– Не оступитесь, матушка-барыня, – говорила Фекла, – он тут того и смотри где-нибудь . да на полу валяется; как пошла-то я к вашей милости, лежал он на пороге…
В сенях, однако ж, никого не было, и помещица, ступая осторожно в багровом кругу света, бросаемого фонарем, вошла в избу. Совершенная тишина царствовала повсюду; в избе было темно, хоть глаз выколи; острый запах дыма свидетельствовал, что лучина незадолго угасла. Когда фонарь осветил жилище Феклы, взоры помещицы встретили прежде всего одни голые бревенчатые стены и угол закопченной высокой печки; но потом, когда она обратила глаза назад, ей представилась в тени чья-то фигура, полулежачая, полусидячая на полу, покрытом редкой соломой.
– Посвети поближе, Фекла, – вымолвила смущенным голосом помещица, принимаясь креститься под салопом.
Фекла вынула из фонаря оплывшую свечку и поднесла ее почти к самому полу. Марья Петровна явственно увидела тогда при желтоватом, трепетном свете огарка длинный, костлявый образ старика лет восьмидесяти. Продолговатое, правильное лицо его, обрамленное реденькими сероватыми волосами, мягкими как пух, склонялось на узенькую сухощавую грудь, еле-еле прикрытую дырявой рубахой, из которой выглядывали также тщедушные плечи и локти. Рубашка была мокра до последней ниточки; казалось, все члены старика съеживались под ней как осенние листья, прохваченные морозом. Черная тень, спускаясь от сухого подбородка прямо на середину груди, скользила по ней угловатою, глубокою извилиной и выказывала еще резче ее худобу и впадины; но, несмотря на некоторую резкость, придаваемую чертам этого человека его чрезмерною худобою и грубыми пятнами света и тени, лицо его сохраняло выражение самое кроткое и тихое; даже запекшиеся, побелевшие губы дышали тем невыразимым добродушием, которое как бы просвечивалось во всей его наружности. Старик, как уже сказано, лежал на полу; костлявое туловище его, слегка приподнятое локтем правой руки, бросало густую тень на стену и лавку, в которую упирались его длинные ноги, перепутанные онучами. Левая рука бедняка безжизненно покоилась на жиденькой холстяной суме в заплатках и поношенной шапке. Последние два предмета обозначали на полу следы воды, которою были пропитаны.
Страдальческая наружность бедняка, возбуждавшая невольное сочувствие, успокоила мало-помалу Марью Петровну. Она нагнулась и сделала шаг вперед. Старик, узнав в ней тотчас же барыню, хотел было привстать; но усилие его оказалось бесполезным, и он снова опустился на локоть. Подняв дрожащую руку на грудь, он устремил на нее мутные глаза свои и сказал с сильною одышкою:
– Простите, матушка… встать-то не смогу никак, не взыщите… сударыня… силой-то больно плох стал.
– Не надо, не надо, – торопливо проговорила Maрья Петровна, – ничего, лежи, старичок… лежи; что с тобою? чем ты болен?
Старик опять попробовал было приподняться, закашлялся и вымолвил, останавливаясь почти на каждом слове:
– Грудь одолела… ломит все… матушка… ходить не дает… Одышка тяготит больно меня… Уж пятый месяц так-то бьюсь с ней… сударыня…
– Что ж ты, застудил ее, что ли?
– Нет, матушка, – продолжал бедняк, опуская в изнеможении голову, – не застудил ее… зашиб добре…
– Э, да как же это случилось?
– Я кровельщик… сударыня; у нас в вотчине… мельницу ветряную ставили… Народ-то все молодой… меня и послали… кровлю свести, вишь, понадобилось… Время-то ненастное стояло… по весне было, матушка… Я и скатись с нее… да вот грудью-то и упал на бревна… Ох!… С той поры так-то вот все и бьюсь… с ней…
– Э-э-э, старичок, – перебила Марья Петровна, жалостливо качая головой, – да тебе бы тогда надо было кровь пустить или сходить тотчас же в город к лекарю…
– Был, матушка, – отвечал старик ослабевшим голосом, – да не приняли… Места, вишь, в ту пору не было… О… ох!…
Усилия, какие употреблял бедняк, чтобы говорить с помещицей, казалось, превышали его силы; едва произнес он последнее слово, как звук уже замер на устах его, одышка и хриплый кашель, которому конца не было, совсем одолели старика. Внезапно лицо его искривилось, руки брякнули оземь, и он покатился на солому.
– Воды! Фекла, скорей воды! – завопила Марья Петровна, мотаясь как угорелая. – Господи боже мой! Заступница наша, пресвятая богородица… Скорей, Фекла, спрысни ему лицо… Господи, что с ним такое?
– Ох, матушка-барыня, – твердила не менее испуганная скотница, поливая без милосердия голову старика студеной водой, – с ним это не впервые… как только пришел он сюда, тоже вот такое попритчилось… Ох! чего доброго, помрет еще, пожалуй… Спросить бы его, барыня, откуда он… все бы, кажись, не так опасливо… Эка беда какая!…
В это время старик глубоко вздохнул, открыл глаза и медленно начал приподниматься; он как будто совестился оставаться в таком положении при барыне.
– Откуда ты, старичок? – спросила Марья Петровна, тряся головою сильнее обыкновенного.
Старик тотчас же заметил выражение беспокойства на лице барыни; он, вероятно, также понял причину ее опасений и вместе с тем все, что ему угрожало в таком случае. Стараясь по возможности придать лицу своему бодрое и спокойное выражение, он произнес с меньшею, однако, против прежнего твердостью:
– Вот, матушка, как словно теперь полегче стало… Со мной так-то бывает… Оно ничего, сударыня… ничего… не откажите только своею милостию… не гоните меня без помощи, как другие. (Тут он устремил на нее умоляющий, влажный взор.) Оно ничего, матушка, прошло, ты не бойся… на силы-то больно я понадеялся… прошел добре много, сударыня…
– Да ты откуда? – спросила Марья Петровна.
– Я-то? – простонал старик.
– Да, из каких ты мест?
– Издалече… верст за девяносто…
– Чьих господ?
– Бакушиной… Анастасии Семеновны… матушка…
– Э-э-э, – перебила Марья Петровна, потряхивая головой, – экой ты какой, старичок, право! да тебе бы лучше подождать в городе, пока место в больнице не очистилось…
– Я и сам думал, сударыня, – заметил старик, – да сказали: долго придется так-то ждать… Я и пошел опять в деревню…
– Оно бы лучше было, хоть в деревне бы дождался… в больнице тебя бы, наверное, вылечили…
– Не у кого было, сударыня, жить в деревне-то, – отвечал со вздохом бедняк, – землицы и избенки нету у меня, матушка… Я по старости с пашни-то уже девятый год снят… затяглым считаюсь… семьи нет, одинокий…
– У кого же ты жил?
– Да у своего же мужичка… на хлебах… Подсоблял ему кое-что править… пока господь сил не отнял… Он меня и кормил, матушка… Ну, как сил-то не стало, случилась со мной беда-то, расшибся, пришел ему в тяготу… Он кормить-то и не стал меня… Вестимо, в чужих людях даром хлеба не дадут…
– Так неужто у тебя никого нет из родни в деревне?
– Есть, матушка… дочка есть… – отвечал он, оживляясь, – да только не в деревне у нас… За садовником она, в тридцати верстах отселева живет… К ней-то я, сударыня, и пошел, и лето, почитай, все у нее прожил… да так же, сударыня, люди они бедные, – прибавил он после вздоха, – в тягость я им пришелся… Они-то не сказывали, да вижу сам, невмоготу им стало кормить меня, старика… я и пошел побираться… Вот в Заполье ономнясь проведал я про твою милость… и пришел к тебе… да, видно, чрез силу шел-то, время холодное, ненастье такое… мне хуже и стало… Не оставь, матушка, меня своею милостью… век буду за тебя молить бога; мне у тебя здесь так-то хорошо… изба теплая… совсем обогреюсь… не оставь… родимая…
– Погоди, погоди, бедный старичок, погоди, – сказала Марья Петровна, – отдохни здесь, сейчас пришлю тебе лекарства… Напьешься горяченького, и груди легче станет… и мази также пришлю тебе…
Старик не отвечал ни слова, но взгляд, брошенный им на барыню, передавал его благодарность лучше всякой речи. Марья Петровна и Фекла, успевшая уже в это время воткнуть огарок в фонарь, вышли из избы.
– Ну, что у вас там такое случилось? – спросила Софья Ивановна, встречая соседку в «аптеке». Что это за старик?
– Ох, душенька Софья Ивановна, лучше и не спрашивайте! – могла только проговорить помещица. – Ох! представьте, – продолжала она, разводя руками, – какой-то старик, старый-старый, пришел за девяносто верст в эту погоду, и уж чуть-то живехонек… Грудь расшиб, бедненький, с мельницы упал… Ох! не знаю, право, чем бы ему помочь… бузины разве с шалфеем сварить… пусть напьется горяченького, оно мягчит, а потом велю Палашке натереть ему грудь оподельдоком… как вы думаете?
– Смотрите, Марья Петровна, не нажить бы вам бед с вашими лечениями! Сами же говорите, что старик этот чуть живехонек… Ну, а как он вдруг да отдаст у вас богу душу, умрет, что вы думаете? Знаете ли, какое это дело? Да тут от суда не отделаешься. Разве не слышали, каких хлопот нажил себе чрез такой же точно случай Егор Иванович Редечкин третьего года?… Христос с вами, Марья Петровна, что вы делаете?…
– Ох, Софья Ивановна, не пугайте меня, душенька, у меня и так сердце не на месте! – воскликнула в страхе старуха. – Палашка! Палашка! поди сюда, дура, влезь поскорей на стул да сними вон с того шестка два пучочка травы… Ну, беги теперь в кухню, спроси медный чайник у Прасковьи и неси его в ту комнату… Что, печка еще топится?
– Топится.
– Ну, хорошо; так беги же, смотри, скорей… Напою его, Софья Ивановна, тепленькой бузиной, авось господь не попустит такой беды…
Минуту спустя Марья Петровна сидела перед печкой, заставляя рябую Палашку мешать целебные травы и в то же время твердя молитвы. Софья Ивановна вместе с поручицей, все еще вязавшей чулок, расположилась подле нее. Первая не переставала повторять соседке свои опасения, подтверждая их каждый раз случаем с Егором Ивановичем Редечкиным.
А между тем буря по-прежнему свирепствовала на улице, ветер жалобно завывал вокруг всего дома и дождь безмилосердно барабанил в окна; заунывный голос Змейки также иногда раздавался за окном, вторя мрачному напеву бурной осенней ночи… Вода в чайнике начинала уже закипать, когда в комнату неожиданно вбежала Фекла; комки мокрого снегу, покрывавшие голову и плечи бабы, свидетельствовали, что она не подумала даже второпях отряхнуться и обчиститься в сенях; лицо ее изображало сильную тревогу. Марья Петровна, увидя ее, раскрыла рот, глаза и осталась как окаменелая в этом положении; Софья Ивановна одна не растерялась.
– Что ты? – спросила она, поднимаясь на ноги. – Верно, что-нибудь случилось?…
– Беда, матушка-барыня! – проговорила скотница, размахивая руками и посылая при этом случае брызги воды на обеих старух. – Старик-ат никак совсем отходит!…
– Божья матерь, святой Сергий-угодник… – простонала наконец помещица.
– Ну, Марья Петровна, не говорила ли я вам, что это будет? – произнесла торжественно соседка.
– Ох, что ж мне с ним делать?
– А вот что, – вымолвила опять Софья Ивановна, энергически махнув рукой, – по-моему, просто-напросто прикажите-ка скорей отвезти его на дорогу, да пусть идет себе умирать куда хочет!…
– Вестимо, матушка-барыня, – возразила Фекла, полаивая барыню, как из лейки, – оно что про то говорить, время ненастное, да все же лучше отослать его от греха…
– Видите, Марья Петровна, – перебила соседка, – вам даже это говорит простая мужичка… что вы делаете? Помилосердуйте… послушайте меня… я вам добра желаю… Посудите сами, время праздничное, подумают еще, как следствие затеется, что его здесь и убили у вас; прикажите его, говорю вам, отвезти скорее, бог с ним, своя рубашка ближе…
Марья Петровна минуту целую ничего не могла отвечать; глаза ее были устремлены на лампадку, висевшую в углу перед образом, и, казалось, все существо ее переселилось мысленно на кончик светильни. Наконец она обратила добродушное лицо свое к Фекле и сказала более твердым голосом:
– Беги скорее к старосте, скажи ему, чтобы велел запрячь тележку да отвез бы старичка куда ему надо… ох! Да вели ему дать, бедненькому, пирожка на дорогу… Постой, вот я волью в посудинку бузины… пусть прежде напьется хорошенько горяченького… Палашка! Вынь ей также белый хлебец из кладовой… а ты, Фекла, ступай сюда (тут она ввела бабу в «аптеку»), на тебе мазь, скажи ему, чтоб натирал грудь утром и вечером… Ох! С нами крестная сила!… Ну, ступай, ступай… Господь с тобою!…
Получив, что следовало, Фекла заблагорассудила наперед всего забежать домой и поглядеть на старика. Она увидела его распростертого, как прежде, на полу без малейшего признака жизни.
Заметив, однако ж, после внимательного рассмотрения легкое колебание рубашки на груди страдальца, она перекрестилась, поставила фонарь и ношу свою на окно и сломя голову кинулась к старосте.
Изба Демьяна была полна народу и, прежде чем Фекла достигла «красного угла», где дребезжал, как струна бойкого шерстобита, голос старостихи, она должна была протискаться сквозь густую толпу баб, девок, ребят, мужиков. Хозяйка дома, краснощекая, румяная баба, стояла против дюжего багрового мельника, кланялась ему низменно и упрашивала откушать еще пирожка; она не обращала ровно никакого внимания на то, что стол перед мельником был покрыт грудами съестного; еще менее заботилась старостиха о том, что кусочки лепешек, пирогов и каравая, за неимением другого места, покоились гуськом на коленях именитого гостя; она только кланялась да приговаривала:
– Да пожалуйце, да покорнейше прошу, да откушайце…
На что гость отвечал, отдуваясь, как бык:
– Много довольны… не обессудьте… очень довольны…
– Да пожалуйце, – продолжала хозяйка, – да хоть скушайце кусочек… вы мало чего получаете… из-под себя кусочек выкушайце…
– Много довольны, – отвечал опять тот, – и так передо мной копной-с наворочено…
Когда Фекла объявила во всеуслышание причину своего посещения, в избе поднялся такой страшный шум, что с минуту можно было думать, что она разрушается до основания; в сенях послышалась давка, визг, пискотня… Не успела одуматься хозяйка, как уже изба ее опустела, остался только мельник; благодаря радушному приему один он не в силах был последовать общему примеру.
– Ахти, матушка! – вскричала старостиха, всплеснув руками. – А ведь мужа-то нету дома… Знать, загулял где… постой, я побегу за ним… поди ты, дело-то какое!
Не дожидаясь приготовлений старостихи, Фекла стремглав понеслась домой. Она до того была занята своим делом, что на повороте улицы не заметила двух пьяных мужиков, лежавших в луже поперек дороги, и чуть не шлепнулась через них со всего размаху; услыша неожиданно голос старосты, она подбежала к одному из них и, толкая его, принялась было передавать ему приказание барыни; но тщетны были ее старания; Демьян ничего и слышать не хотел. Обняв крепко-накрепко свата своего Стегнея, он только лобызал его в бороду, повторяя: «Сенька, Сенька, запой! запой!…», вследствие чего сват раскрывал рот наибезобразнейшим образом, испуская сиплый, раздирающий звук, – только то и было.
Видя, что толку не доищешься, Фекла поспешно подобрала подол и продолжала путь. Народ, извещенный случаем, валил на скотный двор со всех сторон и успел уже натискаться в избу вплоть до самых сеничек. Никто, однако ж, из толпы, окружавшей бедняка, не трогался с места; все глядели на него, вылупив глаза, с каким-то притуплённым любопытством, и только глухой ропот пробегал иногда с одного конца избы до другого. Старик лежал по-прежнему на соломе; ему как-будто опять отлегло. Ошеломленный шумом, смотрел он в недоумении на толпу, его окружавшую. Казалось, тяжкое предчувствие того, что должно было случиться, начинало уже мало-помалу забираться в его душу; но когда Фекла, продравшись к нему, тряхнула его за руку и сказала: «А что, старик, тебе, кажись, опять легче стало? Вставай!» – все разом прояснилось перед ним. Судорожный трепет пробежал по всем его жилам. Он не сказал, однако ж, ни слова. Медленно, с неимоверными усилиями приподнялся он с помощию рук на колени, и только раздирающий вздох ответил на шум толпы, поднимавшийся все сильней и сильней.
– Постой, дядя, я те помогу привстать-то, – вымолвил наконец дюжий мужик, выступая вперед и пропуская коренастую руку под плечо больного. – Митроха, – примолвил он, толкнув локтем молодого парня, – подсоби! Чего стоишь, рот-то разинул?
Старика поставили кой-как на ноги. Кружок значительно расширился.
– Вот что, старик, – начала Фекла, заглядывая ему пристально в лицо, – ступай-ка ты лучше от нас с богом, мы те проводим, а то пришел ты, господь тебя знает, отколе… неравно еще беда с тобой случится, всем нам хлопот наживешь… ступай, до греха…
– Вестимо, – перебила какая-то близ стоявшая старушка, обращаясь к бобылю, – погляди-ка, касатик, на себя, ведь на тебе лица нет, родимый, того и смотри богу душу отдашь.
– И то, – заметил дюжий мужик, все еще поддерживавший старика, – ишь уже ноги-то как трясутся,., и всего инда дрожь пронимает… ступай-ка лучше от нас до беды… ты помрешь, тебе что, а нам от суда-то житья не будет, дело знамое;
1 2 3