— Право же, Ника, я не знаю…Но тут в дворик быстрым шагом вошел отец. Вот оно! Алексид приготовился к худшему: кто-нибудь видел, как он входил в харчевню, чтобы поговорить с Каринной, или…— Алексид!Голос отца был строг, но спокоен. Последнее время Леонт старался не забывать, что Алексид уже больше не мальчик. Теперь он не приказывал, а старался разговаривать с ним, как мужчина с мужчиной, но старые привычки часто давали себя знать. Даже Филиппу, когда он приезжал в отпуск, приходилось выслушивать от отца суровые выговоры.— Что, отец? — спросил Алексид, подходя к нему.Они остановились под смоковницей. В одной из дверей показался было Парменон, но тут же юркнул обратно в дом. Во дворе стало удивительно тихо, однако Алексид не сомневался, что Теон и Ника притаились где-нибудь поблизости и изо всех сил стараются разобрать, что говорит вполголоса отец.А тот говорил:— Мне было грустно узнать, то мой сын заводит крайне нежелательные знакомства.Значит, он все-таки слышал про Коринну! Но чем так уж страшно это знакомство? Кровь прилила к щекам Алексида, но он попытался ответить отцу столь же сдержанно:— А почему оно нежелательно?— Неужели ты не понимаешь? — спросил Леонт тем же спокойным тоном. Ведь этот Сократ — притча во языцей.Ах, так, значит, дело не в Коринне, а в Сократе!— Но почему, отец! — смущенно пробормотал он.— Во-первых, он безбожник — он не признает наших богов. Тех юношей, которые попадают в его сети, ждет верная гибель.— Это несправедливо…— Нет, это правда, Алексид. Я не слишком виню тебя, то ты сам не сумел в нем разобраться. Он хитрый старик и умеет войти в доверие к молодым людям. А потом заставляет их забыть все те правильные и нужные вещи, которым их учили, и набивает им голову всякой ядовитой чепухой.— Но ведь… — растерянно бормотал Алексид, пытаясь найти хоть какое-то сходство между тем Сократом, которого он знал, и человеком, которого описывал отец.— Алкивиад афинский государственный деятель (ок. 451-404 до н.э.); помогал спартанцам в их борьбе против Афин
попался на его удочку, и какова была его судьба? Он мог стать украшением Афин, а вместо этого продал родину врагу! И не один он плохо кончил. А что за юношей собрал Сократ вокруг себя теперь? Вот Платон — его дядя Хармид считается одним из самых опасных противников нашей демократии. Или Ксенофонт, который открыто восхищается порядками Спарты. Приятно ли мне, что мой сын знается с подобными людьми? — Алексид хотел было возразить, но Леонт поднял палец, требуя, чтобы его не перебивали. — К счастью, ты еще очень молод. Ты можешь больше не встречаться с ними, и все кончится хорошо. Но помни: больше ты с ними не знаком. С этой минуты! Сократ и его вздорное учение погибельны для юношей. — Он ласково положил руку на плечо Алексида. — Но с тобой ничего дурного не случится. Я этого не допущу — ты мне слишком дорог. Глава 9ТРАГЕДИЯ… ИЛИ КОМЕДИЯ?
«Ру-у, ру-у, ру-ру-ру!» — заворковал лесной голубь, и обрывы вокруг заброшенной каменоломни ответили ему негромким эхом. Пригнувшийся в кустах Алексид заметил на обрыве яркое пятно. Значит, Коринна, как всегда, пришла в пещеру раньше его. Хитон у нее был золотистый, как цветок крокуса. Девушка стояла у края расселины и оглядывалась по сторонам.«Ха-ха-ха!» — раздался насмешливый крик сойки в кустах сирени у самых ее ног. Корина улыбнулась и посмотрела вниз:— Ты меня не обманешь, Алексид! Хотя, честно говоря, я было поверила, что это и вправду ворковал голубь. Ну, влезай же сюда.Алексид поставил ногу на развилку, ухватился за протянутую руку Коринны и одним прыжком очутился на уступе рядом с ней.Она притворилась рассерженной:— Ты просто язва! Хорошо бы и вправду это был лесной голубь. Я еще ни разу не видела тут голубей и не слышала их.Корина вела счет птицам разных пород, которые залетали в каменоломню. Дятел, кукушка, сорока, сойка, сокол, куропатка — список все увеличивался. У маленького водопада они один раз видели зимородка и не сомневались, что где-то поблизости должен жить соловей. Они даже собрались было как-нибудь остаться тут на всю ночь, чтобы его послушать, но потом решили, что во всех отношениях будет благоразумнее этого не делать.— Мать покажет мне соловья! — с сожалением сказала Коринна.Горго не была строгой матерью, ее добродушие не уступало ее толщине, но и она не потерпела бы ночных прогулок.«Как и отец, — подумал Алексид, — хоть он даже и не знает, что на свете есть Коринна».— Что мы сегодня будем читать? — спросила девушка.— Сегодня мы займемся письмом.Из складок своего хитона Алексид извлек свиток чистого папируса и положил рядом с нем не землю тростниковые перья, нож, чтобы расщеплять их, и маленький кувшинчик, в котором, когда он вытащил затычку, блеснули черные чернила.— Вот хорошо-то! А с чего мне переписывать?— Я тебе продиктую… одну вещь, которую знаю наизусть.— Еврипида? Гомера?— Потом узнаешь.— Но мне же неинтересно писать неизвестно что!— Но, может быть, тебе все-таки будет интересно.— Ну и учитель! — Коринна показала ему язык: жизнь в харчевне не придала ее манерам изысканности.Алексид расщепил тростинку, заточил ее и передал своей ученице. Она устроилась на ровном полу пещеры, опираясь на левый локоть, и приготовилась писать. Алексид, скрестив руки на груди, стал у входа в пещеру и устремил глаза не город и далекое море. Затем медленно и отчетливо он продиктовал:— «Со скорбной вестью я пришел к тебе, Ахилл…»Продиктовав двенадцать строк, он остановился. Чтобы записать их, потребовалось немало времени, но Коринна с каждым занятием, несомненно, писала и говорила все лучше. Она выводила изящные буквы с такой любовью и тщательностью, словно занималась вышиванием. Алексид нагнулся и указал ей на несколько ошибок.— Ну, что ты об этом скажешь? — спросил он небрежно.— Что скажу? Ах, ты об этой речи! Очень неплохо. Только чересчур уж уныло, как ты думаешь?— Ну, а как же иначе? Это ведь из трагедии! Не хочешь же ты, чтобы вестник за живот держался от хохота. Он же пришел рассказать Ахиллу о смерти его лучшего друга.— А-а… Только комедии нравятся мне гораздо больше. Помнишь, ты приносил одну — Аристофана. О том, как все женщины заперлись в крепости и отказывались вернуться к домашним очагам, пока их мужья не обещают навсегда прекратить войну.— Она называлась «Лисистрата».— Вот-вот! — Коринна заткнула кувшинчик с чернилами и еще раз перечитала написанное.Трудно было сказать, что ее интересует — стихи или собственный почерк. Алексид нервно облизнул губы. Сердце у него так и подскочило, когда она, кончив читать, сказала:— А все-таки и это очень хорошо. Из какой трагедии ты это взял?— Из «Патрокла», — буркнул он.— Я о такой и не слышала. Кто ее сочинил?— Алексид, сын Леонта.— Алексид… — И тут Коринна все поняла. Она вскочила на ноги. — Ты говоришь о себе? Ах, Алексид, какой ты умный! А мне и в голову не пришло…Коринна говорила так искренне, что Алексид не мог скрыть свое удовольствие.— Я рад, что тебе понравилось! — сказал он улыбаясь.— Нет, ты не возможен! А вдруг бы мне не понравилось и я бы прямо так и сказала — ты бы обиделся, и…— Потому-то я и не сказал сразу. Я хотел узнать, что ты подумаешь на самом деле.— А ты помнишь еще что-нибудь?— Я помню все, что у меня готово. Стихов двести — триста. Я ведь должен хранить их у себя в голове: если я начну писать дома, от расспросов спасения не будет.— Ну, так записывай здесь! Сочиняй понемножку, все хорошенько запоминай, а когда будешь приходить сюда, записывай. В пещере сухо, и мы можем прятать тут и папирус, и чернила, и все, что понадобится.— Да это… — Он хотел было сказать: «Я как раз и собирался сделать», но вовремя спохватился. — Ты замечательно придумала! — договорил он с жаром.— Но сначала прочти мне все, что ты уже сочинил, — потребовала Коринна. — Раз мне больше не надо писать, слушать будет гораздо интереснее.Коринна снова села, прислонилась спиной к скале и обхватила руками колени. Она пошевелилась только тогда, когда Алексид, кончив декламировать, произнес обычным тоном:— Вот и все, что я пока сочинил.— Ах, Алексид! — тихо сказала она. — Как тебе, наверно, было грустно, пока ты все это придумывал!Он рассмеялся принужденным смехом.— Чисто по-женски! Сразу о личных чувствах. А стихи тебе понравились?Ведь это же не я говорю, а Ахилл, Фетеда и…— Нет, ты! Все говоришь ты, до последнего словечка.Он понял, что спорить с ней бесполезно.— Последнее время мне и правда было невесело, — признался он.— Из-за Сократа? Из-за того, что тебе больше не позволили его слушать?— Да. Но не только из-за этого. Я думал, мне будет очень весело жить, когда я перестану ходить в школу, но ничего в этом хорошего нет. Поскорей бы стать еще старше и пойти служить на границу! Но, конечно, и это может оказаться мне не по душе. — Он засмеялся, на этот раз искреннее.— Хорошо хоть одно, — сказал он задумчиво, — ты всегда можешь сам над собой посмеяться.— И то правда. Я знаю, что я сам своего рода шутка. Только, в отличие от настоящих шуток, я с возрастом делаюсь все смешнее. Ну что ж… — Он нагнулся и поднял свиток папируса. — Стихи, конечно, не бессмертные, но, когда я все это излил, мне стало легче на душе.— Нет, стихи хорошие. Они мне очень понравились, хотя я не все поняла.Но лучше бы ты написал комедию.— Нельзя писать по заказу, — объяснил он. — Надо, чтобы замысел совсем тебя захватил, чтобы слова сами рвались наружу.
Они провели в пещере еще часа два, играя на флейте и болтая. Домой они отправились задолго до темноты, чтобы идти не по пыльной дороге, а по берегу прихотливо извивающегося Илисса.— Я люблю деревню, — заметила Коринна.Лето было уже в разгаре. На небольших полях начинали золотиться колосья, а среди них пламенели маки. Тут виднелись желтые, как хорошо начищенная медь, ноготки, там — синий, будто небо, цикорий. В высокой траве неумолчно трещали бесчисленные кузнечики. Алексид, подразнивая свою спутницу, сообщил ей чье-то изречение: «Счастливы кузнечики — их самки лишены голоса».— О да, — невозмутимо согласилась Коринна, — но ты послушай, какой они сами поднимают шум! Прямо как сборище мужчин.Река уже обмелела, и, сняв сандалии, они зашлепали по прозрачной воде. Ветки платанов над их головами смыкались в голубовато-зеленый тенистый свод.— Да, я тоже люблю деревню, — сказал Алексид, возвращаясь к началу их разговора. — На месте моего отца я бы жил в нашем загородном доме, а в Афинах бывал бы только на праздниках.— Но тогда его ремесло, пожалуй, увязло бы в деревенской глине!— Ну, глины он не боится, он ведь гончар.Коринна засмеялась:— Ах, да! Ты же мне говорил.Через несколько шагов он вдруг остановился, и вода запенилась вокруг его щиколоток.— Там впереди какие-то люди. Слышишь голоса?Коринна прислушалась. В неумолчное журчание реки вплеталось прерывистое журчание человеческой речи.— Но ведь это же… — вдруг взволнованно шепнул Алексид, — это же голос Сократа! Не может быть…— Почему не может быть?— Потому что он никогда не покидает города. Он говорит, что не интересуется природой и…— Что ж, — сказала Коринна, которая прошла вперед и заглянула в просвет между ветками, — если ты говоришь, что этого не может быть, значит, не может! Но вон там на траве лежит курносый старик, и, если это не Сократ…Алексид растерялся. Все это время он страшился случайной встречи с Сократом, но уж лучше бы она произошла на людной улице, чем здесь.— Давай тихонечко уйдем он них, — пробормотал он.— Ты, наверно, хотел сказать: «тихонечко пойдем к ним», — возразила она.— Что?— Я хочу поближе рассмотреть этого мудреца, я хочу послушать его. Такого случая я не упущу.— Но мой отец сказал… — Алексид почувствовал, что говорит совсем как Лукиан.— Твой отец не хочет, чтобы тебя видели в этой компании, раз у них такая дурная слава, — заспорила Коринна. — А если ты невзначай услышишь десяток-другой слов, что ему за дело! Или ты такой легковерный, что они сразу тебя испортят?Алексид уступил ей — и почти охотно. Несмотря на все, что ему говорил отец, он продолжал восхищаться Сократом; его дурная слава, наверно, это просто какое-то недоразумение. И ведь, случайно подслушав часть их беседы, он вовсе не нарушит отцовского запрета.— А остальные кто? — шепнула Коринна, снова заглянув в просвет меж ветвей.— Рядом с ним Платон. Другой, тоже красивый, — это Ксенофонт. Его соседа, кажется, зовут Федр.— А! — отозвалась Коринна, с любопытством разглядывая собеседников.Платон и Ксенофонт были так же красивы, как их учитель безобразен. Платон, самый молодой, был сложен, как атлет, но тонкие, одухотворенные черты лица выдавали в нем поэта. Ксенофонт чем-то напоминал воина; видно было, что этот человек энергичный и деятельный.Но ни Алексиду, ни Коринне не суждено было узнать, о каких важных предметах шел разговор между ними. Внезапно кусты затрещали, и Коринна испуганно вскрикнула. Прежде чем она успела сообразить, что напавший на них зверь просто веселый щенок, который и не думал кусаться, а хотел только, чтобы его приласкали, Ксенофонт уже вскочил на ноги и раздвинул ветки. Спасаться бегством было поздно. Готовые от смущения провалиться сквозь землю, они вышли на залитую солнцем поляну в сопровождении щенка, который радостно прыгал вокруг них.— Да это же Алексид! — сказал Сократ, приподнявшись и глядя на Коринну. — А я-то не мог понять, почему ты нас совсем забыл. Но теперь, пожалуй, вопросы излишни.Его глубоко посаженные глазки лукаво посмеивались. Ведь и он не всегда был невозмутимым философом. Когда-то он тоже был молод и влюблен и хорошо помнил это время.— Я тут ни при чем, — сказала Коринна со своей грубоватой дорической прямотой.— Правда? Ну, так я попробую угадать еще раз. Твой отец, Алексид?— Да… — еле выдавил из себя Алексид. — Боюсь, он чего-то не понимает… Он… он думает, что ты дурно на меня влияешь…— Видишь, Сократ? — перебил Ксенофонт многозначительным тоном, словно они только что говорили об этом. Он уже снова сидел на траве, лаская щенка.— Но почему же мое влияние дурно, милый юноша?— Ну, он говорит, что ты не веришь в богов.— Он так говорит? — Сократ задумчиво покачал головой.— Так говорят все Афины, — снова вмешался Ксенофонт. — Это плохо для тебя кончится, Сократ.— Присядьте же, — сказал Сократ. — Хотя бы ненадолго, чтобы я мог объяснить.Коринна в радостью приняла приглашение. Алексид несколько секунд колебался. Но ведь уйти было бы невежливо, решил он в конце концов.— Разве ты никогда не слышал строку из Гомера, которую я люблю повторять! «Согласно достатку ты жертву богам приноси»? — Он усмехнулся. — Стал бы так говорить безбожник? Мы с Ксенофонтом всю ночь провели на пиру, и он подтвердит, что, прежде чем совершить омовение пред завтраком, я вознес молитву Аполлону. Ты можешь заверить своего отца, что жертвы и молитвы богам я возношу именно так, как советует Гомер.— Но ты иногда порицаешь и Гомера, — сказал Ксенофонт. — Вот это-то и опасно. У нас нет священных книг, как у некоторых варваров, но поэмы Гомера нам их почти заменяют.— Ну конечно, я порицаю Гомера и всех поэтов вплоть до Еврипида! — Сократ снова повернулся к Алексиду. — Тебя воспитали на этих поэмах, и ты судишь о богах по ним?— Ну, само собой разумеется…— А какими показаны боги в этих поэмах? Ведь они ссорятся, как дети, из-за пустяков, обижаются, перепиваются, крадут, влюбляются в чужих жен — короче говоря, поступают так, как ни один уважающий себя смертный поступать не станет. Разве в этих поэмах не говорится, что Зевс силой отнял верховную власть у своего отца? Какой пример он тебе подает? Что бы сказал на это твой отец, а?— Не думаю, чтобы эта история ему особенно нравилась, — засмеялся Алексид.— Если боги вообще существуют, ведь они должны быть лучше смертных, а не хуже? Их благородство должно превосходить все наши представления, не правда ли? И, значит, поэты, как бы увлекательно они ни сочиняли, просто отъявленные лгуны. Если у вас опять когда-нибудь зайдет об этом речь, попробуй объяснить своему отцу, что не верить в старые сказки — еще не значит не верить в богов.— Если бы ты мог объяснить это всем Афинам! — с досадой воскликнул Ксенофонт.— Я и стараюсь. Я готов толковать с каждым встречным. Но в Афинах живет много людей, а жизнь коротка.— Вот именно! А твоя жизнь может стать еще короче, если ты и впредь будешь так же старательно обзаводиться врагами.— Я? Врагами?— А ты думаешь, людям нравится, когда их выставляют дураками, Сократ? Сегодня ты задеваешь Гиппия, завтра — кого-нибудь из сторонников демократии: тебе все равно, кто бы это ни был.— Конечно, все равно. Меня интересуют идеи, а не личности. И, по-моему, если людям показать, насколько их идеи ошибочны, они будут только рады, что им помогли понять их заблуждения.— Но люди почему-то этого не любят, — с глубокомысленным видом вставила Коринна.Ксеноофонт с благодарностью посмотрел на нее, а затем сказал серьезно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
попался на его удочку, и какова была его судьба? Он мог стать украшением Афин, а вместо этого продал родину врагу! И не один он плохо кончил. А что за юношей собрал Сократ вокруг себя теперь? Вот Платон — его дядя Хармид считается одним из самых опасных противников нашей демократии. Или Ксенофонт, который открыто восхищается порядками Спарты. Приятно ли мне, что мой сын знается с подобными людьми? — Алексид хотел было возразить, но Леонт поднял палец, требуя, чтобы его не перебивали. — К счастью, ты еще очень молод. Ты можешь больше не встречаться с ними, и все кончится хорошо. Но помни: больше ты с ними не знаком. С этой минуты! Сократ и его вздорное учение погибельны для юношей. — Он ласково положил руку на плечо Алексида. — Но с тобой ничего дурного не случится. Я этого не допущу — ты мне слишком дорог. Глава 9ТРАГЕДИЯ… ИЛИ КОМЕДИЯ?
«Ру-у, ру-у, ру-ру-ру!» — заворковал лесной голубь, и обрывы вокруг заброшенной каменоломни ответили ему негромким эхом. Пригнувшийся в кустах Алексид заметил на обрыве яркое пятно. Значит, Коринна, как всегда, пришла в пещеру раньше его. Хитон у нее был золотистый, как цветок крокуса. Девушка стояла у края расселины и оглядывалась по сторонам.«Ха-ха-ха!» — раздался насмешливый крик сойки в кустах сирени у самых ее ног. Корина улыбнулась и посмотрела вниз:— Ты меня не обманешь, Алексид! Хотя, честно говоря, я было поверила, что это и вправду ворковал голубь. Ну, влезай же сюда.Алексид поставил ногу на развилку, ухватился за протянутую руку Коринны и одним прыжком очутился на уступе рядом с ней.Она притворилась рассерженной:— Ты просто язва! Хорошо бы и вправду это был лесной голубь. Я еще ни разу не видела тут голубей и не слышала их.Корина вела счет птицам разных пород, которые залетали в каменоломню. Дятел, кукушка, сорока, сойка, сокол, куропатка — список все увеличивался. У маленького водопада они один раз видели зимородка и не сомневались, что где-то поблизости должен жить соловей. Они даже собрались было как-нибудь остаться тут на всю ночь, чтобы его послушать, но потом решили, что во всех отношениях будет благоразумнее этого не делать.— Мать покажет мне соловья! — с сожалением сказала Коринна.Горго не была строгой матерью, ее добродушие не уступало ее толщине, но и она не потерпела бы ночных прогулок.«Как и отец, — подумал Алексид, — хоть он даже и не знает, что на свете есть Коринна».— Что мы сегодня будем читать? — спросила девушка.— Сегодня мы займемся письмом.Из складок своего хитона Алексид извлек свиток чистого папируса и положил рядом с нем не землю тростниковые перья, нож, чтобы расщеплять их, и маленький кувшинчик, в котором, когда он вытащил затычку, блеснули черные чернила.— Вот хорошо-то! А с чего мне переписывать?— Я тебе продиктую… одну вещь, которую знаю наизусть.— Еврипида? Гомера?— Потом узнаешь.— Но мне же неинтересно писать неизвестно что!— Но, может быть, тебе все-таки будет интересно.— Ну и учитель! — Коринна показала ему язык: жизнь в харчевне не придала ее манерам изысканности.Алексид расщепил тростинку, заточил ее и передал своей ученице. Она устроилась на ровном полу пещеры, опираясь на левый локоть, и приготовилась писать. Алексид, скрестив руки на груди, стал у входа в пещеру и устремил глаза не город и далекое море. Затем медленно и отчетливо он продиктовал:— «Со скорбной вестью я пришел к тебе, Ахилл…»Продиктовав двенадцать строк, он остановился. Чтобы записать их, потребовалось немало времени, но Коринна с каждым занятием, несомненно, писала и говорила все лучше. Она выводила изящные буквы с такой любовью и тщательностью, словно занималась вышиванием. Алексид нагнулся и указал ей на несколько ошибок.— Ну, что ты об этом скажешь? — спросил он небрежно.— Что скажу? Ах, ты об этой речи! Очень неплохо. Только чересчур уж уныло, как ты думаешь?— Ну, а как же иначе? Это ведь из трагедии! Не хочешь же ты, чтобы вестник за живот держался от хохота. Он же пришел рассказать Ахиллу о смерти его лучшего друга.— А-а… Только комедии нравятся мне гораздо больше. Помнишь, ты приносил одну — Аристофана. О том, как все женщины заперлись в крепости и отказывались вернуться к домашним очагам, пока их мужья не обещают навсегда прекратить войну.— Она называлась «Лисистрата».— Вот-вот! — Коринна заткнула кувшинчик с чернилами и еще раз перечитала написанное.Трудно было сказать, что ее интересует — стихи или собственный почерк. Алексид нервно облизнул губы. Сердце у него так и подскочило, когда она, кончив читать, сказала:— А все-таки и это очень хорошо. Из какой трагедии ты это взял?— Из «Патрокла», — буркнул он.— Я о такой и не слышала. Кто ее сочинил?— Алексид, сын Леонта.— Алексид… — И тут Коринна все поняла. Она вскочила на ноги. — Ты говоришь о себе? Ах, Алексид, какой ты умный! А мне и в голову не пришло…Коринна говорила так искренне, что Алексид не мог скрыть свое удовольствие.— Я рад, что тебе понравилось! — сказал он улыбаясь.— Нет, ты не возможен! А вдруг бы мне не понравилось и я бы прямо так и сказала — ты бы обиделся, и…— Потому-то я и не сказал сразу. Я хотел узнать, что ты подумаешь на самом деле.— А ты помнишь еще что-нибудь?— Я помню все, что у меня готово. Стихов двести — триста. Я ведь должен хранить их у себя в голове: если я начну писать дома, от расспросов спасения не будет.— Ну, так записывай здесь! Сочиняй понемножку, все хорошенько запоминай, а когда будешь приходить сюда, записывай. В пещере сухо, и мы можем прятать тут и папирус, и чернила, и все, что понадобится.— Да это… — Он хотел было сказать: «Я как раз и собирался сделать», но вовремя спохватился. — Ты замечательно придумала! — договорил он с жаром.— Но сначала прочти мне все, что ты уже сочинил, — потребовала Коринна. — Раз мне больше не надо писать, слушать будет гораздо интереснее.Коринна снова села, прислонилась спиной к скале и обхватила руками колени. Она пошевелилась только тогда, когда Алексид, кончив декламировать, произнес обычным тоном:— Вот и все, что я пока сочинил.— Ах, Алексид! — тихо сказала она. — Как тебе, наверно, было грустно, пока ты все это придумывал!Он рассмеялся принужденным смехом.— Чисто по-женски! Сразу о личных чувствах. А стихи тебе понравились?Ведь это же не я говорю, а Ахилл, Фетеда и…— Нет, ты! Все говоришь ты, до последнего словечка.Он понял, что спорить с ней бесполезно.— Последнее время мне и правда было невесело, — признался он.— Из-за Сократа? Из-за того, что тебе больше не позволили его слушать?— Да. Но не только из-за этого. Я думал, мне будет очень весело жить, когда я перестану ходить в школу, но ничего в этом хорошего нет. Поскорей бы стать еще старше и пойти служить на границу! Но, конечно, и это может оказаться мне не по душе. — Он засмеялся, на этот раз искреннее.— Хорошо хоть одно, — сказал он задумчиво, — ты всегда можешь сам над собой посмеяться.— И то правда. Я знаю, что я сам своего рода шутка. Только, в отличие от настоящих шуток, я с возрастом делаюсь все смешнее. Ну что ж… — Он нагнулся и поднял свиток папируса. — Стихи, конечно, не бессмертные, но, когда я все это излил, мне стало легче на душе.— Нет, стихи хорошие. Они мне очень понравились, хотя я не все поняла.Но лучше бы ты написал комедию.— Нельзя писать по заказу, — объяснил он. — Надо, чтобы замысел совсем тебя захватил, чтобы слова сами рвались наружу.
Они провели в пещере еще часа два, играя на флейте и болтая. Домой они отправились задолго до темноты, чтобы идти не по пыльной дороге, а по берегу прихотливо извивающегося Илисса.— Я люблю деревню, — заметила Коринна.Лето было уже в разгаре. На небольших полях начинали золотиться колосья, а среди них пламенели маки. Тут виднелись желтые, как хорошо начищенная медь, ноготки, там — синий, будто небо, цикорий. В высокой траве неумолчно трещали бесчисленные кузнечики. Алексид, подразнивая свою спутницу, сообщил ей чье-то изречение: «Счастливы кузнечики — их самки лишены голоса».— О да, — невозмутимо согласилась Коринна, — но ты послушай, какой они сами поднимают шум! Прямо как сборище мужчин.Река уже обмелела, и, сняв сандалии, они зашлепали по прозрачной воде. Ветки платанов над их головами смыкались в голубовато-зеленый тенистый свод.— Да, я тоже люблю деревню, — сказал Алексид, возвращаясь к началу их разговора. — На месте моего отца я бы жил в нашем загородном доме, а в Афинах бывал бы только на праздниках.— Но тогда его ремесло, пожалуй, увязло бы в деревенской глине!— Ну, глины он не боится, он ведь гончар.Коринна засмеялась:— Ах, да! Ты же мне говорил.Через несколько шагов он вдруг остановился, и вода запенилась вокруг его щиколоток.— Там впереди какие-то люди. Слышишь голоса?Коринна прислушалась. В неумолчное журчание реки вплеталось прерывистое журчание человеческой речи.— Но ведь это же… — вдруг взволнованно шепнул Алексид, — это же голос Сократа! Не может быть…— Почему не может быть?— Потому что он никогда не покидает города. Он говорит, что не интересуется природой и…— Что ж, — сказала Коринна, которая прошла вперед и заглянула в просвет между ветками, — если ты говоришь, что этого не может быть, значит, не может! Но вон там на траве лежит курносый старик, и, если это не Сократ…Алексид растерялся. Все это время он страшился случайной встречи с Сократом, но уж лучше бы она произошла на людной улице, чем здесь.— Давай тихонечко уйдем он них, — пробормотал он.— Ты, наверно, хотел сказать: «тихонечко пойдем к ним», — возразила она.— Что?— Я хочу поближе рассмотреть этого мудреца, я хочу послушать его. Такого случая я не упущу.— Но мой отец сказал… — Алексид почувствовал, что говорит совсем как Лукиан.— Твой отец не хочет, чтобы тебя видели в этой компании, раз у них такая дурная слава, — заспорила Коринна. — А если ты невзначай услышишь десяток-другой слов, что ему за дело! Или ты такой легковерный, что они сразу тебя испортят?Алексид уступил ей — и почти охотно. Несмотря на все, что ему говорил отец, он продолжал восхищаться Сократом; его дурная слава, наверно, это просто какое-то недоразумение. И ведь, случайно подслушав часть их беседы, он вовсе не нарушит отцовского запрета.— А остальные кто? — шепнула Коринна, снова заглянув в просвет меж ветвей.— Рядом с ним Платон. Другой, тоже красивый, — это Ксенофонт. Его соседа, кажется, зовут Федр.— А! — отозвалась Коринна, с любопытством разглядывая собеседников.Платон и Ксенофонт были так же красивы, как их учитель безобразен. Платон, самый молодой, был сложен, как атлет, но тонкие, одухотворенные черты лица выдавали в нем поэта. Ксенофонт чем-то напоминал воина; видно было, что этот человек энергичный и деятельный.Но ни Алексиду, ни Коринне не суждено было узнать, о каких важных предметах шел разговор между ними. Внезапно кусты затрещали, и Коринна испуганно вскрикнула. Прежде чем она успела сообразить, что напавший на них зверь просто веселый щенок, который и не думал кусаться, а хотел только, чтобы его приласкали, Ксенофонт уже вскочил на ноги и раздвинул ветки. Спасаться бегством было поздно. Готовые от смущения провалиться сквозь землю, они вышли на залитую солнцем поляну в сопровождении щенка, который радостно прыгал вокруг них.— Да это же Алексид! — сказал Сократ, приподнявшись и глядя на Коринну. — А я-то не мог понять, почему ты нас совсем забыл. Но теперь, пожалуй, вопросы излишни.Его глубоко посаженные глазки лукаво посмеивались. Ведь и он не всегда был невозмутимым философом. Когда-то он тоже был молод и влюблен и хорошо помнил это время.— Я тут ни при чем, — сказала Коринна со своей грубоватой дорической прямотой.— Правда? Ну, так я попробую угадать еще раз. Твой отец, Алексид?— Да… — еле выдавил из себя Алексид. — Боюсь, он чего-то не понимает… Он… он думает, что ты дурно на меня влияешь…— Видишь, Сократ? — перебил Ксенофонт многозначительным тоном, словно они только что говорили об этом. Он уже снова сидел на траве, лаская щенка.— Но почему же мое влияние дурно, милый юноша?— Ну, он говорит, что ты не веришь в богов.— Он так говорит? — Сократ задумчиво покачал головой.— Так говорят все Афины, — снова вмешался Ксенофонт. — Это плохо для тебя кончится, Сократ.— Присядьте же, — сказал Сократ. — Хотя бы ненадолго, чтобы я мог объяснить.Коринна в радостью приняла приглашение. Алексид несколько секунд колебался. Но ведь уйти было бы невежливо, решил он в конце концов.— Разве ты никогда не слышал строку из Гомера, которую я люблю повторять! «Согласно достатку ты жертву богам приноси»? — Он усмехнулся. — Стал бы так говорить безбожник? Мы с Ксенофонтом всю ночь провели на пиру, и он подтвердит, что, прежде чем совершить омовение пред завтраком, я вознес молитву Аполлону. Ты можешь заверить своего отца, что жертвы и молитвы богам я возношу именно так, как советует Гомер.— Но ты иногда порицаешь и Гомера, — сказал Ксенофонт. — Вот это-то и опасно. У нас нет священных книг, как у некоторых варваров, но поэмы Гомера нам их почти заменяют.— Ну конечно, я порицаю Гомера и всех поэтов вплоть до Еврипида! — Сократ снова повернулся к Алексиду. — Тебя воспитали на этих поэмах, и ты судишь о богах по ним?— Ну, само собой разумеется…— А какими показаны боги в этих поэмах? Ведь они ссорятся, как дети, из-за пустяков, обижаются, перепиваются, крадут, влюбляются в чужих жен — короче говоря, поступают так, как ни один уважающий себя смертный поступать не станет. Разве в этих поэмах не говорится, что Зевс силой отнял верховную власть у своего отца? Какой пример он тебе подает? Что бы сказал на это твой отец, а?— Не думаю, чтобы эта история ему особенно нравилась, — засмеялся Алексид.— Если боги вообще существуют, ведь они должны быть лучше смертных, а не хуже? Их благородство должно превосходить все наши представления, не правда ли? И, значит, поэты, как бы увлекательно они ни сочиняли, просто отъявленные лгуны. Если у вас опять когда-нибудь зайдет об этом речь, попробуй объяснить своему отцу, что не верить в старые сказки — еще не значит не верить в богов.— Если бы ты мог объяснить это всем Афинам! — с досадой воскликнул Ксенофонт.— Я и стараюсь. Я готов толковать с каждым встречным. Но в Афинах живет много людей, а жизнь коротка.— Вот именно! А твоя жизнь может стать еще короче, если ты и впредь будешь так же старательно обзаводиться врагами.— Я? Врагами?— А ты думаешь, людям нравится, когда их выставляют дураками, Сократ? Сегодня ты задеваешь Гиппия, завтра — кого-нибудь из сторонников демократии: тебе все равно, кто бы это ни был.— Конечно, все равно. Меня интересуют идеи, а не личности. И, по-моему, если людям показать, насколько их идеи ошибочны, они будут только рады, что им помогли понять их заблуждения.— Но люди почему-то этого не любят, — с глубокомысленным видом вставила Коринна.Ксеноофонт с благодарностью посмотрел на нее, а затем сказал серьезно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20