мэгз унесла свечу, и в коридоре стало совершенно темно, но Таунсенд этого не замечала. В голове беспорядочно теснились мысли. «Женщина на кровати вполне может быть его двоюродной бабкой», – подумала она. В сущности, она была почти уверена, что это именно так. Ведь нелепо себе представить, что еще какая-то пожилая дама, проезжая Норфолком, заболела и прибегла к услугам того же доктора Кеннеди. И этот орлиный нос, который она успела заметить прежде, чем ее выпроводили из комнаты! Неужели у кого-нибудь, кроме членов этой семьи, мог быть такой? Таунсенд отказывалась этому верить. С другой стороны, у него, в отличие от камеристки, не было шотландского выговора. Во всяком случае, так ей показалось...
Плащ Таунсенд шуршал по полу, пока она ощупью пробиралась по длинному коридору, который вел к комнатам, занимаемым Карнами, и где ей и Геркулю предстояло провести ночь. Томас, чьи глаза были больше приспособлены к темноте, бежал впереди нее и успел увернуться, когда одна из дверей неожиданно распахнулась настежь и ударила Таунсенд по голове.
– Ой! – воскликнула она, отпрянув от двери и сердито потирая лоб. Подняв глаза, она увидела Дайну, старшую дочь Карна. Та испуганно смотрела на нее с порога. Обнаженные белые плечи Дайны явственно вырисовывались в дверном проеме, и Таунсенд, хорошо осведомленная о ее репутации, легко представила себе, что обнажены не только плечи, а испугана она так потому, что в комнате у нее мужчина.
– О, благодарение небу! – воскликнула Дайна, подтвердив подозрения Таунсенд. – Я думала, это отец!
В свои восемнадцать лет она была аппетитной толстушкой, столь же соблазнительной, как рубенсовские «ню», с копной медных волос и большой обольстительной грудью. Ни для кого (кроме, быть может, несчастных родителей) не было секретом, что ее милости – предмет яростного соперничества между всеми мужчинами Бродхэма, а также фермерами, грумами, слугами и работниками Брод-форд-Холла. Даже Геркуль как-то раз признался, что попытался отведать ее ласк, хотя Таунсенд сумела выведать у их кузена Перси (вывернув ему руку и усевшись на него верхом), что Геркуль вместо этого последовал освященной веками традиции и, поехав учиться, завел собственную любовницу. Оправившись от испуга, Дайна сообразила, что стоящему перед ней парню в мешковатых штанах нечего делать в этом крыле гостиницы, и строго прикрикнула на него:
– Возвращайся на конюшню! А скажешь хоть слово моему отцу или еще кому – лишишься места!
Томасу, которому было не по душе нависшее в воздухе напряжение, замяукал, подбежал к Таунсенд, стал тереться о край ее плаща. На ходу он толкнул открытую дверь, та распахнулась еще шире, так что Таунсенд могла заглянуть глубже в комнату. Она увидела высокого, по пояс обнаженного человека, который стоял перед камином и неторопливо натягивал бриджи. Словно почувствовав на себе ее взгляд, он обернулся, и отблески камина осветили его лицо.
Можно ли было не узнать эти высокие скулы или раздвоенный подбородок? Таунсенд похолодела. «Нет, – лихорадочно билась в голове мысль, – он не узнал меня, ведь в коридоре темно, а лицо спрятано под капюшоном. И даже если узнал, то, конечно, не вспомнит о том, что...».
– Боже милостивый! – неожиданно произнес он, шагнув ближе. – Дитя болот, не так ли?
В голосе звучало удивление и что-то еще – быть может, легкая насмешка, потому что он принял ее сейчас за простую гостиничную служанку? Или же с досады, потому что охотней приударил бы за ней, чем за этой грудастой Дайной, если бы знал, что она окажется здесь?
При этой мысли Таунсенд глухо вскрикнула и нырнула в темноту. Она бежала до своей комнаты, натыкаясь на стены и не замечая боли. Мысли стремительно проносились в голове. Как могла она – она! – провести вечер в мечтах об этом человеке, в воспоминаниях о том, как чуть не задохнулась, когда он улыбнулся ей, и как красиво, мужественно его лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37