Поскольку в сознании человека любой шаблон поведения представляется как единое целое, у него не имеется вариантов для перехода на что-то иное. И остается лишь дать ему такую альтернативу, какой бы она ни была.
Между тем с рыженькой творилось что-то неладное. Ее трясло, она жалась ко мне, как испуганное животное. Глаза были полузакрыты и слезились. Она ничего не говорила, но так больше продолжаться не могло. В нее вцепились когти крупного зверя, и девочку надо было спасать. Состояние Рыжика позволяло выйти на прямой контакт с инъектором энергетической атаки. Ее подцепили на чувственном блоке массивного спуска, который ассоциировался в ее сознании с транслятором толстяка-майора.
Мутант занимал весь пол обширной камеры. Он чмокал и испускал болотное зловонье. Вкрапления искусственных модулей создавали певдоструктуру человеческой психики, но чудовище нельзя было назвать даже растением. Почувствовав мое присутствие, он начал сворачиваться в лиловый шар, защищая в своих недрах активные центры. Создатели не учли возможности спазма мышечного остова. Я вызвала его почти случайно, нарушив энергообмен двух основных сочленений. В истории культуры отмечена змея, пожиравшая свой хвост. Мой моллюск, похоже, раздавил себя. Далекая аналогия, но что-то общее имелось.
Рыженькой сразу стало легче. Ее щечки порозовели, и даже цвет волос потерял нездоровую былую матовость. Диана занялась ее восстановлением, а мы с Катенькой начали отработку операции. Она настаивала на технике предварительного предложения, когда субъекту воздействия дается возможность мнимого выбора, но все представляемые варианты ведут к одной и той же общей линии. Мне больше нравилось расщепление, но в любом случае был важен результат, а не способ его достижения. Мы провели часа два, нарабатывая унисон, и к моменту прихода поварихи связка у нас была непоколебимой.
Дверь отворилась. Бабулька впихнула столик с новым ушатом вечерних помоев. Она нагнулась, чтобы забрать нетронутый обед, но Катенька перехватила ее движение, по горло окунув седую голову карги в кастрюлю с остывшей баландой. Старуха дернулась, освободилась, но Катя остановила ее твердой командой. Мне достался охранник. Увидев бабушку под соусом, он вошел в транс изумления, но я обещала Кате технику предложений… Да и скучно тут было.
– Ты слышал обо мне?
– Конечно, слышал! – ответила за него Катенька.
Ее голос был полон ярости и недовольства.
– Может быть, он не все понял? – с укором крикнула я и схватила ошалевшего парня за рукав.
Отключив на мгновение его третий энергетический центр, мы пронзили охранника волной детского ужаса из нижней чакры.
– Он знает о тебе все, что нужно, – моментально подхватила Катя.
Она трясла его за второй рукав.
– Ну скажи, скажи!
Диана и Рыжик смотрели на нас, раскрыв рты. Старушка стояла, как ее поставили, тупо отплевываясь от струек супа, сползавших с волос.
– Ты должен отвечать мне, а не ей, – строго упрекала я. – Надеюсь, ты можешь отличать слова, которые говорю я, от тех слов, с которыми к тебе обращается кто-то другой?
– Плохой мальчишка! – закричала Катя.-Я знаю, как ты обкакался в детском садике. Вас вели на прогулку в парк. Ты уже был большим мальчиком. Тебе было очень обидно и стыдно. Но потом пришла твоя мама…
– Слушай только то, что говорю тебе я! Тебе нравится мой голос. Тебе нравятся мои приказы…
– Ее лицо было близко– близко. И все стало хорошо. Ты любил ее. Она любила тебя. И ты теперь будешь любить так женщину, стоящую перед тобой. Ты будешь помогать ей, как тебе помогала твоя мама.
Процедура была утомительной, но по внешнему эффекту ее ни с чем не сравнить. Мы вели его к одному и тому же, создавая несколько взаимозаменяемых программ. Я брала за основу его почитание авторитета, обостренное внимание к приказам, сильному голосу и непреклонности. Катя использовала регрессию во времени, отождествляя нас с милой мамой. Мы завершили обработку, сгладив разность двух полярных состояний. Оставалось ввести блоки защиты от постороннего опроса и частичную амнезию…
– И тебе нужно запомнить, – мягко сказала я, – что лучше всего забыть и не вспоминать то, что должно остаться в твоей памяти на особом уровне.
Охранник находился в глубоком трансе. Он неподвижно стоял у двери, нацелив взгляд в верхний угол комнаты. Мы взялись за обработку старушки. Катя сложила руку в кулачок и поднесла ее к глазам бабули.
– Смотри, что они делают, – тихо прошептала она.-Смотри, какие там интересные вещи! Сейчас я приоткрою щелочку. И теперь там появилась дверь… в которую ты медленно входишь и переступаешь через порог времени.
Ты снова красивая и молодая, и это твой ребенок… Твое дитя… Это я – твое дитя. Прижми меня к сердцу, мама…
– Когда я произнесу слово «прочь», ты вернешься в настоящее время и забудешь об этой встрече со своим ребенком, – подхватила я. – Воспоминание о ней придет к тебе ночью во сне. Ты вспомнишь свою светлую радость, и тебя придавит горе при мысли о том, что твоя девочка томится здесь. И тогда к тебе придет сила, и твоя нерушимая воля подскажет, что нужно сделать для ее освобождения…
У Рыженькой началась истерика. Диана утешала ее и шептала ей что-то на ухо. Девочка никогда не присутствовала при крутых подстройках. Ее реакция лишь подтверждала правило. Резонансы трансовых состояний оказывали своеобразное воздействие на свидетелей, и без должной подготовки у людей часто начинались нервные срывы. Тем не менее, мы с Катей были дилетантами. Видела бы она работу профессионалов!
Я закричала:
– Прочь отсюда! Прочь!
Охранник подпрыгнул в воздух и неожиданно ловко ударил ногой по плечу Кати. Я бросила в него табуретку. Он легко увернулся, схватил старуху в охапку и выбежал за дверь. В коридоре послышались крики и топот. В камеру ворвалось двое крепышей. Я остановила их взглядом. Губы автоматически напряглись, кончик языка коснулся гортани…
– Ложись, – закричала Диана.
Крепыши плюхнулись на пол и в перекате отлетели к двери. Там их и застал крик сирены. Пыльное облако облетевшей штукатурки окрасило в розовый цвет черные куртки.
– Эй, там, – сказала Горгона. – Вынесите эту падаль. И помните, я не ем объедков.
Тележки с пищей полетели в коридор вслед за напуганными стражами, тащившими на себе контуженых сотрудников. Рыженькая хохотала на пике припадка. Все выглядело очень зловеще. Мне казалось, что еще чуть-чуть, и нас попросят вон из помещений изолятора. И думаю, не у меня одной возникло вдруг чувство близкого конца, а может, то была просто бабья глупость… Кто ее знает…
* * *
Прошло два дня. Нам не давали пищи. Никто больше не открывал скрипучие двери. Хлеб был съеден. Настроение у девочек испортилось окончательно. Катя который уже раз начала обсасывать сложившуюся ситуацию.
– Неужели все напрасно, – проворчала она. – А вдруг их изолировали? Просчитали возможность перестройки целевых блоков и изолировали. Что тогда?
– Знаете, что я вам скажу, – вмешалась вдруг Диана. – Пусть от этого зависит моя судьба и, может быть, жизнь, но мне не нравятся ваши операции. В них есть что-то мерзкое, нечеловеческое. Мы не имеем права бороться против них теми же методами, что и они. Эти подстройки, опросы, допросы… Тьфу!
– А что ты предлагаешь? – огрызнулась Катя. – Лифчиками в них бросаться?
– Не знаю! Но это подло внушать старой женщине, что ты ее дочь. Неважно, кто она такая, кем работает и как поступает по отношению к нам. Нельзя же опускаться до уровня этих людей!
– Если ты думаешь, что чем-то выше ее уровня, то это твоя ошибка, – сказала я. – Даже подуровень подвала у нас сейчас один и тот же. Она придет. Не волнуйтесь. И хватит об этике и морали. Мы уже показали тебе, как устанавливаются нормы человеческих отношений. Кто смел, тот и съел. Что скажешь, Рыженькая?
Малышка чувствовала себя гораздо лучше. Утром она запела песню и, честное слово, этот миг был лучшим в мои последние пять лет.
– Я, знаете, всегда была слабой. Мне становится страшно, когда на меня кричали или топали ногами. Я всегда стесняюсь чужой грубости и, попав в институт, долгое время не могла поверить, что нахожусь в родной стране, и что вокруг меня люди, читавшие те же книги, учившиеся в тех же школах. Это был кошмар. Еще немного, и я бы руки на себя наложила… А потом появились вы! Не помню точно, но вы сказали мне тогда, что жизнь изменилась, что бояться больше не нужно… Я никогда не видела таких сильных людей и никогда не имела таких подруг. Как я могу вас осуждать? Вы спасли мне жизнь и веру в себя! Я благодарна вам…
Она поцеловала меня, и горячий стыд опалил мое лицо. Не так все было! Не так!
– Прости меня, Рыженькая. И ты, Диана, прости, если можешь…
Я встала, подошла к двери, толкнула ее и вышла. Только через миг до меня дошло, что я иду по коридору. Дверь кто-то открыл еще ночью. Яркие лампы высвечивали каждую щелку на стенах. Затылок почувствовал прицел объектива. Я сделала несколько шагов назад, но не успела. Механизм двери сработал, она захлопнулась, и тяжелый звук запора заглушил мои шаги.
Я повернулась к видеокамере. Пусть улыбка Горгоны навсегда запомниться оператору. Рука легко прошла броню дверной плиты, пальцы коснулись внутреннего замка, что-то лопнуло, звякнуло, но дверь не открывалась. Горгона еще раз взглянула на нацеленные линзы и отступила на шаг. Дверь с лязгом рвануло и вмяло в противоположную стену. Бетонный косяк с клочьями арматуры придавал дверному проему камеры пещерный вид.
– Живо за мной, – велела Горгона, холодно осмотрев трех напуганных женщин.
На повороте коридора резко захлопнулись решетчатые двери. Через узкие амбразуры блестели стволы автоматов. Чей-то надсадный голос заверещал в мегафон:
– В камеру! Быстро! Еще секунда, и мы откроем огонь! В камеру, я сказал!
Горгона повела рукой. Смятые прутья решетки полыхнули белыми искрами. Над головой пронеслась предупредительная очередь. И там, где пули царапали тонкую штукатурку бетонных стен, вдруг разверзлась бездна, и в огненном облаке появился всадник, стремительно приближавшийся, с тяжелым копьем наперевес.
Все оборвало СЛОВО… Оно смяло меня, мой разум, мое прошлое и будущее… Меня куда-то волокли за ноги, но боли не было… Подумать только! Одно слово…
* * *
Высокий господин пришел к Парризо утром. Она мыла реторты в его лаборатории и слышала, что разговор зашел о ней. Приняв пришельца за ревнителя Святой церкви, медик пытался повернуть беседу на засуху и эпидемию чумы, но гость упорно добивался сведений о ней.
– Она еще больна, – оправдывался Парризо. – Бедная девушка пережила огромное потрясение и, мне кажется, ее мозг воспален. Конечно, мой метод поможет – в этом нет сомнений. Отвары Парризо знает весь просвещенный мир. О них веками будут говорить потомки!
– Я хочу ее видеть! – сказал незнакомец.
– Простите, господин, но ее состояние не позволяет каких-либо волнений, – неожиданно смело возразил лекарь. – Я потратил на ее лечение три года…
– Во имя суда живых и мертвых, я требую!
– Святой отец, она больна… Я приведу ее… но она больна! Как медик, я мог бы обосновать ее недомогание. То, что она порою говорит, ни в коей мере не может оскорбить Святую церковь. Это бред! А ее предсказание великого пожара – просто нелепая случайность. Да, предсказание исполнилось. Но что из того? Как можно судить больного человека за бред?
– Я жду!
Она вышла к гостю, спокойно и твердо. Она знала о нем почти все. Парризо усадил ее на стул и, встав за спиной, крепко вцепился рукой в ее плечо. Как он боялся за нее! И за себя…
– Так чем вы ее лечите? – спросил высокий господин.
– Это довольно сложная смесь, – с ноткой облегчения заговорил напуганный медик.-В состав входит пятьдесят три компонента. Чтобы выверить пропорцию, мне потребовалось семь лет. Вы не поверите, святой отец, но этим открытиям я обязан некоторым псалмам Писания…
Она увидела – вернее, почувствовала – как из средней части тела у пришлого мужчины вышло серебристо-розовое облако. Нет, это был не священник. Парризо плюхнулся на стул. Его речь превратилась в бормотание, голова откинулась набок, нижняя челюсть отвисла, и он начал тихонько похрапывать. У нее заложило уши. Она провела рукой по лицу, касаясь пальцами ресниц.
– Ты отведешь меня к ним? – спросил он на ее родном языке.
– Что ты хочешь от них? – тихо ответила она.
– Я помогу им бежать от Владыки!
– Он услышит. Не надо имен.
– Ты боишься, что их не примут?
– Нет. Фокалор рассказывал, что сострадание Отца безгранично, но удастся ли им уйти от погони?
– Я отвлеку всех тех, кого пошлют за ними.
– Ты пришел от Отца?
– Не совсем. Я, как и ты, не принадлежу к их порядку.
Она с удивлением взглянула на него:
– Хорошо. Пусть будет так! Судьба мне грезила подобное. Идем! И, прошу тебя, будь осторожен в пределах Владыки…
* * *
Все тело ломало и крутило. Потоки бессознательного страха рвались из меня, унося к вершинам озарений и ввергая в бездны смерти. Мне было трудно, но чьи-то добрые руки помогали, вытаскивали каждый раз из омута небытия, поддерживая меня на тоненькой ниточке надорванного сознания.
– Спи, милая, спи, – шептал мне голос. – Все прошло. Не бойся, голубушка.
Слова уносили меня к границе доступного. Голос, мягкий и теплый, укутал мое тело, согрел ноги и грудь. Голос звал в запретные глубины, о которых я едва подозревала. Я столько лет искала дорогу к ним, но не могла найти…
– Мамочка, в колокол бьют. Мне страшно!
– Спи, дитя, спи. Ночь на дворе. А колокол – так это, чтобы путники не заблудились.
– Нет, мамочка. И вчера ночь была, а в колокол не били.
– Не бойся, голубушка. Это дьякону грустно стало, и душа его кричит колокольным звоном. Спи, я песню тебе спою…
– В окне зарница красная. Горит что-то…
– То ребята играют. Разожгли костры, хороводы водят.
– Нет, родимая! Почему же крик оттуда скорбный? Сердце стучит. Страшно мне.
– Успокойся, деточка. Это ветер калитку качает. Петли не смазаны, вот и скрипят жалобно.
– Ближе шум надвигается. К нам идут, матушка. Прятаться надобно…
– То деревья листвой зашумели.
– В окно стучат! Спрячь меня, мамочка милая. Спрячь, прошу… Успеть бы…
– Золотце мое! Не бойся, умоляю! Это ставня по окошку бьет – закрыть забыла. Положи мне головку на грудь. Руками тебя закрою, отведу беду. Третий день в огне, и все стонет и мается, и дрожит, как листок. Спи, моя ласточка. Глазки закрой. Дам тебе нить из слов, сматывай в клубочек, а словечко упустишь, завяжи узелок. Спи, мое солнышко, спи. Месяц на небе звезды считает и разливает по глади реки блики игривые, блики ночные. Воздух вбирает в себя ароматы осоки. Липы поют свою вечную песню. Глазки закрой, успокойся и слушай. Там, за окном, у далекой сосны, свил родничок под камнями гнездо и целый день расчищал свое русло. Бедный, намаялся к вечеру. Слышишь? Спит он сейчас. И, свернувшись в комочек, нежно, как кот, он бормочет устало что-то во сне. Вот ведь потеха! Раньше понять не могла, почему же тот родничок мне кота так напомнил…
Мама! Я видела ее лицо! Я слышала ее голос! У меня была мама!
Я открыла глаза и подняла голову. Передо мной сидели две женщины: несносная нахальная Имбецилла и ослепительно красивая девушка. Я несколько раз моргнула и на всякий случай помахала рукой, прогоняя видение. Они не исчезали. Красивая женщина приподнялась и мягко поправила подушку под моей головой.
– У меня была мама! – гордо прошептала я.
Она погладила мои волосы:
– Конечно. У тебя была мама.
Я счастливо улыбнулась. Пусть мой голос был едва слышным. Пусть я не знала, где нахожусь и что со мной. Моя память вернула детство. Они говорили, что этого не будет никогда. Они заставили меня поверить, что я не человек. Но у меня была мама, были годы детства и юности.
– Кто вы?
– Не важно, – ответила женщина. – Тебе потребовалась помощь, и мы пришли.
Имбецилла хохотнула и показала мне пальцем на угол комнаты. На полу лежали две неподвижные фигуры: сиделка в белом халате и рослый охранник.
– Где я?
– В лазарете изолятора.
Мое тело вздрогнуло, но еще раньше в мозг ворвалось все, чем я жила последние месяцы… последние дни. Кулаки свело судорогой, дыхание перехватило…
– Где девочки?
– Они здесь, в подвале. О них не волнуйся. Мы спрятали их в безопасном месте.
Горькие слезы срывались с ресниц. Я была бессильна. Я больше никому не верила.
– Поспи, голубушка.
Красивая женщина вытерла ладонью мои щеки.
– Мы скоро вернемся и прихватим с собой кого-нибудь из них. Это успокоит тебя, верно?
Внимательно осмотрев мое лицо, она тихо добавила:
– Как странно. Твоя Катя оказалась дочкой поварихи. Представляешь, где встретились? Бабка-то моя от счастья места не находит…
– Вы королева?
– Не важно.
Имбецилла подошла к стене, пригнулась и скорчила лицо, словно тужилась и что-то выдавливала из себя.
1 2 3 4 5 6 7 8
Между тем с рыженькой творилось что-то неладное. Ее трясло, она жалась ко мне, как испуганное животное. Глаза были полузакрыты и слезились. Она ничего не говорила, но так больше продолжаться не могло. В нее вцепились когти крупного зверя, и девочку надо было спасать. Состояние Рыжика позволяло выйти на прямой контакт с инъектором энергетической атаки. Ее подцепили на чувственном блоке массивного спуска, который ассоциировался в ее сознании с транслятором толстяка-майора.
Мутант занимал весь пол обширной камеры. Он чмокал и испускал болотное зловонье. Вкрапления искусственных модулей создавали певдоструктуру человеческой психики, но чудовище нельзя было назвать даже растением. Почувствовав мое присутствие, он начал сворачиваться в лиловый шар, защищая в своих недрах активные центры. Создатели не учли возможности спазма мышечного остова. Я вызвала его почти случайно, нарушив энергообмен двух основных сочленений. В истории культуры отмечена змея, пожиравшая свой хвост. Мой моллюск, похоже, раздавил себя. Далекая аналогия, но что-то общее имелось.
Рыженькой сразу стало легче. Ее щечки порозовели, и даже цвет волос потерял нездоровую былую матовость. Диана занялась ее восстановлением, а мы с Катенькой начали отработку операции. Она настаивала на технике предварительного предложения, когда субъекту воздействия дается возможность мнимого выбора, но все представляемые варианты ведут к одной и той же общей линии. Мне больше нравилось расщепление, но в любом случае был важен результат, а не способ его достижения. Мы провели часа два, нарабатывая унисон, и к моменту прихода поварихи связка у нас была непоколебимой.
Дверь отворилась. Бабулька впихнула столик с новым ушатом вечерних помоев. Она нагнулась, чтобы забрать нетронутый обед, но Катенька перехватила ее движение, по горло окунув седую голову карги в кастрюлю с остывшей баландой. Старуха дернулась, освободилась, но Катя остановила ее твердой командой. Мне достался охранник. Увидев бабушку под соусом, он вошел в транс изумления, но я обещала Кате технику предложений… Да и скучно тут было.
– Ты слышал обо мне?
– Конечно, слышал! – ответила за него Катенька.
Ее голос был полон ярости и недовольства.
– Может быть, он не все понял? – с укором крикнула я и схватила ошалевшего парня за рукав.
Отключив на мгновение его третий энергетический центр, мы пронзили охранника волной детского ужаса из нижней чакры.
– Он знает о тебе все, что нужно, – моментально подхватила Катя.
Она трясла его за второй рукав.
– Ну скажи, скажи!
Диана и Рыжик смотрели на нас, раскрыв рты. Старушка стояла, как ее поставили, тупо отплевываясь от струек супа, сползавших с волос.
– Ты должен отвечать мне, а не ей, – строго упрекала я. – Надеюсь, ты можешь отличать слова, которые говорю я, от тех слов, с которыми к тебе обращается кто-то другой?
– Плохой мальчишка! – закричала Катя.-Я знаю, как ты обкакался в детском садике. Вас вели на прогулку в парк. Ты уже был большим мальчиком. Тебе было очень обидно и стыдно. Но потом пришла твоя мама…
– Слушай только то, что говорю тебе я! Тебе нравится мой голос. Тебе нравятся мои приказы…
– Ее лицо было близко– близко. И все стало хорошо. Ты любил ее. Она любила тебя. И ты теперь будешь любить так женщину, стоящую перед тобой. Ты будешь помогать ей, как тебе помогала твоя мама.
Процедура была утомительной, но по внешнему эффекту ее ни с чем не сравнить. Мы вели его к одному и тому же, создавая несколько взаимозаменяемых программ. Я брала за основу его почитание авторитета, обостренное внимание к приказам, сильному голосу и непреклонности. Катя использовала регрессию во времени, отождествляя нас с милой мамой. Мы завершили обработку, сгладив разность двух полярных состояний. Оставалось ввести блоки защиты от постороннего опроса и частичную амнезию…
– И тебе нужно запомнить, – мягко сказала я, – что лучше всего забыть и не вспоминать то, что должно остаться в твоей памяти на особом уровне.
Охранник находился в глубоком трансе. Он неподвижно стоял у двери, нацелив взгляд в верхний угол комнаты. Мы взялись за обработку старушки. Катя сложила руку в кулачок и поднесла ее к глазам бабули.
– Смотри, что они делают, – тихо прошептала она.-Смотри, какие там интересные вещи! Сейчас я приоткрою щелочку. И теперь там появилась дверь… в которую ты медленно входишь и переступаешь через порог времени.
Ты снова красивая и молодая, и это твой ребенок… Твое дитя… Это я – твое дитя. Прижми меня к сердцу, мама…
– Когда я произнесу слово «прочь», ты вернешься в настоящее время и забудешь об этой встрече со своим ребенком, – подхватила я. – Воспоминание о ней придет к тебе ночью во сне. Ты вспомнишь свою светлую радость, и тебя придавит горе при мысли о том, что твоя девочка томится здесь. И тогда к тебе придет сила, и твоя нерушимая воля подскажет, что нужно сделать для ее освобождения…
У Рыженькой началась истерика. Диана утешала ее и шептала ей что-то на ухо. Девочка никогда не присутствовала при крутых подстройках. Ее реакция лишь подтверждала правило. Резонансы трансовых состояний оказывали своеобразное воздействие на свидетелей, и без должной подготовки у людей часто начинались нервные срывы. Тем не менее, мы с Катей были дилетантами. Видела бы она работу профессионалов!
Я закричала:
– Прочь отсюда! Прочь!
Охранник подпрыгнул в воздух и неожиданно ловко ударил ногой по плечу Кати. Я бросила в него табуретку. Он легко увернулся, схватил старуху в охапку и выбежал за дверь. В коридоре послышались крики и топот. В камеру ворвалось двое крепышей. Я остановила их взглядом. Губы автоматически напряглись, кончик языка коснулся гортани…
– Ложись, – закричала Диана.
Крепыши плюхнулись на пол и в перекате отлетели к двери. Там их и застал крик сирены. Пыльное облако облетевшей штукатурки окрасило в розовый цвет черные куртки.
– Эй, там, – сказала Горгона. – Вынесите эту падаль. И помните, я не ем объедков.
Тележки с пищей полетели в коридор вслед за напуганными стражами, тащившими на себе контуженых сотрудников. Рыженькая хохотала на пике припадка. Все выглядело очень зловеще. Мне казалось, что еще чуть-чуть, и нас попросят вон из помещений изолятора. И думаю, не у меня одной возникло вдруг чувство близкого конца, а может, то была просто бабья глупость… Кто ее знает…
* * *
Прошло два дня. Нам не давали пищи. Никто больше не открывал скрипучие двери. Хлеб был съеден. Настроение у девочек испортилось окончательно. Катя который уже раз начала обсасывать сложившуюся ситуацию.
– Неужели все напрасно, – проворчала она. – А вдруг их изолировали? Просчитали возможность перестройки целевых блоков и изолировали. Что тогда?
– Знаете, что я вам скажу, – вмешалась вдруг Диана. – Пусть от этого зависит моя судьба и, может быть, жизнь, но мне не нравятся ваши операции. В них есть что-то мерзкое, нечеловеческое. Мы не имеем права бороться против них теми же методами, что и они. Эти подстройки, опросы, допросы… Тьфу!
– А что ты предлагаешь? – огрызнулась Катя. – Лифчиками в них бросаться?
– Не знаю! Но это подло внушать старой женщине, что ты ее дочь. Неважно, кто она такая, кем работает и как поступает по отношению к нам. Нельзя же опускаться до уровня этих людей!
– Если ты думаешь, что чем-то выше ее уровня, то это твоя ошибка, – сказала я. – Даже подуровень подвала у нас сейчас один и тот же. Она придет. Не волнуйтесь. И хватит об этике и морали. Мы уже показали тебе, как устанавливаются нормы человеческих отношений. Кто смел, тот и съел. Что скажешь, Рыженькая?
Малышка чувствовала себя гораздо лучше. Утром она запела песню и, честное слово, этот миг был лучшим в мои последние пять лет.
– Я, знаете, всегда была слабой. Мне становится страшно, когда на меня кричали или топали ногами. Я всегда стесняюсь чужой грубости и, попав в институт, долгое время не могла поверить, что нахожусь в родной стране, и что вокруг меня люди, читавшие те же книги, учившиеся в тех же школах. Это был кошмар. Еще немного, и я бы руки на себя наложила… А потом появились вы! Не помню точно, но вы сказали мне тогда, что жизнь изменилась, что бояться больше не нужно… Я никогда не видела таких сильных людей и никогда не имела таких подруг. Как я могу вас осуждать? Вы спасли мне жизнь и веру в себя! Я благодарна вам…
Она поцеловала меня, и горячий стыд опалил мое лицо. Не так все было! Не так!
– Прости меня, Рыженькая. И ты, Диана, прости, если можешь…
Я встала, подошла к двери, толкнула ее и вышла. Только через миг до меня дошло, что я иду по коридору. Дверь кто-то открыл еще ночью. Яркие лампы высвечивали каждую щелку на стенах. Затылок почувствовал прицел объектива. Я сделала несколько шагов назад, но не успела. Механизм двери сработал, она захлопнулась, и тяжелый звук запора заглушил мои шаги.
Я повернулась к видеокамере. Пусть улыбка Горгоны навсегда запомниться оператору. Рука легко прошла броню дверной плиты, пальцы коснулись внутреннего замка, что-то лопнуло, звякнуло, но дверь не открывалась. Горгона еще раз взглянула на нацеленные линзы и отступила на шаг. Дверь с лязгом рвануло и вмяло в противоположную стену. Бетонный косяк с клочьями арматуры придавал дверному проему камеры пещерный вид.
– Живо за мной, – велела Горгона, холодно осмотрев трех напуганных женщин.
На повороте коридора резко захлопнулись решетчатые двери. Через узкие амбразуры блестели стволы автоматов. Чей-то надсадный голос заверещал в мегафон:
– В камеру! Быстро! Еще секунда, и мы откроем огонь! В камеру, я сказал!
Горгона повела рукой. Смятые прутья решетки полыхнули белыми искрами. Над головой пронеслась предупредительная очередь. И там, где пули царапали тонкую штукатурку бетонных стен, вдруг разверзлась бездна, и в огненном облаке появился всадник, стремительно приближавшийся, с тяжелым копьем наперевес.
Все оборвало СЛОВО… Оно смяло меня, мой разум, мое прошлое и будущее… Меня куда-то волокли за ноги, но боли не было… Подумать только! Одно слово…
* * *
Высокий господин пришел к Парризо утром. Она мыла реторты в его лаборатории и слышала, что разговор зашел о ней. Приняв пришельца за ревнителя Святой церкви, медик пытался повернуть беседу на засуху и эпидемию чумы, но гость упорно добивался сведений о ней.
– Она еще больна, – оправдывался Парризо. – Бедная девушка пережила огромное потрясение и, мне кажется, ее мозг воспален. Конечно, мой метод поможет – в этом нет сомнений. Отвары Парризо знает весь просвещенный мир. О них веками будут говорить потомки!
– Я хочу ее видеть! – сказал незнакомец.
– Простите, господин, но ее состояние не позволяет каких-либо волнений, – неожиданно смело возразил лекарь. – Я потратил на ее лечение три года…
– Во имя суда живых и мертвых, я требую!
– Святой отец, она больна… Я приведу ее… но она больна! Как медик, я мог бы обосновать ее недомогание. То, что она порою говорит, ни в коей мере не может оскорбить Святую церковь. Это бред! А ее предсказание великого пожара – просто нелепая случайность. Да, предсказание исполнилось. Но что из того? Как можно судить больного человека за бред?
– Я жду!
Она вышла к гостю, спокойно и твердо. Она знала о нем почти все. Парризо усадил ее на стул и, встав за спиной, крепко вцепился рукой в ее плечо. Как он боялся за нее! И за себя…
– Так чем вы ее лечите? – спросил высокий господин.
– Это довольно сложная смесь, – с ноткой облегчения заговорил напуганный медик.-В состав входит пятьдесят три компонента. Чтобы выверить пропорцию, мне потребовалось семь лет. Вы не поверите, святой отец, но этим открытиям я обязан некоторым псалмам Писания…
Она увидела – вернее, почувствовала – как из средней части тела у пришлого мужчины вышло серебристо-розовое облако. Нет, это был не священник. Парризо плюхнулся на стул. Его речь превратилась в бормотание, голова откинулась набок, нижняя челюсть отвисла, и он начал тихонько похрапывать. У нее заложило уши. Она провела рукой по лицу, касаясь пальцами ресниц.
– Ты отведешь меня к ним? – спросил он на ее родном языке.
– Что ты хочешь от них? – тихо ответила она.
– Я помогу им бежать от Владыки!
– Он услышит. Не надо имен.
– Ты боишься, что их не примут?
– Нет. Фокалор рассказывал, что сострадание Отца безгранично, но удастся ли им уйти от погони?
– Я отвлеку всех тех, кого пошлют за ними.
– Ты пришел от Отца?
– Не совсем. Я, как и ты, не принадлежу к их порядку.
Она с удивлением взглянула на него:
– Хорошо. Пусть будет так! Судьба мне грезила подобное. Идем! И, прошу тебя, будь осторожен в пределах Владыки…
* * *
Все тело ломало и крутило. Потоки бессознательного страха рвались из меня, унося к вершинам озарений и ввергая в бездны смерти. Мне было трудно, но чьи-то добрые руки помогали, вытаскивали каждый раз из омута небытия, поддерживая меня на тоненькой ниточке надорванного сознания.
– Спи, милая, спи, – шептал мне голос. – Все прошло. Не бойся, голубушка.
Слова уносили меня к границе доступного. Голос, мягкий и теплый, укутал мое тело, согрел ноги и грудь. Голос звал в запретные глубины, о которых я едва подозревала. Я столько лет искала дорогу к ним, но не могла найти…
– Мамочка, в колокол бьют. Мне страшно!
– Спи, дитя, спи. Ночь на дворе. А колокол – так это, чтобы путники не заблудились.
– Нет, мамочка. И вчера ночь была, а в колокол не били.
– Не бойся, голубушка. Это дьякону грустно стало, и душа его кричит колокольным звоном. Спи, я песню тебе спою…
– В окне зарница красная. Горит что-то…
– То ребята играют. Разожгли костры, хороводы водят.
– Нет, родимая! Почему же крик оттуда скорбный? Сердце стучит. Страшно мне.
– Успокойся, деточка. Это ветер калитку качает. Петли не смазаны, вот и скрипят жалобно.
– Ближе шум надвигается. К нам идут, матушка. Прятаться надобно…
– То деревья листвой зашумели.
– В окно стучат! Спрячь меня, мамочка милая. Спрячь, прошу… Успеть бы…
– Золотце мое! Не бойся, умоляю! Это ставня по окошку бьет – закрыть забыла. Положи мне головку на грудь. Руками тебя закрою, отведу беду. Третий день в огне, и все стонет и мается, и дрожит, как листок. Спи, моя ласточка. Глазки закрой. Дам тебе нить из слов, сматывай в клубочек, а словечко упустишь, завяжи узелок. Спи, мое солнышко, спи. Месяц на небе звезды считает и разливает по глади реки блики игривые, блики ночные. Воздух вбирает в себя ароматы осоки. Липы поют свою вечную песню. Глазки закрой, успокойся и слушай. Там, за окном, у далекой сосны, свил родничок под камнями гнездо и целый день расчищал свое русло. Бедный, намаялся к вечеру. Слышишь? Спит он сейчас. И, свернувшись в комочек, нежно, как кот, он бормочет устало что-то во сне. Вот ведь потеха! Раньше понять не могла, почему же тот родничок мне кота так напомнил…
Мама! Я видела ее лицо! Я слышала ее голос! У меня была мама!
Я открыла глаза и подняла голову. Передо мной сидели две женщины: несносная нахальная Имбецилла и ослепительно красивая девушка. Я несколько раз моргнула и на всякий случай помахала рукой, прогоняя видение. Они не исчезали. Красивая женщина приподнялась и мягко поправила подушку под моей головой.
– У меня была мама! – гордо прошептала я.
Она погладила мои волосы:
– Конечно. У тебя была мама.
Я счастливо улыбнулась. Пусть мой голос был едва слышным. Пусть я не знала, где нахожусь и что со мной. Моя память вернула детство. Они говорили, что этого не будет никогда. Они заставили меня поверить, что я не человек. Но у меня была мама, были годы детства и юности.
– Кто вы?
– Не важно, – ответила женщина. – Тебе потребовалась помощь, и мы пришли.
Имбецилла хохотнула и показала мне пальцем на угол комнаты. На полу лежали две неподвижные фигуры: сиделка в белом халате и рослый охранник.
– Где я?
– В лазарете изолятора.
Мое тело вздрогнуло, но еще раньше в мозг ворвалось все, чем я жила последние месяцы… последние дни. Кулаки свело судорогой, дыхание перехватило…
– Где девочки?
– Они здесь, в подвале. О них не волнуйся. Мы спрятали их в безопасном месте.
Горькие слезы срывались с ресниц. Я была бессильна. Я больше никому не верила.
– Поспи, голубушка.
Красивая женщина вытерла ладонью мои щеки.
– Мы скоро вернемся и прихватим с собой кого-нибудь из них. Это успокоит тебя, верно?
Внимательно осмотрев мое лицо, она тихо добавила:
– Как странно. Твоя Катя оказалась дочкой поварихи. Представляешь, где встретились? Бабка-то моя от счастья места не находит…
– Вы королева?
– Не важно.
Имбецилла подошла к стене, пригнулась и скорчила лицо, словно тужилась и что-то выдавливала из себя.
1 2 3 4 5 6 7 8