– Я бегло проглядел карточки. – Ты вырабатываешь слишком много часов в неделю… И они хотят срезать тебе пособие. Это классическое противоречие, заложенное в саму систему нашей социальной помощи. Короче говоря, чем меньше ты работаешь, тем больше пособие получаешь.
– Я не могу не работать, – ответила Тен.
Последней оказалась регистрационная форма министерства иностранных дел для лиц, подавших заявление на предоставление территориального убежища. Должно быть, она заметила, как мои глаза широко раскрылись от изумления.
– Гичичи? Кения?!
– Да.
Я стал читать дальше.
– Боже мой! Тебе удалось вырваться из Найроби!
– В последний момент.
Я немного поколебался, но все же решился спросить:
– Там было очень плохо?
– Да, – ответила она. – Я была очень плохая.
– Ты?..
– Что?
– Ты сказала: «Я была очень плохая». Что это значит?
– Я хотела сказать: в Найроби было очень плохо.
Наступившее молчание могло закончиться скверно, даже привести к катастрофе, и я поспешил заполнить вакуум, сказав Тенделео все, что мне хотелось сказать ей уже очень давно:
– Можно мне пригласить тебя куда-нибудь? Когда? А можно сегодня? Когда ты заканчиваешь? Хочешь поужинать со мной?
– Я бы очень хотела, – ответила она.
Уинтон отпустил ее пораньше, и я повел Тен в лучший ресторан в Чайна-тауне, где официанты спрашивают, сколько вы намерены истратить, еще до того, как пустить вас в зал.
– Что это такое? Никогда не видела такой еды, – сказала Тен, когда принесли первое блюдо.
– Съешь, тебе понравится, – ответил я как можно убедительнее.
Глядя в стол, она болтала своими палочками в миске с ван-таном.
– Я расскажу тебе о Найроби сейчас, – сказала она.
Блюда китайской кухни были дорогими, очень вкусными и подавались в изысканной фарфоровой посуде, но мы почти не ели. Перемена за переменой возвращались в кухню нетронутыми, а Тенделео все рассказывала мне о своей жизни – о церкви в Гичичи, о лагерях беженцев вокруг Найроби, о своей карьере члена преступного сообщества контрабандистов, о чаго, погубившем ее семью, разрушившем ее дом, надежды и едва не отнявшем саму жизнь. Чаго я видел по телевизору, как и для большинства обывателей, оно оставалось где-то на заднем плане и почти не влияло на мою повседневную жизнь. Да, я знал, что живое существо, явившееся из другого мира, захватило Южное полушарие, но думал не о нем, а о том, что африканским сафари теперь пришел конец и что бразильцы больше не будут играть в финале Кубка мира. Это было, конечно, очень огорчительно, но тут же я вспомнил, что на будущей неделе надо сдавать отчет за очередной квартал и что ставки по вкладам снова поползли вверх. Подумаешь, какие-то пришельцы! Ну еще один гуманитарный кризис – мало их было, что ли? Правда, я следил за последними часами Найроби – первого действительно крупного города, уничтоженного чаго, но мне стоило огромного труда убедить себя, что это не Брюс Уиллис воюет против мафии и что Голливуд здесь ни при чем. Но когда я наконец понял, что это не кино и что чаго действительно поглотило двенадцать миллионов человек, сердце у меня болезненно сжалось. На моих глазах радужные стены сомкнулись, похоронив под собой небоскребы центральной части Найроби, и я впервые разглядел за эффектными картинками реальные человеческие жизни. Реальных живых людей, которые гибли на моих глазах. В отличие от большинства друзей и коллег, этот репортаж вызывал у меня настоящий шок. Теперь же, осознав, что гибельный мрак пощадил одну жизнь, я испытал потрясение едва ли не более сильное. Странно и страшно было думать, что непосредственный участник событий, которые я только видел на экране телевизора, живет рядом, ходит, как и я, по улицам Манчестера.
Ресторан уже готовился к закрытию, когда Тен завершила свою историю рассказом о том, как вместе с другими кенийскими беженцами ее высадили в аэропорту Шарля де Голля и как месяцами она пробивалась сквозь препоны и рогатки иммиграционного законодательства Европейского содружества с его жесткими въездными квотами, пока – изнервничавшаяся, растерянная и бедная как церковная мышь – дождливым и прохладным английским летом не оказалась в Манчестере.
Когда она закончила, я некоторое время молчал. Любые слова показались бы банальными и незначительными по сравнению с тем, что я только что выслушал. Наконец я спросил, не хочет ли она зайти ко мне домой выпить по чашечке кофе.
– Да, – ответила Тен. После долгого рассказа ее голос звучал чуть хрипловато и невыразимо привлекательно. – С удовольствием.
Я оставил официантам непомерно щедрые чаевые – так на меня подействовал рассказ Тенделео.
Моя квартира ей понравилась. Больше всего Тен удивили ее размеры. Отправляясь на кухню, чтобы отрыть бутылку вина, я оставил девушку на софе, куда она улеглась, широко разбросав руки и ноги, явно смакуя пространство.
– Какой милый дом, – сказала она. – Большой, теплый, красивый. Твой.
– Да, – ответил я и, наклонившись, поцеловал ее. Потом сел рядом, взял Тен за руку и поцеловал красный, круглый шрам на коже, на Котором притаился чип.
В ту ночь Тен спала со мной, но мы не занимались сексом. Целомудренная и невинная, она лежала, подтянув коленки к груди и прижимаясь спиной к моему животу. Во сне она часто вскрикивала или всхлипывала, и от ее кожи пахло Африкой.
В конце концов ей все-таки отказали в пособии на жилое помещение, и Тен была в отчаянии. Жилье значило для нее очень много. Вся ее жизнь представляла собой долгий, долгий поиск собственного дома – безопасного, постоянного, надежного.
– У тебя есть два выхода, – сказал я ей. – Первый: ты можешь бросить работу.
– Ни за что, – тут же ответила она. – Я работаю, и мне это нравится. Почему я должна бросать работу?
Уголком глаза я заметил улыбку Уинтона, протиравшего бокалы за стойкой бара.
– В таком случае почему бы тебе не попробовать второй вариант?
– Какой же?
– Переезжай ко мне.
Ей понадобилась почти неделя, чтобы решиться. И я понимал, почему она колеблется. Мой дом был безопасным, надежным, большим, но он не принадлежал Тен.
Однако в субботу она позвонила. Не смогу ли я помочь ей перевезти вещи? Я поехал за ней в Сэлфорд. Убогие, холодные комнаты были обставлены мебелью, купленной на благотворительной распродаже, и выглядели ужасно. Воздух пропах наркотиками, в гостиной орал телевизор, который никто не смотрел, из комнат тоже доносилась громкая музыка – каждый слушал свое. Пока Тен собирала вещи, соседи по квартире смотрели на меня так, словно я был неким порождением чаго, а не таким же человеком, как они.
Вещей у Тен оказалось немного – узел с одеждой и узел с кассетами и книгами. Оба отлично поместились на заднем сиденье машины.
Жизнь с Тен… Как описать ее? Свои книги она поставила на полку и сложила в комод белье. Когда я слушал записи, она всегда подпевала, часто импровизируя, не зная всех слов. Она пользовалась любым предлогом, чтобы зажечь свечи. В ванной она способна была сидеть часами. Аккуратной Тен была даже в мелочах. Свою небольшую зарплату она расходовала очень экономно и никогда не соглашалась взять у меня деньги взаймы. Работала она по-прежнему в «Островах» и каждую пятницу – пела. Всякий раз, когда Тен поднималась на сцену, я восхищался ею так же сильно, как в первый раз.
Говорила она мало, но всегда по существу. Мне она казалась серьезной и бесконечно прекрасной. Улыбалась Тен редко, но когда это случалось, я чувствовал себя так, словно мне в сердце вонзили нож – такой острой была моя радость. Секс придавал нашим отношениям остроту иного рода. Девушке близость со мной давалась нелегко. Вернее, она никогда не отдавалась сексу полностью. Я уверен, что Тен получала от него большое удовольствие, однако ни на минуту не переставала контролировать себя. Удовольствие тоже должно было принадлежать ей, принадлежать полностью. Ни разу она не позволила себе ни вскрикнуть, ни застонать. Должно быть, Тен слишком боялась затаившегося внутри животного начала.
Со стороны она казалась намного старше, чем была на самом деле. И только когда мы выбирались на танцы, та же сила, что овладевала ею во время пения и занятий сексом, выплескивалась, оживляла ее, и Тен снова становилась похожа на нормальную, общительную, остроумную и энергичную восемнадцатилетнюю девушку.
Она любила меня. И я любил ее так сильно, что мои чувства приобрели почти болезненное свойство. Мне нравилось наблюдать за Тен, особенно когда она об этом не подозревала. Я любил смотреть, как она жестикулирует, когда говорит по телефону, как подбирает под себя ноги, садясь на диван перед телевизором, как чистит зубы по утрам. Часто я просыпался по ночам только за тем, чтобы посмотреть, как она спит. Порой меня охватывал безотчетный страх, и я наклонялся к ней, чтобы прислушаться, дышит ли она. Не знаю, чего я боялся… Должно быть, какой-то неожиданности, непредвиденной случайности, которая отнимет у меня Тен.
К холодильнику она прикрепила сделанную со спутника фотографию африканского континента и научила меня, как различать в разрывах облаков крошечные кружочки чаго. Каждую неделю Тен обновляла карту, и я видел, как они сливаются друг с другом.
Так, по кружочкам чаго, я отмерял нашу с Тен жизнь, день за днем, неделю за неделей. Но с каждой неделей родина Тен становилась все меньше. Где-то там далеко, под серо-голубым покрывалом облаков, скрывались ее родители и сестра, и разрастающееся чаго оставляло им все меньше шансов.
Тен ни на минуту не позволяла себе забыть о том, что она не оправдала надежд матери и отца. Ни на минуту она не забывала, что является беженкой. Это сознание и делало ее во многих отношениях серьезнее, взрослее меня. В этом, вероятно, крылась и главная причина ее почти болезненной аккуратности и приверженности порядку. Тен вела себя так, как будто явилась в мой дом ненадолго. Она словно чувствовала: все это может быть отнято у нее без всякого предупреждения.
Ей нравилось готовить для меня по воскресеньям, хотя после этого кухня целую неделю благоухала перцем и кореньями. О том, что от ее стряпни меня неизменно несет, я так ни разу и не признался. Тен с таким упоением крошила, резала, толкла специи, приобретенные в маленьких лавках индусов и выходцев с Карибских островов, так весело напевала себе под нос, что у меня просто не хватало на это духу. Когда Тен готовила, я наблюдал за нею из коридора, где она не могла меня видеть. Но когда, неловко опустив нож, она негромко выругалась на календжи и поднесла порезанный палец к губам, я вихрем ворвался в кухню.
– Черт, черт, черт! – повторяла она. Порез оказался глубоким, и кровь текла по указательному пальцу обильной струей. Первым делом я подвел Тен к крану и заставил сунуть палец под холодную воду, а сам бросился в ванную комнату, где у меня была домашняя аптечка. Вернулся с бинтом, пластырем и непоколебимой уверенностью в своей способности вылечить все порезанные пальцы на свете.
– Порядок! – встретила меня Тен, поднимая больной палец вверх. – Все уже прошло.
Порез действительно исчез. Во всяком случае, ни самой раны, ни даже корочки засохшей крови на пальце не оказалось – остался только небольшой розовый шрам, который у меня на глазах побелел и рассосался.
– Что произошло? Как?!
– Я не знаю, – ответила Тен. – Все прошло.
Расспрашивать ее я не стал. По правде говоря, мне не очень-то хотелось вникать в суть. В жизни Тен и без того хватало непростых моментов. Я желал бы, чтобы все ее беды ограничивались прошлым – чтобы там они и остались, но не верить своим глазам я не мог. Я сразу понял – эта невероятная способность к регенерации не имеет никакого отношения ни к нашей земле, ни к человечеству. Она была чужой, инопланетной, и я малодушно решил, что если не стану заострять этот вопрос, то все останется, как было, и прошлое нас не потревожит. Но я позабыл о террористах.
Началось все в Лондоне, потом взрывы прогремели в Эдинбурге и Дублине. Каждый раз это случалось в пятницу, во второй половине дня, накануне выходных, при большом скоплении людей. Манчестер был наготове, но и террористы не дремали. Во вторник – аккурат в обеденный час – в «Островах» сработало спрятанное под одним из столиков взрывное устройство, состоящее из полукилограмма семтекса и нескольких сотен гвоздей и ржавых бритвенных лезвий. Никто не погиб, но женщине, сидевшей за соседним столом, оторвало взрывом обе ноги до колен. Кроме нее было ранено еще пятьдесят человек.
В этот день Тен работала. Во время взрыва она находилась в двадцати метрах от злополучного столика. Из больницы мне позвонили как раз в тот момент, когда, обмирая от страха, я слушал ужасные новости по радио.
– Немедленно поезжай туда, – приказал мне Вилли, мой непосредственный начальник, но приказа мне не требовалось.
В приемном покое Манчестерской Ее Величества городской больницы царил бедлам. Спешили куда-то озабоченные врачи, и ожидавшие в приемной пациенты и родственники с надеждой глядели им вслед; полицейские опрашивали свидетелей и пострадавших; шелестя резиновыми колесами и негромко позвякивая, двигались по коридору каталки, и я невольно подумал: вот так же, наверное, было в Найроби в последние дни. Дежурная регистраторша провела меня в комнату, где я должен был дожидаться лечащего врача. Но усидеть там я был не в состоянии, поэтому врача – невысокую усталую китаянку – встретил в коридоре.
– А-а, мистер Гидденс… Вы хотите узнать насчет мисс Би, верно?
– Да, правильно. Как она?
– Ее привезли к нам с множественными осколочными ранениями торса, левой стороны лица, левого плеча и предплечья…
– О боже!.. И что… Как она теперь?..
– Взгляните сами.
Тен шла мне навстречу по коридору. Если бы не больничный халат, я бы мог поклясться: с утра она ничуть не изменилась.
– Шан…
Рубцы и шрамы на ее руках и лице уже побледнели и стали едва заметны. Ужасное предчувствие овладело мной. Холодок побежал по спине, и внезапно мне стало так страшно, что меня едва не стошнило.
– Мы хотели бы оставить мисс Би еще ненадолго, чтобы провести некоторые дополнительные анализы, – сказала китаянка. – Как вы понимаете, мистер Гидденс, ни с чем подобным мы еще не сталкивались.
– Я в порядке, Шан. Я хочу домой!
– Просто на всякий случай, мистер Гидденс…
Когда я вернулся в больницу с вещами Тен, дежурная регистраторша направила меня в отделение интенсивной терапии. Вне себя от страха, я преодолел шесть лестничных пролетов на одном дыхании. Тен лежала в запертой комнате со стеклянным окошечком, сквозь которое виднелись горы специального медицинского оборудования. Увидев меня, она соскочила с койки и, подбежав к окошку, прижала к нему ладони.
– Шан! – донесся ее голос из зарешеченного переговорного отверстия. – Они меня не выпускают!
Усталой китаянки нигде не было видно. Другой, незнакомый врач провел меня в комнату по соседству. В ней сидели два полисмена и мужчина в гражданском костюме.
– Что все это означает? – спросил я сердито.
– Скажите, мистер Гидденс, верно ли, что мисс Би беженка и приехала из Кении? – спросил мужчина.
– Вам это отлично известно, черт побери!
– Спокойнее, мистер Гидденс, – сказал врач. – Мы проделали серию специальных анализов и обнаружили, что в крови мисс Би присутствуют фуллереновые нано-процессоры.
– Нано… что?
– Их еще называют спорами чаго.
Я вспомнил рассказ Тен. Вот Тенделео, «Девочка Дуста», стреляет в «планер» из револьвера, который прямо у нее в руках покрывается крошечными желтыми бутонами и цветами, а вокруг тают и текут хижины бидонвиля, и ее одежда разваливается на куски, а рука с чипом, которую она протягивает между полицейскими щитами, все еще болит после инжектора. Я вспомнил и солдат, которые сначала обрили ее наголо, а потом поливали из шлангов. Видимо, это не помогло. Крошечные споры чаго успели внедриться в ее организм. А может, все началось гораздо раньше, когда она доставляла в американское посольство стеклянные пузырьки-контейнеры.
– О боже!..
В этой комнате тоже было окно. Сквозь него я видел, что Тен, упершись локтями в колени и низко опустив голову, сидит возле койки на пластмассовом стульчике.
– Мистер Гидденс… – Мужчина в костюме взмахнул у меня перед носом удостоверением. – Иммиграционная служба министерства иностранных дел. Кем вы приходитесь мисс Би?.. – Он кивнул головой в направлении смотрового окошка.
– Друг.
– Понятно. Так вот, мистер Гидденс, вынужден вам сообщить: мы не можем быть уверены, что дальнейшее пребывание мисс Би в стране не представляет опасности для общества. Ваша подруга может быть источником инфекции. Статус беженца в нашей стране присваивается прибывающим в нее лицам только в случае, если они удовлетворяют определенным требованиям…
– Вы хотите ее депортировать, черт бы вас побрал?
Полицейские повернулись в мою сторону, и я понял, что они здесь не из-за Тен, а из-за меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
– Я не могу не работать, – ответила Тен.
Последней оказалась регистрационная форма министерства иностранных дел для лиц, подавших заявление на предоставление территориального убежища. Должно быть, она заметила, как мои глаза широко раскрылись от изумления.
– Гичичи? Кения?!
– Да.
Я стал читать дальше.
– Боже мой! Тебе удалось вырваться из Найроби!
– В последний момент.
Я немного поколебался, но все же решился спросить:
– Там было очень плохо?
– Да, – ответила она. – Я была очень плохая.
– Ты?..
– Что?
– Ты сказала: «Я была очень плохая». Что это значит?
– Я хотела сказать: в Найроби было очень плохо.
Наступившее молчание могло закончиться скверно, даже привести к катастрофе, и я поспешил заполнить вакуум, сказав Тенделео все, что мне хотелось сказать ей уже очень давно:
– Можно мне пригласить тебя куда-нибудь? Когда? А можно сегодня? Когда ты заканчиваешь? Хочешь поужинать со мной?
– Я бы очень хотела, – ответила она.
Уинтон отпустил ее пораньше, и я повел Тен в лучший ресторан в Чайна-тауне, где официанты спрашивают, сколько вы намерены истратить, еще до того, как пустить вас в зал.
– Что это такое? Никогда не видела такой еды, – сказала Тен, когда принесли первое блюдо.
– Съешь, тебе понравится, – ответил я как можно убедительнее.
Глядя в стол, она болтала своими палочками в миске с ван-таном.
– Я расскажу тебе о Найроби сейчас, – сказала она.
Блюда китайской кухни были дорогими, очень вкусными и подавались в изысканной фарфоровой посуде, но мы почти не ели. Перемена за переменой возвращались в кухню нетронутыми, а Тенделео все рассказывала мне о своей жизни – о церкви в Гичичи, о лагерях беженцев вокруг Найроби, о своей карьере члена преступного сообщества контрабандистов, о чаго, погубившем ее семью, разрушившем ее дом, надежды и едва не отнявшем саму жизнь. Чаго я видел по телевизору, как и для большинства обывателей, оно оставалось где-то на заднем плане и почти не влияло на мою повседневную жизнь. Да, я знал, что живое существо, явившееся из другого мира, захватило Южное полушарие, но думал не о нем, а о том, что африканским сафари теперь пришел конец и что бразильцы больше не будут играть в финале Кубка мира. Это было, конечно, очень огорчительно, но тут же я вспомнил, что на будущей неделе надо сдавать отчет за очередной квартал и что ставки по вкладам снова поползли вверх. Подумаешь, какие-то пришельцы! Ну еще один гуманитарный кризис – мало их было, что ли? Правда, я следил за последними часами Найроби – первого действительно крупного города, уничтоженного чаго, но мне стоило огромного труда убедить себя, что это не Брюс Уиллис воюет против мафии и что Голливуд здесь ни при чем. Но когда я наконец понял, что это не кино и что чаго действительно поглотило двенадцать миллионов человек, сердце у меня болезненно сжалось. На моих глазах радужные стены сомкнулись, похоронив под собой небоскребы центральной части Найроби, и я впервые разглядел за эффектными картинками реальные человеческие жизни. Реальных живых людей, которые гибли на моих глазах. В отличие от большинства друзей и коллег, этот репортаж вызывал у меня настоящий шок. Теперь же, осознав, что гибельный мрак пощадил одну жизнь, я испытал потрясение едва ли не более сильное. Странно и страшно было думать, что непосредственный участник событий, которые я только видел на экране телевизора, живет рядом, ходит, как и я, по улицам Манчестера.
Ресторан уже готовился к закрытию, когда Тен завершила свою историю рассказом о том, как вместе с другими кенийскими беженцами ее высадили в аэропорту Шарля де Голля и как месяцами она пробивалась сквозь препоны и рогатки иммиграционного законодательства Европейского содружества с его жесткими въездными квотами, пока – изнервничавшаяся, растерянная и бедная как церковная мышь – дождливым и прохладным английским летом не оказалась в Манчестере.
Когда она закончила, я некоторое время молчал. Любые слова показались бы банальными и незначительными по сравнению с тем, что я только что выслушал. Наконец я спросил, не хочет ли она зайти ко мне домой выпить по чашечке кофе.
– Да, – ответила Тен. После долгого рассказа ее голос звучал чуть хрипловато и невыразимо привлекательно. – С удовольствием.
Я оставил официантам непомерно щедрые чаевые – так на меня подействовал рассказ Тенделео.
Моя квартира ей понравилась. Больше всего Тен удивили ее размеры. Отправляясь на кухню, чтобы отрыть бутылку вина, я оставил девушку на софе, куда она улеглась, широко разбросав руки и ноги, явно смакуя пространство.
– Какой милый дом, – сказала она. – Большой, теплый, красивый. Твой.
– Да, – ответил я и, наклонившись, поцеловал ее. Потом сел рядом, взял Тен за руку и поцеловал красный, круглый шрам на коже, на Котором притаился чип.
В ту ночь Тен спала со мной, но мы не занимались сексом. Целомудренная и невинная, она лежала, подтянув коленки к груди и прижимаясь спиной к моему животу. Во сне она часто вскрикивала или всхлипывала, и от ее кожи пахло Африкой.
В конце концов ей все-таки отказали в пособии на жилое помещение, и Тен была в отчаянии. Жилье значило для нее очень много. Вся ее жизнь представляла собой долгий, долгий поиск собственного дома – безопасного, постоянного, надежного.
– У тебя есть два выхода, – сказал я ей. – Первый: ты можешь бросить работу.
– Ни за что, – тут же ответила она. – Я работаю, и мне это нравится. Почему я должна бросать работу?
Уголком глаза я заметил улыбку Уинтона, протиравшего бокалы за стойкой бара.
– В таком случае почему бы тебе не попробовать второй вариант?
– Какой же?
– Переезжай ко мне.
Ей понадобилась почти неделя, чтобы решиться. И я понимал, почему она колеблется. Мой дом был безопасным, надежным, большим, но он не принадлежал Тен.
Однако в субботу она позвонила. Не смогу ли я помочь ей перевезти вещи? Я поехал за ней в Сэлфорд. Убогие, холодные комнаты были обставлены мебелью, купленной на благотворительной распродаже, и выглядели ужасно. Воздух пропах наркотиками, в гостиной орал телевизор, который никто не смотрел, из комнат тоже доносилась громкая музыка – каждый слушал свое. Пока Тен собирала вещи, соседи по квартире смотрели на меня так, словно я был неким порождением чаго, а не таким же человеком, как они.
Вещей у Тен оказалось немного – узел с одеждой и узел с кассетами и книгами. Оба отлично поместились на заднем сиденье машины.
Жизнь с Тен… Как описать ее? Свои книги она поставила на полку и сложила в комод белье. Когда я слушал записи, она всегда подпевала, часто импровизируя, не зная всех слов. Она пользовалась любым предлогом, чтобы зажечь свечи. В ванной она способна была сидеть часами. Аккуратной Тен была даже в мелочах. Свою небольшую зарплату она расходовала очень экономно и никогда не соглашалась взять у меня деньги взаймы. Работала она по-прежнему в «Островах» и каждую пятницу – пела. Всякий раз, когда Тен поднималась на сцену, я восхищался ею так же сильно, как в первый раз.
Говорила она мало, но всегда по существу. Мне она казалась серьезной и бесконечно прекрасной. Улыбалась Тен редко, но когда это случалось, я чувствовал себя так, словно мне в сердце вонзили нож – такой острой была моя радость. Секс придавал нашим отношениям остроту иного рода. Девушке близость со мной давалась нелегко. Вернее, она никогда не отдавалась сексу полностью. Я уверен, что Тен получала от него большое удовольствие, однако ни на минуту не переставала контролировать себя. Удовольствие тоже должно было принадлежать ей, принадлежать полностью. Ни разу она не позволила себе ни вскрикнуть, ни застонать. Должно быть, Тен слишком боялась затаившегося внутри животного начала.
Со стороны она казалась намного старше, чем была на самом деле. И только когда мы выбирались на танцы, та же сила, что овладевала ею во время пения и занятий сексом, выплескивалась, оживляла ее, и Тен снова становилась похожа на нормальную, общительную, остроумную и энергичную восемнадцатилетнюю девушку.
Она любила меня. И я любил ее так сильно, что мои чувства приобрели почти болезненное свойство. Мне нравилось наблюдать за Тен, особенно когда она об этом не подозревала. Я любил смотреть, как она жестикулирует, когда говорит по телефону, как подбирает под себя ноги, садясь на диван перед телевизором, как чистит зубы по утрам. Часто я просыпался по ночам только за тем, чтобы посмотреть, как она спит. Порой меня охватывал безотчетный страх, и я наклонялся к ней, чтобы прислушаться, дышит ли она. Не знаю, чего я боялся… Должно быть, какой-то неожиданности, непредвиденной случайности, которая отнимет у меня Тен.
К холодильнику она прикрепила сделанную со спутника фотографию африканского континента и научила меня, как различать в разрывах облаков крошечные кружочки чаго. Каждую неделю Тен обновляла карту, и я видел, как они сливаются друг с другом.
Так, по кружочкам чаго, я отмерял нашу с Тен жизнь, день за днем, неделю за неделей. Но с каждой неделей родина Тен становилась все меньше. Где-то там далеко, под серо-голубым покрывалом облаков, скрывались ее родители и сестра, и разрастающееся чаго оставляло им все меньше шансов.
Тен ни на минуту не позволяла себе забыть о том, что она не оправдала надежд матери и отца. Ни на минуту она не забывала, что является беженкой. Это сознание и делало ее во многих отношениях серьезнее, взрослее меня. В этом, вероятно, крылась и главная причина ее почти болезненной аккуратности и приверженности порядку. Тен вела себя так, как будто явилась в мой дом ненадолго. Она словно чувствовала: все это может быть отнято у нее без всякого предупреждения.
Ей нравилось готовить для меня по воскресеньям, хотя после этого кухня целую неделю благоухала перцем и кореньями. О том, что от ее стряпни меня неизменно несет, я так ни разу и не признался. Тен с таким упоением крошила, резала, толкла специи, приобретенные в маленьких лавках индусов и выходцев с Карибских островов, так весело напевала себе под нос, что у меня просто не хватало на это духу. Когда Тен готовила, я наблюдал за нею из коридора, где она не могла меня видеть. Но когда, неловко опустив нож, она негромко выругалась на календжи и поднесла порезанный палец к губам, я вихрем ворвался в кухню.
– Черт, черт, черт! – повторяла она. Порез оказался глубоким, и кровь текла по указательному пальцу обильной струей. Первым делом я подвел Тен к крану и заставил сунуть палец под холодную воду, а сам бросился в ванную комнату, где у меня была домашняя аптечка. Вернулся с бинтом, пластырем и непоколебимой уверенностью в своей способности вылечить все порезанные пальцы на свете.
– Порядок! – встретила меня Тен, поднимая больной палец вверх. – Все уже прошло.
Порез действительно исчез. Во всяком случае, ни самой раны, ни даже корочки засохшей крови на пальце не оказалось – остался только небольшой розовый шрам, который у меня на глазах побелел и рассосался.
– Что произошло? Как?!
– Я не знаю, – ответила Тен. – Все прошло.
Расспрашивать ее я не стал. По правде говоря, мне не очень-то хотелось вникать в суть. В жизни Тен и без того хватало непростых моментов. Я желал бы, чтобы все ее беды ограничивались прошлым – чтобы там они и остались, но не верить своим глазам я не мог. Я сразу понял – эта невероятная способность к регенерации не имеет никакого отношения ни к нашей земле, ни к человечеству. Она была чужой, инопланетной, и я малодушно решил, что если не стану заострять этот вопрос, то все останется, как было, и прошлое нас не потревожит. Но я позабыл о террористах.
Началось все в Лондоне, потом взрывы прогремели в Эдинбурге и Дублине. Каждый раз это случалось в пятницу, во второй половине дня, накануне выходных, при большом скоплении людей. Манчестер был наготове, но и террористы не дремали. Во вторник – аккурат в обеденный час – в «Островах» сработало спрятанное под одним из столиков взрывное устройство, состоящее из полукилограмма семтекса и нескольких сотен гвоздей и ржавых бритвенных лезвий. Никто не погиб, но женщине, сидевшей за соседним столом, оторвало взрывом обе ноги до колен. Кроме нее было ранено еще пятьдесят человек.
В этот день Тен работала. Во время взрыва она находилась в двадцати метрах от злополучного столика. Из больницы мне позвонили как раз в тот момент, когда, обмирая от страха, я слушал ужасные новости по радио.
– Немедленно поезжай туда, – приказал мне Вилли, мой непосредственный начальник, но приказа мне не требовалось.
В приемном покое Манчестерской Ее Величества городской больницы царил бедлам. Спешили куда-то озабоченные врачи, и ожидавшие в приемной пациенты и родственники с надеждой глядели им вслед; полицейские опрашивали свидетелей и пострадавших; шелестя резиновыми колесами и негромко позвякивая, двигались по коридору каталки, и я невольно подумал: вот так же, наверное, было в Найроби в последние дни. Дежурная регистраторша провела меня в комнату, где я должен был дожидаться лечащего врача. Но усидеть там я был не в состоянии, поэтому врача – невысокую усталую китаянку – встретил в коридоре.
– А-а, мистер Гидденс… Вы хотите узнать насчет мисс Би, верно?
– Да, правильно. Как она?
– Ее привезли к нам с множественными осколочными ранениями торса, левой стороны лица, левого плеча и предплечья…
– О боже!.. И что… Как она теперь?..
– Взгляните сами.
Тен шла мне навстречу по коридору. Если бы не больничный халат, я бы мог поклясться: с утра она ничуть не изменилась.
– Шан…
Рубцы и шрамы на ее руках и лице уже побледнели и стали едва заметны. Ужасное предчувствие овладело мной. Холодок побежал по спине, и внезапно мне стало так страшно, что меня едва не стошнило.
– Мы хотели бы оставить мисс Би еще ненадолго, чтобы провести некоторые дополнительные анализы, – сказала китаянка. – Как вы понимаете, мистер Гидденс, ни с чем подобным мы еще не сталкивались.
– Я в порядке, Шан. Я хочу домой!
– Просто на всякий случай, мистер Гидденс…
Когда я вернулся в больницу с вещами Тен, дежурная регистраторша направила меня в отделение интенсивной терапии. Вне себя от страха, я преодолел шесть лестничных пролетов на одном дыхании. Тен лежала в запертой комнате со стеклянным окошечком, сквозь которое виднелись горы специального медицинского оборудования. Увидев меня, она соскочила с койки и, подбежав к окошку, прижала к нему ладони.
– Шан! – донесся ее голос из зарешеченного переговорного отверстия. – Они меня не выпускают!
Усталой китаянки нигде не было видно. Другой, незнакомый врач провел меня в комнату по соседству. В ней сидели два полисмена и мужчина в гражданском костюме.
– Что все это означает? – спросил я сердито.
– Скажите, мистер Гидденс, верно ли, что мисс Би беженка и приехала из Кении? – спросил мужчина.
– Вам это отлично известно, черт побери!
– Спокойнее, мистер Гидденс, – сказал врач. – Мы проделали серию специальных анализов и обнаружили, что в крови мисс Би присутствуют фуллереновые нано-процессоры.
– Нано… что?
– Их еще называют спорами чаго.
Я вспомнил рассказ Тен. Вот Тенделео, «Девочка Дуста», стреляет в «планер» из револьвера, который прямо у нее в руках покрывается крошечными желтыми бутонами и цветами, а вокруг тают и текут хижины бидонвиля, и ее одежда разваливается на куски, а рука с чипом, которую она протягивает между полицейскими щитами, все еще болит после инжектора. Я вспомнил и солдат, которые сначала обрили ее наголо, а потом поливали из шлангов. Видимо, это не помогло. Крошечные споры чаго успели внедриться в ее организм. А может, все началось гораздо раньше, когда она доставляла в американское посольство стеклянные пузырьки-контейнеры.
– О боже!..
В этой комнате тоже было окно. Сквозь него я видел, что Тен, упершись локтями в колени и низко опустив голову, сидит возле койки на пластмассовом стульчике.
– Мистер Гидденс… – Мужчина в костюме взмахнул у меня перед носом удостоверением. – Иммиграционная служба министерства иностранных дел. Кем вы приходитесь мисс Би?.. – Он кивнул головой в направлении смотрового окошка.
– Друг.
– Понятно. Так вот, мистер Гидденс, вынужден вам сообщить: мы не можем быть уверены, что дальнейшее пребывание мисс Би в стране не представляет опасности для общества. Ваша подруга может быть источником инфекции. Статус беженца в нашей стране присваивается прибывающим в нее лицам только в случае, если они удовлетворяют определенным требованиям…
– Вы хотите ее депортировать, черт бы вас побрал?
Полицейские повернулись в мою сторону, и я понял, что они здесь не из-за Тен, а из-за меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13