– Берет, – признался Иван Степанович.
– Вот и я такая же, – помолчав, негромко сказала Дарья. – Тут родилась и выросла, сама эти песни пою, а как услышу, так сердце и повернется.
В хуторе они расстались. Дарье нужно было идти домой по верхней улице, а Ивану Степановичу – по нижней.
– К брату, небось, зайдешь? – спросила Дарья.
– Зайду, – сказал Иван Степанович.
– Зайди, зайди, может, помиришь их с Еленой. Вчера они опять делились.
– Делились? – потускневшим голосом переспросил Иван Степанович.
– Весь хутор собрали. Жалко мне Елену. По мне, чем такая жизнь, – горшки врозь и – до свиданья… До свиданья, – повторила она уже Ивану Степановичу и, повернувшись, стала подниматься по улице в гору.
У дома брата Иван Степанович встретил старуху, мать Елены.
– Куда вы, Семеновна, в это время? – удивился он, заметив, что она держит в руке узелок и одета не по-летнему: в стеганую кофту, теплые чулки с калошами и полушалок.
– На луг, улья сторожить, – ответила она неохотно.
Иван Степанович увидел, что лицо у нее сумрачное и глаза укоряющие. Она хотела тут же пройти мимо, но он задержал ее в калитке.
– Опять, Семеновна, плохо? – спросил он, показывал глазами на окна дома и понижая голос.
– Нет, уже помирились, – сказала она и вдруг всхлипнула. – Теперь опять я буду виновата.
И, оглядываясь на окна, в которых горел свет, она рассказала Ивану Степановичу, что на этот раз Елена совсем было разошлась с его братом. Она уже наняла на стороне и квартиру, а потом они полезли делить ссыпанную на полатях пшеницу, вспомнили там, как все это вместе наживали, и там же, на. куче зерна, помирились. Слезли с полатей притихшие, и теперь в доме все пока спокойно до нового скандала.
– Вы, Иван Степанович, только ему не скажите, а то мне совсем… – Старуха снова всхлипнула и, не договорив, пошла вниз по улице к переправе.
Брат в синей новой косоворотке с белыми пуговицами лежал на кровати. На грудь ему вспрыгнул черный, с куцым белым хвостиком козленок. Приподнимая голову от подушки, брат учил козленка бодаться. Должно быть, старые козы Белка и Галка недавно окотились: в доме было четверо или пятеро белых и черных козлят. Отовсюду мерцали их зеленые бесовские глаза с торчмя поставленными зрачками.
Елена сидела в углу на сундуке, вязала брату носки из козьей шерсти.
– Ага, пришел, – встретил брат Ивана Степановича, спуская козленка на пол, встал с кровати. – Здравствуй! А у нас на ферме опять свиноматка пала.
– Ты говоришь это так, будто для меня приберегал эту новость, – сказал Иван Степанович.
Они взглянули друг на друга, и между ними, как между двумя электрическими полюсами, с первой же секунды проскочила искра, которая могла потом дать вспышку. Но, зная себя, Иван Степанович решил на этот раз сдержаться и поговорить с братом по-хорошему.
Елена собрала на стол, достала из шкафа бутылку с виноградным вином и снова ушла к себе в угол, склонилась над вязаньем, поглядывая оттуда на братьев своими наивными, чем-то удивленными глазами. Иван Степанович и раньше замечал, что она в дни раздоров в семье как-то жалко хорошела. В такие дни ему чудился в ее глазах скрытый упрек. И он ощущал какую-то и свою вину перед Еленой.
Братья сели за стол друг против друга, выпили по стакану вина. Кисленькое и совсем слабое, оно слегка отдавало уксусом.
– Что-то я во дворе не заметил твоих ульев? – спросил Иван Степанович у брата.
– Они там! – Брат махнул рукой.
– На лугу?
– Уже две недели, как мы их с Еленой перевезли. У Золотого озера поставили. Старуха сторожует.
– Маму там комары заели, – вставила из своего угла Елена.
– Не съедят, – не оборачиваясь, бросил через плечо брат. – У старых кожа не то что у нас.
– Как-то странно, – закипая глухим раздражением, но сдерживаясь, сказал Иван Степанович, – свои ты перевез, а колхозные на бугре стоят. Пчелы должны за семь верст за, взятком летать.
– Ничего странного не вижу, – сухо ответил брат, и глаза у него блеснули. – Шесть ульев и шестьдесят – большая разница. Не напросишься машины их с места на место перевозить. Это же кол-хоз.
– Скажи, Степан, за что тебя не любят люди в колхозе? – устало спросил Иван Степанович.
Он почувствовал, как при этом вопросе Елена вдруг сверкнула на них из угла острым, пронзительным взглядом и опять низко склонила над вязаньем голову.
– Каждому не будешь хорош. Ты скажи: кто? – Брат прищурился.
– Каждому – это да, – согласился Иван Степанович. Он и сам знал, что в жизни нельзя быть со всеми хорошим. И не это он имел в виду, спрашивая брата.
– Ты точно скажи: кто? – настаивал брат.
– Например, Дарья.
– Дарья? – поднял плечо брат, и на секунду на его лице отразилось искреннее недоумение. Но он тут же нашелся: – Дарья пусть лучше меньше перед председателем юбкой машет.
– Ты же знаешь, Степан, что это брехня, – тихо сказал Иван Степанович.
– Все знаю! – ожесточаясь, подхватил брат. – Я знаю, почему и ты зачастил к ней в бригаду.
– Степан! – еще тише сказал Иван Степанович. Но брата уже нельзя было остановить.
– Все они тут бездельники и жулики, – говорил он, перегибаясь через стол и приближая лицо к Ивану Степановичу. – Одним словом, колхоз. Ты понимаешь русский язык: колхоз.
Это слово он произносил теперь так же презрительно и чуть в нос, как в свое время слово «город». И о людях брат отзывался так, будто до него они здесь ничего не сделали. Будто это не они построили здесь колхоз, засадили эти бугры виноградными лозами, а потом, когда лозы пожгли и потоптали фашистские танки, подняли сады из золы, отходили и опять стали жить в колхозе.
Иван Степанович вспомнил женщин, устало идущих по берегу из садов е тяпками на плечах, Дарью, которая вырастила без мужа четверых детей и опять в садах поет песни. В том, как брат говорил о колхозе, Ивану Степановичу слышалось надругательство и над ними. Он уже не мог больше сдерживаться.
– Я тебя, Степан, отстраняю от пасеки, – сказал Иван Степанович.
– Ты? – с недоверием посмотрел на него брат.
– Я, – подтвердил Иван Степанович.
Они оба встали за столом и смотрели друг на друга тяжелыми взглядами.
– Ну, это мы еще посмотрим, – приходя в себя после первой растерянности и поднимая вверх правое плечо, сказал брат, – Як тебе в работники
не нанимался. Как общее собрание решит. Это колхоз.
Вот когда он вспомнил о колхозе не так, как он вспоминал всегда, и выговорил это слоео не врастяжку, а твердо и четко. И от этого он стал еще более неприятен Ивану Степановичу.
– Сдашь пасеку, а собрание потом утвердит. Ну и вот, – неожиданно заключил он так, как обычно говорил брат.
– А-а! Так вот ты какой мне брат! Тебе чужие люди роднее?!
Их разделял стол. Елена смотрела на них из угла испуганными глазами и невольно отмечала, что, несмотря на то что они были совсем разные: Иван Степанович – приземистый, широкий, с большой лобастой головой, а Степан, ее муж, – худой, остролицый и весь какой-то вихляющийся, – сразу можно было определить, что у них одна мать. Это вдруг выступило в их тяжело сверкающих, углисто-черных у одного и другого глазах, в ожесточенно обозначившихся резких чертах их лиц и в беспощадном выборе слов, которым они могли научиться только в одной семье и которыми осыпали друг друга.
– Ты на себя посмотри, – бросал Иван Степанович в лицо брату. – Людей ругаешь, а сам?
– Грыжа у меня, ты понимаешь русский язык: грыжа! – кричал брат.
– Давно бы на операцию лег. Она тебе нужна. Ты ею закрываешься!
– Ты что мне – судья? – спрашивал брат. – Порядки свои устанавливаешь?!
– Женщины сдадут детишек в ясли – и в степь, на луг, в сады. А ты тут – с козлятами!
– Это ты ей скажи, – оглядывался брат на Елену. – Им с матерью корова да козы белый свет затмили!
– Хорошо, Степа, давай их продадим, – дрогнувшим голосом сказала Елена.
Она и в самом деле любила своих коз и корову до, беспамятства, называла их уменьшительными именами: Белочка, Галочка. Но теперь она была согласна и продать их, лишь бы это помогло установиться миру в их доме.
Но ее слова только больше подогрели мужа.
– Ты их наживала? – как на пружине, повернулся он к Елене. – Ты забыла, как я вас с матерью на Кубани в чем были подобрал?
Иван Степанович уже не помнил, что он говорил брату, но говорил он то, что когда-то думал:
– Больного человека ни во что поставил. Чадишь по ночам, из дому выкуриваешь.
– Ага! – кричал брат. – Я же говорил, что они тебе жалуются. Одна порода. Вот брошу и уйду. Оставайся тут с ними,
– Не уйдешь! – выкрикивал ему в лицо Иван Степанович. – Ты без них пропадешь. Они на тебя батрачат.
– Ха, ха, но-ва-тор! – вихлялся и дергал плечом брат. – С чужого улья слямзил, а умные люди за руку схватили.
Этого Иван Степанович уже не мог вынести. Он не. помнил, как схватил брата за воротник косоворотки и рванул к себе. Захрустели и посыпались на пол пуговицы.
Испуганно вскрикнула Елена. Иван Степанович взглянул на нее незрячими глазами, выпустил воротник брата и, повернувшись, бросился к двери. По дороге он отшвырнул ногой что-то мягкое. Жалобно мемекнул козленок.
У калитки он услышал за собой торопливые шаги. Его догоняла Елена.
– Иван Степанович! – позвала она задыхающимся голосом. – Иван Степанович, как же это так?! Что же это такое?!
Он обернулся и увидел ее глаза под страдальчески изломавшимися бровями.
– Уходи ты от него, Елена, – сказал Иван Степанович.
– А как же, Иван Степанович, хозяйство? – спросила Елена. В ее глазах стояли слезы.
– Бросай все и уходи, – повторил Иван Степанович. – Он одного только себя любит.
Чтобы выйти на дорогу, ведущую в свою станицу, Ивану Степановичу надо было подняться и потом опять спуститься по горбатой улице, на которой жила Дарья. Ее дом стоял на углу. В струе света, пролившейся из окна, купалась чеканная, бархатная листва белого тополя. Он был как родной брат тому
веселому и шумному тополю, мимо которого шел сегодня Иван Степанович по дороге в хутор.
Он остановился под деревом, увидев в освещенном квадрате Дарьиного окна ее склоненную над столом голову с гладко причесанными и уложенными на затылке в узел русыми волосами. На Дарье была не парусиновая, забрызганная раствором кофта, а розовая крапчатая кофточка, заколотая на груди белой брошкой. И в лице ее было теперь не стремительное насмешливое выражение, а задумчивое и немного грустное. Склонившись над столом, Дарья шевелила губами и бровями, должно быть записывая в бригадную ведомость фамилии работавших сегодня вместе с нею в садах женщин.
Но вот она подняла лицо, брови ее разлетелись вверх и в стороны, а глаза сузились и глянули сквозь окно настороженно и ждуще. У Ивана Степановича сердце забилось в груди, будто он взошел на крутую горку. Он отступил в темноту и стал спускаться по улице к реке, на дорогу.
Уже за хутором услышал впереди тот глуховатый звон и пенящийся шум, который разносится по реке от идущего парохода. Потом из-за поворота скользнул по воде и заплясал на гребешках небольших волн луч прожектора. Мелодично звеня машинами, пароход прошел мимо Ивана Степановича и вскоре поравнялся с бакеном.
И вот до Ивана Степановича донесся этот звук – густой и вибрирующий, как полет шмеля, услышав который, он, как всегда, прибавил шагу.

1 2