Он еще раз медленно приоткрыл веки. Да, это правда! Он видит мир! Но каким? Совсем не таким, как представлялось целую жизнь. В воображении слепца все было окрашено в серые тона, а на самом деле сколько света! Даже больно смотреть. Названия цветов для Ливинда всегда оставались только названиями. И сейчас он пока не знал, как распознать их в многоцветье, но то, что все это изумительно, Ливинд уже понимал.
– Люди, я вижу! – закричал он.
Нет, не он, а кто-то другой из глубины его души в невольном восторге все повторял:
– Вижу, я вижу!
А из комнаты, весь дрожа от испуга, выбежал Ника-Шапи. Услышав пронзительный крик, он думал, что Ливинд видит, как он рыщет по дому. Надо бежать, не оберешься стыда, если люди узнают, чем почтенный Ника-Шапи занимается в сакле слепого Ливинда…
– Эй, ты кто? – спросил Ливинд, боясь шевельнуться с места. Перед ним стоял странный человек, невесть во что одетый, – может, это и есть шуба и папаха…
– Я? – голос у Ника-Шапи сорвался. – Я это…
– Ах, Ника-Шапи?
– Да, да!..
– А я тебя теперь вижу!
– Ты слепой, ты не можешь видеть. Что ты видишь? Ты ничего не видишь… Ты… Эти злодеи, эти разбойники у тебя в доме все перерыли. Я хотел… – забормотал Ника-Шапи, стряхивая с себя пух.
– А где моя дочь? Моя Муумина?
– Они увели ее.
– Куда и зачем?! – Ливинд вскочил.
Мир, который он чудом увидел, вдруг показался ему страшным. Он закрыл глаза: так привычнее. Так все понятно. Потом снова открыл…
– Не знаю. Не знаю, куда и зачем.
– Ты какой-то смешной, – сказал Ливинд, подходя к Ника-Шапи. – Я представлял тебя совсем другим, когда не видел.
– Ты? Ты слепой!..
Суеверный страх обуял Ника-Шапи.
– Нет, я вижу, вижу тебя, Ника-Шапи! Вижу мир, мир… Ты понимаешь, я вижу!..
– Ты шайтан, тебе дал зрение дьявол!
– Пусть, пусть! Я и самому дьяволу скажу спасибо, низко поклонюсь ему, что дал мне увидеть мир. Какой он прекрасный… А вы, зрячие, делаете его печальным. И не совестно вам? Берегите мир, люди! Он такой прекрасный!.. Я боюсь, что это только наваждение, а не на самом деле. Милые вы мои, люди, целую жизнь видите такую красоту и зачем-то ссоритесь, враждуете!
– Эй, соседи! Скорее сюда, Ливинд выжил из ума! В него вселился дьявол!.. – закричал Ника-Шапи, дрожа от страха.
– Да что ты говоришь, Ника-Шапи. Вовсе я и не сошел с ума, я стал видеть. Видеть стал. Свершилось чудо!..
На крики сбежались все соседи: мужчины, женщины и дети. Они удивленно уставились на старика Ливинда, который попеременно то открывал, то закрывал глаза…
– Люди, здравствуйте! Я вижу все!.. Вижу! Вот ты, женщина! Ты кормишь ребенка грудью? А ты, почтенный, обстругиваешь ножом палку? Вот этот мальчик хочет в меня что-то кинуть… А, яблоко…
Ника-Шапи спустился с лестницы и стал шептать в ухо то одному, то другому:
– Таба, таба! Астапируллах! Астапируллах – боже упаси.
Он отдал дьяволу душу! Будьте осторожны, люди…
– Что же нам делать, что?
– Уходите, убегайте от греха подальше!
Все ринулись со двора.
– Куда же вы? – закричал Ливинд. – Не уходите, помогите мне. У меня же несчастье. Посочувствуйте мне, помогите вернуть мою единственную дочь. Ее увели разбойники. Люди, не будьте жестокими!.. – Он осторожно сошел с лестницы.
Трудно ему было привыкать ко всему. И ходить тоже было трудно, труднее, чем раньше.
Он вышел на улицу, люди разбегались с криками:
– Шайтан, шайтан! Таба! Таба!
Странное дело, Ливинд никак не мог понять, отчего это, когда он стал зрячим, его называют шайтаном, а был слепым, никому такое и в голову не приходило. Но сегодня он ни на кого не сердился. Шутка ли сказать, такая радость. Видеть свет!.. Вот если бы еще дочь была с ним… Что с ней? Жива ли, бедняжка, его надежда и счастье, друг в тяжкой судьбе отца, в его одиночестве… Все перемешалось в сознании старого Ливинда: и радость прозрения, и горе за судьбу дочери. А жизнь вокруг удивляла его и умиляла. Вот курица с цыплятами, грязная лохматая собака, вон что-то сверкает на солнце… А это жуки в навозной куче… Ласточки? Да, это они так низко пролетают. А деревья, а травы!.. Как шуршат на ветру… «Как хорошо видеть, как хорошо видеть!..» – отбивало в груди торжествующее сердце. «Бедная девочка, бедная Муумина. Где она сейчас? И почему не сказала про ту книгу? Куда она ее дела, может потеряла и испугалась? Но в ее голосе был не испуг, а что-то другое. Она вроде бы предупреждала, просила не говорить о том, что знает о книге… Да, горько все это, дочь моя. И куда увезли тебя эти злодеи? Мир-то ведь, оказывается, очень велик. А ты и за аул одна не ходила…» И почему Муумина тогда не позвала Хасана из Амузги? Ведь она же говорила, что он обещал явиться по первому ее зову?.. Чем больше Ливинд думал, тем больше проникался надеждой. Аллах милостив, не может он одновременно и радовать и карать – не сделает он несчастной Муумину… Ливинду вдруг вспомнилось, что сказка, им самим придуманная для дочери и для себя, когда после смерти жены он коротал без сна одинокие ночи, теперь сбывается! Да, да! Не все сбывается, но часть. Вот стал же он зрячим? В той сказке говорилось, что явится белый всадник, взмахнет рукой – и станет Ливинд зрячим. Взмахнет другой рукой – исчезнет старая, полуразрушенная сакля и вместо нее как из-под земли возникнет удивительно светлая, новая, двухъярусная, с двумя дымоходами из белого камня. Сказка сбывается, а значит, и с Мууминой тоже ничего плохого не случится! «Да, но почему же тогда так тревожно на душе? И почему люди сторонятся меня? Я ведь не причинил им зла? Неужели просто не хотят, чтобы я их видел? Но почему? Почему они видят меня, а я их не должен…»
Ливинд шел к людям, а они и в самом деле, не отвечая на его приветствия, прятались в подворотнях и оттуда с опаской наблюдали, куда он дальше путь держит, будто злодея глазами провожали…
– Что с тобой? – обратился Ливинд к мальчику, который опрометью убежал от него и спрятался за горкой уложенного на улице кизяка. – Я же тебя вижу, вон ты выглядываешь оттуда!..
– Не подходи! Ты шайтан! – закричал малыш.
– Да нет же, никакой я не шайтан. Ты разве меня не знаешь, я слепой Ливинд? Просто я теперь вижу, как и ты. Зачем же ты дразнишь меня, а вчера тянул за полу бешмета, когда я шел по улице, и подкладывал мне под ноги булыжники, чтобы я споткнулся?
– Не я это делал, мой брат, – ответил чуть осмелевший мальчишка и вышел из-за кизяка.
– Вот видишь, ты меня знаешь? Я не шайтан, я Ливинд! Вот смотри, ты же знал меня и раньше. Разве во мне что-нибудь изменилось?
– Ты молишься дьяволу.
– Ну зачем повторяешь глупые речи?
– Это он сделал тебя зрячим?
– Нет…
– А кто же?
– Не знаю…
– Значит, дьявол! Все так говорят. Теперь, говорят, будет конец света…
– Врут они! Ты не верь им, мальчик.
– Разве так бывает, все врут и только один правду говорит? – искренне удивился мальчик.
– Но я же никому не желаю зла… Если бы я был дьяволом, так я бы должен тебя съесть!..
– Все равно не съел бы. Я бы убежал.
От этого разговора еще тоскливее стало на душе у Ливинда, но он все же пошел в сторону мечети, где, как ему казалось, есть почтенные люди, мудрые, набожные. Они уважают его, не раз снисходили побеседовать с ним, как с равным.
А они, эти набожные фанатики, вернее часть их, тем временем собрались у михраба мечети и вместе с Ника-Шапи думали-гадали, как теперь быть с Ливиндом, за прозрение продавшим душу дьяволу… Едва Ника-Шапи рассказал им о случившемся, они потеряли покой. Мыслимое ли дело, человек, столько лет не видевший света божьего, вдруг стал зрячим?! Тут конечно же не обошлось без сверхъестественной силы – правоверные ничем другим такое событие объяснить не могли. По их представлениям, все действенное в природе относилось на счет дьявола, а аллах словно бы ничего и не совершает.
Куймурцы вдруг вспомнили случай, когда слепой Ливинд сообщил им об убитых у старой башни…
– Наверное, тут скрыта какая-то темная, необъяснимая история!..
– Разве козни дьявола объяснимы?
– А помните тот коран с медной застежкой… – заговорщически бросил Ника-Шапи, перебирая в дрожащих руках четки. Он ловко втягивал людей в ералаш.
– Да, да, это тот, что будто бы ангел ему ниспослал?
– Врет он! Никакой не ангел, это дочь его в то утро нашла коран около ямы, которую кто-то вырыл у старой башни… А может, даже и не дочь, сам нашел.
– Но он же тогда еще не был зрячим?..
– А кто его разберет, может вовсе никогда не был слепым, просто притворялся…
– Нет, нет, что ты!.. Не мог он всех нас обмануть, солгать почтенным служителям веры!..
– Что делать-то будем? Ведь как бы он не навлек на нас беды.
– Да, да, кадий! Ты решай.
– Легко ли такое решить? Надо пока что засадить его в яму, там, в мечети, – сказал Ника-Шапи. – Давно мы туда никого не сажали. Потом решим, как дальше быть с ним… – И Ника-Шапи обернулся к двум молодым людям, сидевшим поодаль, и попросил: – Вы посильнее и помоложе, подойдите к нему с двух сторон, подведите к яме, столкните и тотчас задвиньте решетку. Пусть посидит.
Ливинд вошел в мечеть и не удержался от восклицания, такое уж у него было настроение.
– Во дворе так светло, – сказал он, – а здесь совсем темно! Всегда тут так?
– О чем ты, слепой Ливинд?
– Я уже не слепой, я вижу, почтенные! Говорю, темно очень в мечети. Здесь же должно быть светло, чтобы аллах видел все грехи на лицах молящихся.
– Не кощунствуй, дьявол!
– Я не дьявол, я Ливинд! Я вижу, понимаете? А пришел сюда, чтобы вы порадовались со мной тому, что я вдруг стал зрячим. Свершилось чудо, и я, братья мои…
Он поискал, где бы ему присесть.
– Иди сюда, сюда… – это его манили те, кому поручено было привести в исполнение жестокий приговор. Они зажали старика между собой, подвели к яме и… столкнули.
– Люди, что же вы со мной делаете, зачем это?!
Но над ямой уже проскрипела ржавая железная решетка. Ни мольбы, ни стенания несчастного старца не помогли. Правоверные оставались глухи. И тогда Ливинд стал припоминать все известные ему грехи этих людей и слать проклятья на их головы. «Вы испугались, – кричал Ливинд, – что, став зрячим, я рассмотрю ваши грязные души!» Этим он еще больше ожесточил своих противников. Но нашлись в Куймуре смельчаки, которые не побоялись дьявольского наваждения и отважились просить служителей мечети о снисхождении к несчастному Ливинду. Только их просьбы ни к чему не привели. Ливинд сидел в яме, а дни шли. Он уж горло надорвал от крика, но ему никто не отвечал. Спустят кусок хлеба да кувшин воды, и нет никого. Только в часы молитв, когда куймурцы приходили в мечеть, они слышали, как Ливинд взывал к ним.
– Вы молитесь, просите аллаха о милости, – говорил он, – но нет, не видать вам милостей… Вы, кому дано созерцать такой прекрасный мир, запираетесь в темноте, боитесь, как бы аллах не увидел ваши черные души!..
– Замолчи, дьявол! – кричали ему сверху, но он не молчал.
– Вы слепые и ваш аллах тоже слепой! Вы обманываете его, а он вас! Да поразит всех вас неизлечимый недуг! Одно слово, что вы зрячие, на самом деле вы-то и есть слепые! Чтоб вас холера взяла, чтоб вы околели от судорог!..
– Слышите, что он говорит? Да это же не наш смиренный Ливинд! Это сам дьявол!
– Конечно же не Ливинд! Конечно, это сам дьявол!
– Вы хуже всякого дьявола. Это вы возмутили мою душу. В вас нет ни жалости и ни совести! Чтоб на вас чума грянула, как гроза.
Так продолжалось до пятницы, когда большой совет мечети принял наконец решение о том, что продавшего душу дьяволу отступника Ливинда надо строго осудить.
Какой только кары ему не придумывали: одни предлагали заживо закопать в землю, другие требовали сжечь на костре, третьи хотели четвертовать… И только Ника-Шапи предложил не лишать его жизни, чтобы не возбуждать население и не накликать бы еще какой беды. Ника-Шапи посоветовал выколоть Ливинду глаза, чтобы он уж поистине никогда больше никого и ничего не видел. Это предложение сочли наиболее приемлемым и мудрым. И вот Ливинда выволокли из ямы на свет божий.
– Отпустите меня! Заклинаю вас именем аллаха и его пророка, отпустите. Мне надо отыскать мою дочь, вызволить ее из беды… – взмолился несчастный старик. – Что я вам сделал дурного? За что вы меня так терзаете? Никогда не думал, что все вы такие бессердечные!..
– Грязным своим языком ты поносил аллаха и его верных служителей! Как только не оскорблял почтенных людей. Болезни всякие призывал на их головы.
– А вы? Разве вы не оскорбили, не обидели меня? Ни в чем не повинного бросили в яму, да еще хотите, чтобы аллах над вами смилостивился? Ну нет! Погодите, он еще вас покарает…
Расправу над Ливиндом снова поручили тем двум парням. Старик вырывался у них из рук, сопротивлялся… Но только до той минуты, как вышли на улицу. Тут он обо всем забыл. Вокруг снова был мир чудес, мир красоты…
Белый всадник
От дороги печали к Куймуру свернули два всадника. Дорогу эту называют так потому, что именно по ней после осенних работ горцы спускаются на плоскость и уходят на заработки: в города, на рыбные промыслы, к нефтяникам. Уходят с большими надеждами, а весной, едва потеплеет, возвращаются разочарованными, опечаленными новой неудачей. И возвращаются-то не все. Сколько их осталось лежать в чужедальних землях и придорожных могилах? Не счесть…
Душа Хасана из Амузги полнилась разными словами и чувствами, которые ему хотелось бы выразить Муумине. Но он так и не мог ничего сказать. Только взглядом ласкал, любовался ею, радовался, вбирая в себя свет ее улыбки. Так молча они и подъехали к аулу – два всадника на разгоряченных конях. Видно было, что всадники спешили. Один на белом, сейчас запыленном, скакуне и в белой же, с красной перевязью, чалме. Такая чалма – необходимая принадлежность в одеянии всякого правоверного, на случай внезапной кончины из нее же шьется саван. Только самый что ни на есть бедняк не имеет чалмы…
Второй всадник чуть помоложе. Он на гнедом рысаке и в смушковой папахе.
Это Хасан из Амузги и Муумина, еще в мужской одежде.
Аул словно вымер, на улице ни души. Муумина встревожилась. Ворота в домах настежь. Куры роются в грядках, собаки рыщут по узким проулкам, а людей нет. Как будто только что покинули свои обжитые гнезда.
– Скорей к нашей сакле! Здесь что-то стряслось… – сказала Муумина и подстегнула плетью коня. – Отсюда ближе, Хасан!
– Не следует верхом въезжать в аул. Это не принято, сочтут за непочтение к жителям, – попытался было остановить ее Хасан из Амузги.
– Людей же нет, не видишь разве? Кого нам почитать? Скорее, прошу тебя! – Предчувствие подсказывало Муумине: случилось недоброе.
Они погнали лошадей к знакомой сакле, за речкой. Подъехали, спешились. С криком «Отец!» Муумина поднялась по лестнице, но никто ей не отозвался. Она кинулась в комнаты. Что это? Все перевернуто, перерыто. Во всем какая-то заброшенность. «Отец, где ты?!» Муумина сбежала с лестницы.
– Неужели в ауле никого не осталось? Люди, соседи, есть тут кто-нибудь? – крикнула она, но в ответ донесся только лай собаки. – Куда же все подевались?
Скрипнули соседские ворота, и оттуда выглянула сгорбленная, полуслепая старушка.
– Кого вы ищете? – прошамкала она беззубым ртом.
– Где весь народ? – спросил Хасан.
– Там они, – костлявой рукой старуха подняла свою сучковатую палку вверх, – у мечети, дьявола казнят…
– А где мой отец, тетушка?
– Какой еще отец?
– Слепой Ливинд.
– Он-то и есть дьявол!.. – буркнула старуха и исчезла за воротами.
– Это еще что?.. – в недоумении пожал плечами Хасан.
– Любимый, скорее! Чует мое сердце, беда с отцом! – взмолилась Муумина. Слезы застыли в ее глазах.
– Я сейчас! – крикнул Хасан, пораженный переменой в девушке. Она стала бледная, как туман.
Хасан взлетел на своего усталого, но, как всегда, готового исполнить волю хозяина коня и помчался по узким переулкам туда, где виднелся вонзившийся в небо минарет.
А на площади перед мечетью и капле дождя негде было бы упасть: и стар и млад – все здесь. Народ всюду – и на плоскокрыших саклях, и на деревьях, и даже на минарете. В центре площади высился столб, к нему был привязан несчастный Ливинд. Рядом развели костер, это чтобы раскалить железные щипцы, которыми собирались выжечь глаза внезапно прозревшему Ливинду. На лице у бедного старика был написан ужас, и он все шептал:
– Люди, сжальтесь надо мной! Люди, я же ваш односельчанин, на мне нет никакого греха, а хоть бы и был, пощадите, простите… Лучше убейте меня. Не могу я больше жить слепцом… Оставьте мне глаза!.. – При одной мысли, что он снова не будет видеть, кровь стыла в жилах Ливинда. – Неужели среди вас нет ни одной доброй души?.. Так будьте вы прокляты!.. Хасан из Амузги, где ты? Приди, спаси мня! – крикнул он в отчаянии.
Вокруг стоял невообразимый гвалт. Слова Ливинда ни до кого не доходили. Люди словно бы потеряли свое человечье обличье. Все были как одурманенные. Во всех своих бедах, во всех болезнях и напастях они теперь винили Ливинда, считая, что это он дьявольскими наваждениями навлек на них немилость аллаха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
– Люди, я вижу! – закричал он.
Нет, не он, а кто-то другой из глубины его души в невольном восторге все повторял:
– Вижу, я вижу!
А из комнаты, весь дрожа от испуга, выбежал Ника-Шапи. Услышав пронзительный крик, он думал, что Ливинд видит, как он рыщет по дому. Надо бежать, не оберешься стыда, если люди узнают, чем почтенный Ника-Шапи занимается в сакле слепого Ливинда…
– Эй, ты кто? – спросил Ливинд, боясь шевельнуться с места. Перед ним стоял странный человек, невесть во что одетый, – может, это и есть шуба и папаха…
– Я? – голос у Ника-Шапи сорвался. – Я это…
– Ах, Ника-Шапи?
– Да, да!..
– А я тебя теперь вижу!
– Ты слепой, ты не можешь видеть. Что ты видишь? Ты ничего не видишь… Ты… Эти злодеи, эти разбойники у тебя в доме все перерыли. Я хотел… – забормотал Ника-Шапи, стряхивая с себя пух.
– А где моя дочь? Моя Муумина?
– Они увели ее.
– Куда и зачем?! – Ливинд вскочил.
Мир, который он чудом увидел, вдруг показался ему страшным. Он закрыл глаза: так привычнее. Так все понятно. Потом снова открыл…
– Не знаю. Не знаю, куда и зачем.
– Ты какой-то смешной, – сказал Ливинд, подходя к Ника-Шапи. – Я представлял тебя совсем другим, когда не видел.
– Ты? Ты слепой!..
Суеверный страх обуял Ника-Шапи.
– Нет, я вижу, вижу тебя, Ника-Шапи! Вижу мир, мир… Ты понимаешь, я вижу!..
– Ты шайтан, тебе дал зрение дьявол!
– Пусть, пусть! Я и самому дьяволу скажу спасибо, низко поклонюсь ему, что дал мне увидеть мир. Какой он прекрасный… А вы, зрячие, делаете его печальным. И не совестно вам? Берегите мир, люди! Он такой прекрасный!.. Я боюсь, что это только наваждение, а не на самом деле. Милые вы мои, люди, целую жизнь видите такую красоту и зачем-то ссоритесь, враждуете!
– Эй, соседи! Скорее сюда, Ливинд выжил из ума! В него вселился дьявол!.. – закричал Ника-Шапи, дрожа от страха.
– Да что ты говоришь, Ника-Шапи. Вовсе я и не сошел с ума, я стал видеть. Видеть стал. Свершилось чудо!..
На крики сбежались все соседи: мужчины, женщины и дети. Они удивленно уставились на старика Ливинда, который попеременно то открывал, то закрывал глаза…
– Люди, здравствуйте! Я вижу все!.. Вижу! Вот ты, женщина! Ты кормишь ребенка грудью? А ты, почтенный, обстругиваешь ножом палку? Вот этот мальчик хочет в меня что-то кинуть… А, яблоко…
Ника-Шапи спустился с лестницы и стал шептать в ухо то одному, то другому:
– Таба, таба! Астапируллах! Астапируллах – боже упаси.
Он отдал дьяволу душу! Будьте осторожны, люди…
– Что же нам делать, что?
– Уходите, убегайте от греха подальше!
Все ринулись со двора.
– Куда же вы? – закричал Ливинд. – Не уходите, помогите мне. У меня же несчастье. Посочувствуйте мне, помогите вернуть мою единственную дочь. Ее увели разбойники. Люди, не будьте жестокими!.. – Он осторожно сошел с лестницы.
Трудно ему было привыкать ко всему. И ходить тоже было трудно, труднее, чем раньше.
Он вышел на улицу, люди разбегались с криками:
– Шайтан, шайтан! Таба! Таба!
Странное дело, Ливинд никак не мог понять, отчего это, когда он стал зрячим, его называют шайтаном, а был слепым, никому такое и в голову не приходило. Но сегодня он ни на кого не сердился. Шутка ли сказать, такая радость. Видеть свет!.. Вот если бы еще дочь была с ним… Что с ней? Жива ли, бедняжка, его надежда и счастье, друг в тяжкой судьбе отца, в его одиночестве… Все перемешалось в сознании старого Ливинда: и радость прозрения, и горе за судьбу дочери. А жизнь вокруг удивляла его и умиляла. Вот курица с цыплятами, грязная лохматая собака, вон что-то сверкает на солнце… А это жуки в навозной куче… Ласточки? Да, это они так низко пролетают. А деревья, а травы!.. Как шуршат на ветру… «Как хорошо видеть, как хорошо видеть!..» – отбивало в груди торжествующее сердце. «Бедная девочка, бедная Муумина. Где она сейчас? И почему не сказала про ту книгу? Куда она ее дела, может потеряла и испугалась? Но в ее голосе был не испуг, а что-то другое. Она вроде бы предупреждала, просила не говорить о том, что знает о книге… Да, горько все это, дочь моя. И куда увезли тебя эти злодеи? Мир-то ведь, оказывается, очень велик. А ты и за аул одна не ходила…» И почему Муумина тогда не позвала Хасана из Амузги? Ведь она же говорила, что он обещал явиться по первому ее зову?.. Чем больше Ливинд думал, тем больше проникался надеждой. Аллах милостив, не может он одновременно и радовать и карать – не сделает он несчастной Муумину… Ливинду вдруг вспомнилось, что сказка, им самим придуманная для дочери и для себя, когда после смерти жены он коротал без сна одинокие ночи, теперь сбывается! Да, да! Не все сбывается, но часть. Вот стал же он зрячим? В той сказке говорилось, что явится белый всадник, взмахнет рукой – и станет Ливинд зрячим. Взмахнет другой рукой – исчезнет старая, полуразрушенная сакля и вместо нее как из-под земли возникнет удивительно светлая, новая, двухъярусная, с двумя дымоходами из белого камня. Сказка сбывается, а значит, и с Мууминой тоже ничего плохого не случится! «Да, но почему же тогда так тревожно на душе? И почему люди сторонятся меня? Я ведь не причинил им зла? Неужели просто не хотят, чтобы я их видел? Но почему? Почему они видят меня, а я их не должен…»
Ливинд шел к людям, а они и в самом деле, не отвечая на его приветствия, прятались в подворотнях и оттуда с опаской наблюдали, куда он дальше путь держит, будто злодея глазами провожали…
– Что с тобой? – обратился Ливинд к мальчику, который опрометью убежал от него и спрятался за горкой уложенного на улице кизяка. – Я же тебя вижу, вон ты выглядываешь оттуда!..
– Не подходи! Ты шайтан! – закричал малыш.
– Да нет же, никакой я не шайтан. Ты разве меня не знаешь, я слепой Ливинд? Просто я теперь вижу, как и ты. Зачем же ты дразнишь меня, а вчера тянул за полу бешмета, когда я шел по улице, и подкладывал мне под ноги булыжники, чтобы я споткнулся?
– Не я это делал, мой брат, – ответил чуть осмелевший мальчишка и вышел из-за кизяка.
– Вот видишь, ты меня знаешь? Я не шайтан, я Ливинд! Вот смотри, ты же знал меня и раньше. Разве во мне что-нибудь изменилось?
– Ты молишься дьяволу.
– Ну зачем повторяешь глупые речи?
– Это он сделал тебя зрячим?
– Нет…
– А кто же?
– Не знаю…
– Значит, дьявол! Все так говорят. Теперь, говорят, будет конец света…
– Врут они! Ты не верь им, мальчик.
– Разве так бывает, все врут и только один правду говорит? – искренне удивился мальчик.
– Но я же никому не желаю зла… Если бы я был дьяволом, так я бы должен тебя съесть!..
– Все равно не съел бы. Я бы убежал.
От этого разговора еще тоскливее стало на душе у Ливинда, но он все же пошел в сторону мечети, где, как ему казалось, есть почтенные люди, мудрые, набожные. Они уважают его, не раз снисходили побеседовать с ним, как с равным.
А они, эти набожные фанатики, вернее часть их, тем временем собрались у михраба мечети и вместе с Ника-Шапи думали-гадали, как теперь быть с Ливиндом, за прозрение продавшим душу дьяволу… Едва Ника-Шапи рассказал им о случившемся, они потеряли покой. Мыслимое ли дело, человек, столько лет не видевший света божьего, вдруг стал зрячим?! Тут конечно же не обошлось без сверхъестественной силы – правоверные ничем другим такое событие объяснить не могли. По их представлениям, все действенное в природе относилось на счет дьявола, а аллах словно бы ничего и не совершает.
Куймурцы вдруг вспомнили случай, когда слепой Ливинд сообщил им об убитых у старой башни…
– Наверное, тут скрыта какая-то темная, необъяснимая история!..
– Разве козни дьявола объяснимы?
– А помните тот коран с медной застежкой… – заговорщически бросил Ника-Шапи, перебирая в дрожащих руках четки. Он ловко втягивал людей в ералаш.
– Да, да, это тот, что будто бы ангел ему ниспослал?
– Врет он! Никакой не ангел, это дочь его в то утро нашла коран около ямы, которую кто-то вырыл у старой башни… А может, даже и не дочь, сам нашел.
– Но он же тогда еще не был зрячим?..
– А кто его разберет, может вовсе никогда не был слепым, просто притворялся…
– Нет, нет, что ты!.. Не мог он всех нас обмануть, солгать почтенным служителям веры!..
– Что делать-то будем? Ведь как бы он не навлек на нас беды.
– Да, да, кадий! Ты решай.
– Легко ли такое решить? Надо пока что засадить его в яму, там, в мечети, – сказал Ника-Шапи. – Давно мы туда никого не сажали. Потом решим, как дальше быть с ним… – И Ника-Шапи обернулся к двум молодым людям, сидевшим поодаль, и попросил: – Вы посильнее и помоложе, подойдите к нему с двух сторон, подведите к яме, столкните и тотчас задвиньте решетку. Пусть посидит.
Ливинд вошел в мечеть и не удержался от восклицания, такое уж у него было настроение.
– Во дворе так светло, – сказал он, – а здесь совсем темно! Всегда тут так?
– О чем ты, слепой Ливинд?
– Я уже не слепой, я вижу, почтенные! Говорю, темно очень в мечети. Здесь же должно быть светло, чтобы аллах видел все грехи на лицах молящихся.
– Не кощунствуй, дьявол!
– Я не дьявол, я Ливинд! Я вижу, понимаете? А пришел сюда, чтобы вы порадовались со мной тому, что я вдруг стал зрячим. Свершилось чудо, и я, братья мои…
Он поискал, где бы ему присесть.
– Иди сюда, сюда… – это его манили те, кому поручено было привести в исполнение жестокий приговор. Они зажали старика между собой, подвели к яме и… столкнули.
– Люди, что же вы со мной делаете, зачем это?!
Но над ямой уже проскрипела ржавая железная решетка. Ни мольбы, ни стенания несчастного старца не помогли. Правоверные оставались глухи. И тогда Ливинд стал припоминать все известные ему грехи этих людей и слать проклятья на их головы. «Вы испугались, – кричал Ливинд, – что, став зрячим, я рассмотрю ваши грязные души!» Этим он еще больше ожесточил своих противников. Но нашлись в Куймуре смельчаки, которые не побоялись дьявольского наваждения и отважились просить служителей мечети о снисхождении к несчастному Ливинду. Только их просьбы ни к чему не привели. Ливинд сидел в яме, а дни шли. Он уж горло надорвал от крика, но ему никто не отвечал. Спустят кусок хлеба да кувшин воды, и нет никого. Только в часы молитв, когда куймурцы приходили в мечеть, они слышали, как Ливинд взывал к ним.
– Вы молитесь, просите аллаха о милости, – говорил он, – но нет, не видать вам милостей… Вы, кому дано созерцать такой прекрасный мир, запираетесь в темноте, боитесь, как бы аллах не увидел ваши черные души!..
– Замолчи, дьявол! – кричали ему сверху, но он не молчал.
– Вы слепые и ваш аллах тоже слепой! Вы обманываете его, а он вас! Да поразит всех вас неизлечимый недуг! Одно слово, что вы зрячие, на самом деле вы-то и есть слепые! Чтоб вас холера взяла, чтоб вы околели от судорог!..
– Слышите, что он говорит? Да это же не наш смиренный Ливинд! Это сам дьявол!
– Конечно же не Ливинд! Конечно, это сам дьявол!
– Вы хуже всякого дьявола. Это вы возмутили мою душу. В вас нет ни жалости и ни совести! Чтоб на вас чума грянула, как гроза.
Так продолжалось до пятницы, когда большой совет мечети принял наконец решение о том, что продавшего душу дьяволу отступника Ливинда надо строго осудить.
Какой только кары ему не придумывали: одни предлагали заживо закопать в землю, другие требовали сжечь на костре, третьи хотели четвертовать… И только Ника-Шапи предложил не лишать его жизни, чтобы не возбуждать население и не накликать бы еще какой беды. Ника-Шапи посоветовал выколоть Ливинду глаза, чтобы он уж поистине никогда больше никого и ничего не видел. Это предложение сочли наиболее приемлемым и мудрым. И вот Ливинда выволокли из ямы на свет божий.
– Отпустите меня! Заклинаю вас именем аллаха и его пророка, отпустите. Мне надо отыскать мою дочь, вызволить ее из беды… – взмолился несчастный старик. – Что я вам сделал дурного? За что вы меня так терзаете? Никогда не думал, что все вы такие бессердечные!..
– Грязным своим языком ты поносил аллаха и его верных служителей! Как только не оскорблял почтенных людей. Болезни всякие призывал на их головы.
– А вы? Разве вы не оскорбили, не обидели меня? Ни в чем не повинного бросили в яму, да еще хотите, чтобы аллах над вами смилостивился? Ну нет! Погодите, он еще вас покарает…
Расправу над Ливиндом снова поручили тем двум парням. Старик вырывался у них из рук, сопротивлялся… Но только до той минуты, как вышли на улицу. Тут он обо всем забыл. Вокруг снова был мир чудес, мир красоты…
Белый всадник
От дороги печали к Куймуру свернули два всадника. Дорогу эту называют так потому, что именно по ней после осенних работ горцы спускаются на плоскость и уходят на заработки: в города, на рыбные промыслы, к нефтяникам. Уходят с большими надеждами, а весной, едва потеплеет, возвращаются разочарованными, опечаленными новой неудачей. И возвращаются-то не все. Сколько их осталось лежать в чужедальних землях и придорожных могилах? Не счесть…
Душа Хасана из Амузги полнилась разными словами и чувствами, которые ему хотелось бы выразить Муумине. Но он так и не мог ничего сказать. Только взглядом ласкал, любовался ею, радовался, вбирая в себя свет ее улыбки. Так молча они и подъехали к аулу – два всадника на разгоряченных конях. Видно было, что всадники спешили. Один на белом, сейчас запыленном, скакуне и в белой же, с красной перевязью, чалме. Такая чалма – необходимая принадлежность в одеянии всякого правоверного, на случай внезапной кончины из нее же шьется саван. Только самый что ни на есть бедняк не имеет чалмы…
Второй всадник чуть помоложе. Он на гнедом рысаке и в смушковой папахе.
Это Хасан из Амузги и Муумина, еще в мужской одежде.
Аул словно вымер, на улице ни души. Муумина встревожилась. Ворота в домах настежь. Куры роются в грядках, собаки рыщут по узким проулкам, а людей нет. Как будто только что покинули свои обжитые гнезда.
– Скорей к нашей сакле! Здесь что-то стряслось… – сказала Муумина и подстегнула плетью коня. – Отсюда ближе, Хасан!
– Не следует верхом въезжать в аул. Это не принято, сочтут за непочтение к жителям, – попытался было остановить ее Хасан из Амузги.
– Людей же нет, не видишь разве? Кого нам почитать? Скорее, прошу тебя! – Предчувствие подсказывало Муумине: случилось недоброе.
Они погнали лошадей к знакомой сакле, за речкой. Подъехали, спешились. С криком «Отец!» Муумина поднялась по лестнице, но никто ей не отозвался. Она кинулась в комнаты. Что это? Все перевернуто, перерыто. Во всем какая-то заброшенность. «Отец, где ты?!» Муумина сбежала с лестницы.
– Неужели в ауле никого не осталось? Люди, соседи, есть тут кто-нибудь? – крикнула она, но в ответ донесся только лай собаки. – Куда же все подевались?
Скрипнули соседские ворота, и оттуда выглянула сгорбленная, полуслепая старушка.
– Кого вы ищете? – прошамкала она беззубым ртом.
– Где весь народ? – спросил Хасан.
– Там они, – костлявой рукой старуха подняла свою сучковатую палку вверх, – у мечети, дьявола казнят…
– А где мой отец, тетушка?
– Какой еще отец?
– Слепой Ливинд.
– Он-то и есть дьявол!.. – буркнула старуха и исчезла за воротами.
– Это еще что?.. – в недоумении пожал плечами Хасан.
– Любимый, скорее! Чует мое сердце, беда с отцом! – взмолилась Муумина. Слезы застыли в ее глазах.
– Я сейчас! – крикнул Хасан, пораженный переменой в девушке. Она стала бледная, как туман.
Хасан взлетел на своего усталого, но, как всегда, готового исполнить волю хозяина коня и помчался по узким переулкам туда, где виднелся вонзившийся в небо минарет.
А на площади перед мечетью и капле дождя негде было бы упасть: и стар и млад – все здесь. Народ всюду – и на плоскокрыших саклях, и на деревьях, и даже на минарете. В центре площади высился столб, к нему был привязан несчастный Ливинд. Рядом развели костер, это чтобы раскалить железные щипцы, которыми собирались выжечь глаза внезапно прозревшему Ливинду. На лице у бедного старика был написан ужас, и он все шептал:
– Люди, сжальтесь надо мной! Люди, я же ваш односельчанин, на мне нет никакого греха, а хоть бы и был, пощадите, простите… Лучше убейте меня. Не могу я больше жить слепцом… Оставьте мне глаза!.. – При одной мысли, что он снова не будет видеть, кровь стыла в жилах Ливинда. – Неужели среди вас нет ни одной доброй души?.. Так будьте вы прокляты!.. Хасан из Амузги, где ты? Приди, спаси мня! – крикнул он в отчаянии.
Вокруг стоял невообразимый гвалт. Слова Ливинда ни до кого не доходили. Люди словно бы потеряли свое человечье обличье. Все были как одурманенные. Во всех своих бедах, во всех болезнях и напастях они теперь винили Ливинда, считая, что это он дьявольскими наваждениями навлек на них немилость аллаха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24