Мальчик еще…
— Неважно, — отмахнулась Валечка. — Он и в тринадцать был уже Пушкин.
— А ты — в двадцать шесть, а уже майор! Пошли!
— Покурить-то хоть есть пять минут у меня?
Коптин не любил волокиту — приказ есть приказ, — но, сдерживая себя, снова взглянул на часы:
— Кури! Но потом пойдем быстрым шагом — идет?
— Едет! — язвительно хмыкнула Валечка, закуривая.
Они стояли недалеко от устья Яузы, телепортационный же челнок их был на Вшивой горке, рядом с Таганкой, «зашифрован» в амбаре; идти предстояло метров семьсот, но круто в гору — минут пятнадцать. В запасе же было двадцать семь минут и сорок секунд — они успевали только-только.
— Ну все, пошли. — Валечка щелчком выкинула окурок и, достав помаду из сумочки, подправила нижнюю губу. — Я готова!
— Ты посмотри, куда ты бросила окурок! — ахнул он. — Там сено же! Смотри — уже горит!
— Плевать, — пожала плечами Валечка. — Все равно Москва через час вспыхнет… Пожар Москвы 1812 года — не слыхали? — насмешливо добавила она.
— Да, вспыхнет, — согласился капитан Завадский, третий член их группы, профессиональный взломщик, выскочивший только что из Академии с красным дипломом. — Но вспыхнет через час, не в этом месте и по другой причине.
«До чего же он любит изрыгать банальности», — подумал Коптин и снова сверился с часами:
— Тушить у нас уже нет времени.
— Если перекинется на сеновал, то все… — сказал Завадский. — Тут все… Тут началось!
— Да ерунда, — сказала Валечка.
— Нет, очень не к месту и не ко времени, — ответил Коптин, лихорадочно соображая, как же поступить. Он в группе главный. Ему решать. — Боюсь, что выговор, без премии и несоответствие получится. Из искры разгорится пламя…
— Похуже, думаю, Сергей Ильич, — заметил Завадский. — Этак ведь может выйти, что именно она Москву-то и сожгла…
— Очумел, что ли? — огрызнулась Валечка. — Напичкали тебя формулировочками в Академии сраной твоей. Думай, что несешь!
— Я думаю. Но вот сеновал если вспыхнет сейчас, то все. Сожгла ты, Валька, столицу нашей Родины.
— Будущую, — скупо уточнил Коптин.
— Ага! — кивнул Завадский. — Будущий город-герой. Но он и теперь в сердце каждого! Порт семи морей.
— Сейчас… — Не найдя калитки во двор, Валя забежала в дом, надеясь, что оттуда проникнет к сеновалу. Однако дальше темных сеней ей проникнуть не удалось: дверь в горницу была заперта на засов и забаррикадирована изнутри, хозяева же ушли через чердак или подпол. Валя стремительно взлетела по хлипкой лестнице на чердак, но никакого другого хода не смогла обнаружить — только оконце, в которое и кошка-то пролезет с трудом. Выскочив из темных сеней, Валя вернулась к своим.
— О-о-о! Гляди-ка! Во, полыхнуло-то! Аж загудело на ветру. Абзац тебе, Валентина: сеновал запылал, прощай, звезды кремлевские! То есть майорские! — Завадский стоял к ней спиной, опасаясь оплеухи.
— Сволочь ты, Завадский! — Голос Валечки дребезжал от еле сдерживаемого гнева.
— Все! — решил Коптин, все это время наблюдавший неумолимое мелькание цифр на командирском хронометре. — Время! Теперь нам придется бежать!
— Я не могу бежать! — закричала Валечка все тем же неестественно дрожащим голосом. — Ребята, что со мной?
Коптин поднял глаза и обомлел.
(Перед ним стояла старуха лет восьмидесяти с гаком. Седые волосы, иссохшее тело, трясущиеся губы, слезящиеся глаза, дряблые веки и щеки.
— Ребяточки, скажите честно, что со мной?
Коптин кинул быстрый взгляд на Завадского. Тот стоял как истукан, начисто потеряв дар речи вместе с напускным гонором.
— Мальчики, я сесть хочу…
— Вон, у ворот, видишь, лавочка?!.
— Не так сесть. Нет… — подняла руку мумия. — Вы вернитесь оба…
… Когда они ворвались в телепортационный челнок — Завадский с ларцом, а Коптин с Валечкой, сидящей, а точнее, висящей у него на спине, — у них оставалось ровно три секунды.
Коптин всей ладонью надавил на сектора блокировки, автоответчика, SOS-генератора и экстренной аварийной нуль-навигации и, не выдержав нагрузки, грудью рухнул на пульт.
Сухая старческая рука, вся в пигментных пятнах, медленно отпустила его шею и съехала на пульт, срывая с пломб тумблеры аварийного старта.
Последний тумблер, старт-протяжку, выдернул в «готово», а затем в «полет» Завадский, хотя его скрючило и рвало от физического перенапряжения.
* * *
Трактир гудел на все голоса: стрельцы гуляли.
Сентябрь 1698 года был для них не простым. Совершенно внезапно царь Петр как с цепи сорвался: аресты шли за арестами. Ни с того ни с сего.
Так называемый бунт окончился в июне. Да и был ли он, бунт? Они подавали прошение о государевой милости. Что тут такого? Азов взят, государство цветет.
Они москвичи, в Москве их семьи. Стрельцы хотели прошением добиться от государя всего лишь соблюдения условий их службы: выплаты денежного довольствия за азовский поход, роспуска по домам после окончания войны и так далее. Они ведь не были рекрутами, и требование у них было, по сути, одно: начальство должно соблюдать закон не только когда призывает их в строй, но и когда приходит пора расплатиться за службу, за добытую кровью победу.
Что вышло тогда, в июне? Их встретила армия у Новоиерусалимского монастыря, две тысячи триста человек — потешные полки Петра и дворянское кавалерийское ополчение под командованием воеводы Шеина. Зачем она была нужна, армия? Стрельцы не имели намерения воевать. Алексея же Семеновича Шеина они вообще воспринимали как своего, так как он бился с ними плечо к плечу в обоих азовских походах, в последнем из них руководил сухопутными войсками. Впрочем, это не помешало ему повесить неизвестно с чего пятьдесят семь стрельцов прямо там, под Новоиерусалимском. А остальных разогнать по домам.
Денег стрельцам Петр так и не заплатил: казна зажала их жалованье. Однако стрельцы, разойдясь по домам, осели и успокоились: правды на Руси ни сказками ни ласками не найти — не одним поколением проверено. Все стихло. Казалось, навсегда. День шел за днем, неделя за неделей. Тишь да гладь.
И вдруг в сентябре, как гром среди ясного неба, начались повальные аресты. Никто не понимал, что случилось. Стрельцы жили открыто и не думали ни от кого прятаться. Охота. «Великий сыск». Какой там сыск? Все по домам, и никого искать не надо. Хватали из домов не знавших никакой вины за собой. Ежедневно арестовывались сотни. Все арестованные попадали «на конвейер» в Преображенский приказ. Говорили, что в этот приказ есть вход, но из него нет выхода. Трактир гудел.
Коптин с Завадским, получившие разрешение «расслабиться» после удачного выполнения сложного задания — организации побега князя Игоря из половецкого плена, — не случайно выбрали для отдыха этот, попутный по дороге домой, сентябрь 1698 года, этот кабак и эту компанию. Здесь можно было оттянуться без опаски — через неделю никого из стрельцов в живых не останется. Что тут ни вытворяй — последствий в будущем не ожидается: сто шестьдесят пять человек повесят у Новодевичьего, под окнами царевны Софьи, остальных просто казнят — всех, поголовно, — более четырех тысяч душ, обвинив в заговоре с Софьей и в попытке посадить ее на престол вместо Петра.
Гуляли крепко, так как смерть вовсю собирала уже свой урожай, несмотря на то что заговора никакого не было. Как, впрочем, и задумок осуществить переворот. Просто год назад, подавая такое же прошение государю, стрельцы, узнав, что Петр сейчас оттягивается в Англии, вручили прошение Софье, остававшейся «на хозяйстве». Это был законный и естественный поступок: если нет самого, отдать бумагу и. о. Но Петр, вернувшись, прошение стрельцов повесил на сучок в туалете, как обычно, а злобу на Софью со стрельцами затаил необычайную и ничем не объяснимую: как и большинство владык России, он был тот еще клиент для психушки. Поэтому в сентябре 1698-го трактир уже гудел, встревоженный массовыми беспричинными арестами, но все же гудел пока еще безмятежно: картины «Утро стрелецкой казни» никто из стрельцов, естественно, в глаза не видел — Василий Максимович Суриков написал ее лишь сто восемьдесят три года спустя.
— Этому больше не наливайте, — склонился кабатчик к Коптину и Завадскому, едва заметно указывая взглядом на Митрофана Лукина, плечистого стрельца с окладистой бородой, сидевшего напротив них. — Беда будет… — пояснил он и отошел от их стола столь же бесшумно и незаметно, как подошел.
— Учит нас, как детей! — возмутился Завадский. — А то мы сами не видим, не понимаем!
— Да не учит он! — успокоил его вполголоса Коптин. — А прислуживает. Мы, с его точки зрения, знатная публика. Вот и стремится угодить, чтобы неудовольствия не вышло бы нам какого.
— Ну да! Ты тон-то его слышал, каким он сказал? Нашелся, блин, Макаренко… Учитель жизни… Далай-лама…
— Тебе, кстати, тоже хватит, — заметил Коптин.
— Ага! — кивнул Завадский в ответ и, взяв за ручки два кувшина с зельем, встал, протянув один из них стрельцу Митрофану: — Давай? За Васю Сурикова, а?
— За Васю можно, — согласился Митрофан, принимая кувшин. — За Васю выпьем!
— А ты ведь даже не знаешь, за кого пьешь? — подначил Завадский.
— Да ты ж сказал: за Васю! Зачем мне знать? Я верю! Ты ж угощаешь! Вот я тебе и верю!
— Ага!.. Ну давай!
— Давай!
Коптина даже передернуло слегка от того усердия, с которым Митрофан Лукин пытался вогнать в себя два литра самогонистого пойла под названием «зелено вино». Казалось, еще чуть-чуть, и мутноватая бурда брызнет у стрельца из ушей, из носа и даже из глаз — в виде фонтана мутных слез.
Но нет, все обошлось. Любовь к халяве на Руси превыше всего: на халяву и уксус сладок, на халяву и кирпич съешь.
Вместе с Коптиным за процессом введения в организм запредельной дозы одуряющих разум токсинов следила еще одна пара глаз — какого-то тщедушного стрельца в три вершка ростом вместе с шапкой. Тщедушный фланировал между столов уже, наверное, час, как сирота потерянный какой-то. Он явно был не при делах: без денег и компании — никто его за стол не приглашал.
Тщедушный остановился посмотреть, как Митрофан с Завадским заливают себя до бровей. Он смотрел во все глаза; лицо его выражало смесь безграничного презрения с безбрежной завистью. Оба эти чувства, проявляющиеся в жизни обычно отдельно, на этом лице образовывали идеальную композицию, гармонируя на каком-то высшем, недоступном рассудку уровне.
Митрофан, покончив с кувшином, мотнул головой, стряхивая с усов остатки зелена вина. Взгляд его вдруг зацепился за тщедушного стрельца. Возникла пауза.
— Ты Вася Суриков? — спросил вдруг Митрофан, покачнувшись.
— Нет, — ответил тщедушный стрелец.
— Вот и не хрюкай! — подвел итог Митрофан и с силой ударил стрельца пустым кувшином прямо по темечку.
Звук удара был страшный — как будто большим и тяжелым камнем с силой влепили по деревянной колоде.
Кувшин уцелел.
Стрелец устоял, но из его ушей и носа буквально хлынула кровь — бурно, обильно потекла, заливая грудь и плечи. Глаза тщедушного остановились, став безжизненно-стеклянными.
Кабак притих.
Митрофан, внезапно отрезвев, выронил кувшин и, переступив через убитого стрельца, быстро пошел к входной двери, властно раздвигая народ — оцепенелый, еще не до конца осознавший ужас случившегося. Он шел так уверенно, по-деловому, будто спешил за живой водой, оставленной им на улице возле входа.
Хлопнула дверь, закрываясь за Митрофаном. Послышалась дробь копыт удаляющегося коня…
Коптин повернулся к Завадскому и обомлел. Вместо капитана с красным дипломом и двумя орденами за хронодиверсии и темпоральный сыск на лавке валялся его камзол, свисая до пола, до лежащих под столом штанов Завадского и подштанников, дружно уходивших в хорошо начищенные с утра сапоги…
Не удивляясь и не суетясь, Коптин приподнял камзол, нашел в потайном кармане личную карточку-чип, являющуюся одновременно и ключом телепорт-челнока, и офицерским жетоном, удостоверением личности.
Он сразу понял нехитрый механизм происшедшего, ставшего позже хрестоматийным примером.
Убийство тщедушного стрельца заставило Митрофана бежать, скрыться, залечь подале от Москвы в берлогу.
Он оказался единственным, кто уцелел, избежал грядущего утра стрелецкой казни. Не убей он, не стань преступником, убийцей, двумя днями спустя его обезглавили бы, повесили или посадили б на кол посреди Красной площади или Васильевского спуска, ни в чем не повинного.
Но он стал убийцей. И это его спасло.
Он, видно, прожил долгую, яркую жизнь, успев сотворить в ней, среди прочего, что-то такое, что сделало абсолютно невозможным появление на свет дважды орденоносного капитана Завадского.
* * *
Точно на те же самые грабли Коптин едва не наступил сам, будучи еще зеленым лейтенантом, стажером, слушателем Высших курсов подпространственной дипломатии и хроноразведки. Их закинули вдвоем с майром Горбуновым в самый исток смутных времен, в 584 год, в февраль месяц.
В тот достопамятный февраль сгорела Александровская слобода, резиденция царя Ивана, считавшаяся некоторое время даже столицей Руси, — с подачи самого Ивана Грозного, разумеется. Грозный часто залегал на дно в слободе, скрываясь от возможных последствий своей очередной мокрухи, массовых изуверских казней безвинных душ и прочей свойственной ему с бодуна беспредельщины.
Понятно, что в огненном смерче, охватившем Александровскую слободу, погибла уйма документов и ценностей.
В задачу их группы-дуэта входило всего лишь составление примерного перечня обреченных погибнуть объектов, с тем чтобы потом бригада «чистильщиков» могла, действуя адресно, вытащить перед самым пожаром все наиболее ценное. Вытащить и переправить в двадцатый век: на Лубянку, на Литейный, в ЦБ или Гохран — куда ближе окажется.
Реально выполнение задания свелось к тому, что они с майором Горбуновым — прилично одетые молодые боярские отпрыски, а может, даже и молодые князья — толклись на пепелище, прикидываясь соглядатаями царя (впрочем, прямо об этом не говоря, а только косвенно намекая при разговоре), прислушивались, как вопит служба охраны дворца, оплакивая уничтоженное Божьей карой добро.
То, что им подписали выездные визы в шестнадцатый век только двоим, игнорируя устав, строго предписывавший выпускать оперов тройками, было грубейшим служебным нарушением режимника и старшего инженера по технике хронобезопасности. Тем более что профессионально были они не бог весть кто: майор, с налетом в прошлом не больше полутора тысяч часов, и совершенно зеленый курсант.
Такую лажу можно было объяснить только тем, что с офицерскими кадрами среднего звена в те годы была великая напряженка. Дело дошло тогда до того, что на срочную службу начали призывать офицеров запаса даже из числа состоящих на учете в психиатрических диспансерах, в тех, правда, только случаях, если воинская присяга была принята больным задолго до начала заболевания или уже во время болезни, но на ее ранней стадии — на протяжении первых четырех-пяти лет после постановки диагноза.
Коптина и Горбунова риск, связанный с работой в парной связке, не волновал. Они считали, что риска не было вовсе. Роль им отводилась предельно пассивная, это во-первых, а во-вторых, до смерти Ивана Грозного оставались какие-то недели, и репрессии в стране заметно снизились. В-третьих же — главное! — все были потрясены пожаром, ведь слобода вспыхнула от удара молнии. Гроза в феврале! Тут было над чем призадуматься. Опричники всерьез, впервые может быть, задумались о Боге, и какие-то Горбунов и Коптин были им по барабану на фоне февральской грозы.
В первый же день их блуждания по еще дымящемуся пепелищу Коптин обратил внимание на странную группу, пожаловавшую сюда тоже, видно, с экскурсионной целью. Центром и сердцем группы была молодая боярыня, лет двадцати, ослепительно красивая, в шубке и шапочке из голубых песцов. За нею следовали мамки-прислужницы плюс человек десять дюжих охранников. Компания приехала на четырех возках, один из которых, выполненный в виде двух золотистых лебедей, выделялся невиданным комфортом и роскошью. В клювах лебеди держали некое подобие облучка, на котором восседали возница с помощником, меж крыльев лебедя располагалась полость — обшитый медвежьими шкурами «пассажирский салон», снабженный покрывалом из волчьих шкур.
— На таком и до Южного полюса доедешь, — шепнул майор на ухо Коптину, чуть заметно кивнув в сторону возка. — И девка… Страсть как хороша!
— Да-а-а… Ветка сирени в мае… Радуга счастья…
— Точно! Такие б речи — в ушко б ей на ночь! — согласился майор. — Ну, прям в очко!
— Помолчи!
— Тут сразу ноги бы себе за уши заложила б!
— Заткнись, Горбушка!
— Да я молчу…
— Вот и молчи.
Молчали долго — каждый о своем. Первым разжал губы майор Горбунов:
— Все равно ничего не выйдет. Нельзя!..
— Что? — спросил Коптин.
— Нельзя! — Майор сделал непристойный жест, демонстрируя, что именно нельзя и как нельзя.
1 2 3 4 5 6
— Неважно, — отмахнулась Валечка. — Он и в тринадцать был уже Пушкин.
— А ты — в двадцать шесть, а уже майор! Пошли!
— Покурить-то хоть есть пять минут у меня?
Коптин не любил волокиту — приказ есть приказ, — но, сдерживая себя, снова взглянул на часы:
— Кури! Но потом пойдем быстрым шагом — идет?
— Едет! — язвительно хмыкнула Валечка, закуривая.
Они стояли недалеко от устья Яузы, телепортационный же челнок их был на Вшивой горке, рядом с Таганкой, «зашифрован» в амбаре; идти предстояло метров семьсот, но круто в гору — минут пятнадцать. В запасе же было двадцать семь минут и сорок секунд — они успевали только-только.
— Ну все, пошли. — Валечка щелчком выкинула окурок и, достав помаду из сумочки, подправила нижнюю губу. — Я готова!
— Ты посмотри, куда ты бросила окурок! — ахнул он. — Там сено же! Смотри — уже горит!
— Плевать, — пожала плечами Валечка. — Все равно Москва через час вспыхнет… Пожар Москвы 1812 года — не слыхали? — насмешливо добавила она.
— Да, вспыхнет, — согласился капитан Завадский, третий член их группы, профессиональный взломщик, выскочивший только что из Академии с красным дипломом. — Но вспыхнет через час, не в этом месте и по другой причине.
«До чего же он любит изрыгать банальности», — подумал Коптин и снова сверился с часами:
— Тушить у нас уже нет времени.
— Если перекинется на сеновал, то все… — сказал Завадский. — Тут все… Тут началось!
— Да ерунда, — сказала Валечка.
— Нет, очень не к месту и не ко времени, — ответил Коптин, лихорадочно соображая, как же поступить. Он в группе главный. Ему решать. — Боюсь, что выговор, без премии и несоответствие получится. Из искры разгорится пламя…
— Похуже, думаю, Сергей Ильич, — заметил Завадский. — Этак ведь может выйти, что именно она Москву-то и сожгла…
— Очумел, что ли? — огрызнулась Валечка. — Напичкали тебя формулировочками в Академии сраной твоей. Думай, что несешь!
— Я думаю. Но вот сеновал если вспыхнет сейчас, то все. Сожгла ты, Валька, столицу нашей Родины.
— Будущую, — скупо уточнил Коптин.
— Ага! — кивнул Завадский. — Будущий город-герой. Но он и теперь в сердце каждого! Порт семи морей.
— Сейчас… — Не найдя калитки во двор, Валя забежала в дом, надеясь, что оттуда проникнет к сеновалу. Однако дальше темных сеней ей проникнуть не удалось: дверь в горницу была заперта на засов и забаррикадирована изнутри, хозяева же ушли через чердак или подпол. Валя стремительно взлетела по хлипкой лестнице на чердак, но никакого другого хода не смогла обнаружить — только оконце, в которое и кошка-то пролезет с трудом. Выскочив из темных сеней, Валя вернулась к своим.
— О-о-о! Гляди-ка! Во, полыхнуло-то! Аж загудело на ветру. Абзац тебе, Валентина: сеновал запылал, прощай, звезды кремлевские! То есть майорские! — Завадский стоял к ней спиной, опасаясь оплеухи.
— Сволочь ты, Завадский! — Голос Валечки дребезжал от еле сдерживаемого гнева.
— Все! — решил Коптин, все это время наблюдавший неумолимое мелькание цифр на командирском хронометре. — Время! Теперь нам придется бежать!
— Я не могу бежать! — закричала Валечка все тем же неестественно дрожащим голосом. — Ребята, что со мной?
Коптин поднял глаза и обомлел.
(Перед ним стояла старуха лет восьмидесяти с гаком. Седые волосы, иссохшее тело, трясущиеся губы, слезящиеся глаза, дряблые веки и щеки.
— Ребяточки, скажите честно, что со мной?
Коптин кинул быстрый взгляд на Завадского. Тот стоял как истукан, начисто потеряв дар речи вместе с напускным гонором.
— Мальчики, я сесть хочу…
— Вон, у ворот, видишь, лавочка?!.
— Не так сесть. Нет… — подняла руку мумия. — Вы вернитесь оба…
… Когда они ворвались в телепортационный челнок — Завадский с ларцом, а Коптин с Валечкой, сидящей, а точнее, висящей у него на спине, — у них оставалось ровно три секунды.
Коптин всей ладонью надавил на сектора блокировки, автоответчика, SOS-генератора и экстренной аварийной нуль-навигации и, не выдержав нагрузки, грудью рухнул на пульт.
Сухая старческая рука, вся в пигментных пятнах, медленно отпустила его шею и съехала на пульт, срывая с пломб тумблеры аварийного старта.
Последний тумблер, старт-протяжку, выдернул в «готово», а затем в «полет» Завадский, хотя его скрючило и рвало от физического перенапряжения.
* * *
Трактир гудел на все голоса: стрельцы гуляли.
Сентябрь 1698 года был для них не простым. Совершенно внезапно царь Петр как с цепи сорвался: аресты шли за арестами. Ни с того ни с сего.
Так называемый бунт окончился в июне. Да и был ли он, бунт? Они подавали прошение о государевой милости. Что тут такого? Азов взят, государство цветет.
Они москвичи, в Москве их семьи. Стрельцы хотели прошением добиться от государя всего лишь соблюдения условий их службы: выплаты денежного довольствия за азовский поход, роспуска по домам после окончания войны и так далее. Они ведь не были рекрутами, и требование у них было, по сути, одно: начальство должно соблюдать закон не только когда призывает их в строй, но и когда приходит пора расплатиться за службу, за добытую кровью победу.
Что вышло тогда, в июне? Их встретила армия у Новоиерусалимского монастыря, две тысячи триста человек — потешные полки Петра и дворянское кавалерийское ополчение под командованием воеводы Шеина. Зачем она была нужна, армия? Стрельцы не имели намерения воевать. Алексея же Семеновича Шеина они вообще воспринимали как своего, так как он бился с ними плечо к плечу в обоих азовских походах, в последнем из них руководил сухопутными войсками. Впрочем, это не помешало ему повесить неизвестно с чего пятьдесят семь стрельцов прямо там, под Новоиерусалимском. А остальных разогнать по домам.
Денег стрельцам Петр так и не заплатил: казна зажала их жалованье. Однако стрельцы, разойдясь по домам, осели и успокоились: правды на Руси ни сказками ни ласками не найти — не одним поколением проверено. Все стихло. Казалось, навсегда. День шел за днем, неделя за неделей. Тишь да гладь.
И вдруг в сентябре, как гром среди ясного неба, начались повальные аресты. Никто не понимал, что случилось. Стрельцы жили открыто и не думали ни от кого прятаться. Охота. «Великий сыск». Какой там сыск? Все по домам, и никого искать не надо. Хватали из домов не знавших никакой вины за собой. Ежедневно арестовывались сотни. Все арестованные попадали «на конвейер» в Преображенский приказ. Говорили, что в этот приказ есть вход, но из него нет выхода. Трактир гудел.
Коптин с Завадским, получившие разрешение «расслабиться» после удачного выполнения сложного задания — организации побега князя Игоря из половецкого плена, — не случайно выбрали для отдыха этот, попутный по дороге домой, сентябрь 1698 года, этот кабак и эту компанию. Здесь можно было оттянуться без опаски — через неделю никого из стрельцов в живых не останется. Что тут ни вытворяй — последствий в будущем не ожидается: сто шестьдесят пять человек повесят у Новодевичьего, под окнами царевны Софьи, остальных просто казнят — всех, поголовно, — более четырех тысяч душ, обвинив в заговоре с Софьей и в попытке посадить ее на престол вместо Петра.
Гуляли крепко, так как смерть вовсю собирала уже свой урожай, несмотря на то что заговора никакого не было. Как, впрочем, и задумок осуществить переворот. Просто год назад, подавая такое же прошение государю, стрельцы, узнав, что Петр сейчас оттягивается в Англии, вручили прошение Софье, остававшейся «на хозяйстве». Это был законный и естественный поступок: если нет самого, отдать бумагу и. о. Но Петр, вернувшись, прошение стрельцов повесил на сучок в туалете, как обычно, а злобу на Софью со стрельцами затаил необычайную и ничем не объяснимую: как и большинство владык России, он был тот еще клиент для психушки. Поэтому в сентябре 1698-го трактир уже гудел, встревоженный массовыми беспричинными арестами, но все же гудел пока еще безмятежно: картины «Утро стрелецкой казни» никто из стрельцов, естественно, в глаза не видел — Василий Максимович Суриков написал ее лишь сто восемьдесят три года спустя.
— Этому больше не наливайте, — склонился кабатчик к Коптину и Завадскому, едва заметно указывая взглядом на Митрофана Лукина, плечистого стрельца с окладистой бородой, сидевшего напротив них. — Беда будет… — пояснил он и отошел от их стола столь же бесшумно и незаметно, как подошел.
— Учит нас, как детей! — возмутился Завадский. — А то мы сами не видим, не понимаем!
— Да не учит он! — успокоил его вполголоса Коптин. — А прислуживает. Мы, с его точки зрения, знатная публика. Вот и стремится угодить, чтобы неудовольствия не вышло бы нам какого.
— Ну да! Ты тон-то его слышал, каким он сказал? Нашелся, блин, Макаренко… Учитель жизни… Далай-лама…
— Тебе, кстати, тоже хватит, — заметил Коптин.
— Ага! — кивнул Завадский в ответ и, взяв за ручки два кувшина с зельем, встал, протянув один из них стрельцу Митрофану: — Давай? За Васю Сурикова, а?
— За Васю можно, — согласился Митрофан, принимая кувшин. — За Васю выпьем!
— А ты ведь даже не знаешь, за кого пьешь? — подначил Завадский.
— Да ты ж сказал: за Васю! Зачем мне знать? Я верю! Ты ж угощаешь! Вот я тебе и верю!
— Ага!.. Ну давай!
— Давай!
Коптина даже передернуло слегка от того усердия, с которым Митрофан Лукин пытался вогнать в себя два литра самогонистого пойла под названием «зелено вино». Казалось, еще чуть-чуть, и мутноватая бурда брызнет у стрельца из ушей, из носа и даже из глаз — в виде фонтана мутных слез.
Но нет, все обошлось. Любовь к халяве на Руси превыше всего: на халяву и уксус сладок, на халяву и кирпич съешь.
Вместе с Коптиным за процессом введения в организм запредельной дозы одуряющих разум токсинов следила еще одна пара глаз — какого-то тщедушного стрельца в три вершка ростом вместе с шапкой. Тщедушный фланировал между столов уже, наверное, час, как сирота потерянный какой-то. Он явно был не при делах: без денег и компании — никто его за стол не приглашал.
Тщедушный остановился посмотреть, как Митрофан с Завадским заливают себя до бровей. Он смотрел во все глаза; лицо его выражало смесь безграничного презрения с безбрежной завистью. Оба эти чувства, проявляющиеся в жизни обычно отдельно, на этом лице образовывали идеальную композицию, гармонируя на каком-то высшем, недоступном рассудку уровне.
Митрофан, покончив с кувшином, мотнул головой, стряхивая с усов остатки зелена вина. Взгляд его вдруг зацепился за тщедушного стрельца. Возникла пауза.
— Ты Вася Суриков? — спросил вдруг Митрофан, покачнувшись.
— Нет, — ответил тщедушный стрелец.
— Вот и не хрюкай! — подвел итог Митрофан и с силой ударил стрельца пустым кувшином прямо по темечку.
Звук удара был страшный — как будто большим и тяжелым камнем с силой влепили по деревянной колоде.
Кувшин уцелел.
Стрелец устоял, но из его ушей и носа буквально хлынула кровь — бурно, обильно потекла, заливая грудь и плечи. Глаза тщедушного остановились, став безжизненно-стеклянными.
Кабак притих.
Митрофан, внезапно отрезвев, выронил кувшин и, переступив через убитого стрельца, быстро пошел к входной двери, властно раздвигая народ — оцепенелый, еще не до конца осознавший ужас случившегося. Он шел так уверенно, по-деловому, будто спешил за живой водой, оставленной им на улице возле входа.
Хлопнула дверь, закрываясь за Митрофаном. Послышалась дробь копыт удаляющегося коня…
Коптин повернулся к Завадскому и обомлел. Вместо капитана с красным дипломом и двумя орденами за хронодиверсии и темпоральный сыск на лавке валялся его камзол, свисая до пола, до лежащих под столом штанов Завадского и подштанников, дружно уходивших в хорошо начищенные с утра сапоги…
Не удивляясь и не суетясь, Коптин приподнял камзол, нашел в потайном кармане личную карточку-чип, являющуюся одновременно и ключом телепорт-челнока, и офицерским жетоном, удостоверением личности.
Он сразу понял нехитрый механизм происшедшего, ставшего позже хрестоматийным примером.
Убийство тщедушного стрельца заставило Митрофана бежать, скрыться, залечь подале от Москвы в берлогу.
Он оказался единственным, кто уцелел, избежал грядущего утра стрелецкой казни. Не убей он, не стань преступником, убийцей, двумя днями спустя его обезглавили бы, повесили или посадили б на кол посреди Красной площади или Васильевского спуска, ни в чем не повинного.
Но он стал убийцей. И это его спасло.
Он, видно, прожил долгую, яркую жизнь, успев сотворить в ней, среди прочего, что-то такое, что сделало абсолютно невозможным появление на свет дважды орденоносного капитана Завадского.
* * *
Точно на те же самые грабли Коптин едва не наступил сам, будучи еще зеленым лейтенантом, стажером, слушателем Высших курсов подпространственной дипломатии и хроноразведки. Их закинули вдвоем с майром Горбуновым в самый исток смутных времен, в 584 год, в февраль месяц.
В тот достопамятный февраль сгорела Александровская слобода, резиденция царя Ивана, считавшаяся некоторое время даже столицей Руси, — с подачи самого Ивана Грозного, разумеется. Грозный часто залегал на дно в слободе, скрываясь от возможных последствий своей очередной мокрухи, массовых изуверских казней безвинных душ и прочей свойственной ему с бодуна беспредельщины.
Понятно, что в огненном смерче, охватившем Александровскую слободу, погибла уйма документов и ценностей.
В задачу их группы-дуэта входило всего лишь составление примерного перечня обреченных погибнуть объектов, с тем чтобы потом бригада «чистильщиков» могла, действуя адресно, вытащить перед самым пожаром все наиболее ценное. Вытащить и переправить в двадцатый век: на Лубянку, на Литейный, в ЦБ или Гохран — куда ближе окажется.
Реально выполнение задания свелось к тому, что они с майором Горбуновым — прилично одетые молодые боярские отпрыски, а может, даже и молодые князья — толклись на пепелище, прикидываясь соглядатаями царя (впрочем, прямо об этом не говоря, а только косвенно намекая при разговоре), прислушивались, как вопит служба охраны дворца, оплакивая уничтоженное Божьей карой добро.
То, что им подписали выездные визы в шестнадцатый век только двоим, игнорируя устав, строго предписывавший выпускать оперов тройками, было грубейшим служебным нарушением режимника и старшего инженера по технике хронобезопасности. Тем более что профессионально были они не бог весть кто: майор, с налетом в прошлом не больше полутора тысяч часов, и совершенно зеленый курсант.
Такую лажу можно было объяснить только тем, что с офицерскими кадрами среднего звена в те годы была великая напряженка. Дело дошло тогда до того, что на срочную службу начали призывать офицеров запаса даже из числа состоящих на учете в психиатрических диспансерах, в тех, правда, только случаях, если воинская присяга была принята больным задолго до начала заболевания или уже во время болезни, но на ее ранней стадии — на протяжении первых четырех-пяти лет после постановки диагноза.
Коптина и Горбунова риск, связанный с работой в парной связке, не волновал. Они считали, что риска не было вовсе. Роль им отводилась предельно пассивная, это во-первых, а во-вторых, до смерти Ивана Грозного оставались какие-то недели, и репрессии в стране заметно снизились. В-третьих же — главное! — все были потрясены пожаром, ведь слобода вспыхнула от удара молнии. Гроза в феврале! Тут было над чем призадуматься. Опричники всерьез, впервые может быть, задумались о Боге, и какие-то Горбунов и Коптин были им по барабану на фоне февральской грозы.
В первый же день их блуждания по еще дымящемуся пепелищу Коптин обратил внимание на странную группу, пожаловавшую сюда тоже, видно, с экскурсионной целью. Центром и сердцем группы была молодая боярыня, лет двадцати, ослепительно красивая, в шубке и шапочке из голубых песцов. За нею следовали мамки-прислужницы плюс человек десять дюжих охранников. Компания приехала на четырех возках, один из которых, выполненный в виде двух золотистых лебедей, выделялся невиданным комфортом и роскошью. В клювах лебеди держали некое подобие облучка, на котором восседали возница с помощником, меж крыльев лебедя располагалась полость — обшитый медвежьими шкурами «пассажирский салон», снабженный покрывалом из волчьих шкур.
— На таком и до Южного полюса доедешь, — шепнул майор на ухо Коптину, чуть заметно кивнув в сторону возка. — И девка… Страсть как хороша!
— Да-а-а… Ветка сирени в мае… Радуга счастья…
— Точно! Такие б речи — в ушко б ей на ночь! — согласился майор. — Ну, прям в очко!
— Помолчи!
— Тут сразу ноги бы себе за уши заложила б!
— Заткнись, Горбушка!
— Да я молчу…
— Вот и молчи.
Молчали долго — каждый о своем. Первым разжал губы майор Горбунов:
— Все равно ничего не выйдет. Нельзя!..
— Что? — спросил Коптин.
— Нельзя! — Майор сделал непристойный жест, демонстрируя, что именно нельзя и как нельзя.
1 2 3 4 5 6