– Я думаю, – сказал Джузеппе, – что Луис исполнит обещание и пойдет на Везувий завтра ночью. А мы понесем тебя в Сан-Джованни…
Но едва мальчики подняли товарища, как из ущелья послышались крики:
– О-э! О-э!!
– О-э-э!.. – хором завопили ребята. – Мы здесь!
И вскоре новая группа людей появилась перед изумленными мальчиками, которые никак не предполагали, что их ночное приключение наделает столько переполоха. На этот раз по крутому склону ущелья взобрались жители Сан-Джованни ди Ческо, и вел их старый Бруно, широкоплечий человек с военной выправкой, с мужественным лицом, покрытым шрамами от старых ран. За Джованни Бруно следовали отец Паоло Рангони, старший брат Себастьяно Ленци, мать маленького Пьетро Савелли и другие.
Сан-джованнским мальчишкам стало не по себе: они почувствовали, что их похождение добром не кончится и, пожалуй, за него придется расплатиться подороже, чем за налеты на чужие сады. Вид старших, которым после утомительной дневной работы пришлось покинуть постели и пройти ночью несколько миль,[5] был далеко не обнадеживающим. Ребятам со страху даже показалось, что кое-кто из пришедших прячет за спиной хворостины.
Джованни Бруно бросился к сыну:
– Мальчик мой, ты весь изранен!
Несмотря на жгучую боль от ожогов, Фелипе улыбнулся и гордо сказал:
– Отец, я был на Везувии!
– Да, я знаю о твоем споре с Луисом Ромеро. Хромой Томмазо нам все рассказал. Ты поступил безрассудно, сын мой, но я горжусь тобой!
Сан-джованнские мальчишки обрадованно переглянулись: как видно, дело с ночным побегом принимало благоприятный оборот.
Обнимая и лаская сына, Джованни продолжал говорить, и из его слов выходило, что Фелипе, совершив смелое восхождение, защитил свою честь, честь родного поселка, честь древней Нолы… Старый пылкий альфьеро[6] наконец договорился до того, что поступком сына спасена честь порабощенной Италии перед лицом ее угнетателей-испанцев!
У Фелипе уже не было сил слушать похвалы отца, и он устало закрыл глаза.
Джованни взял сына на руки, нежно прижал к груди и понес, бережно ступая по каменистой тропинке. За ним врассыпную двинулись остальные. Ребята держались поодаль. Они не верили приглашениям взрослых подойти поближе, хотя оказалось, что ни у кого из старших не было хворостин.
Тревожная ночь подходила к концу.

Глава третья
Болезнь

Занялось сумрачное утро, когда усталый отец принес крепко спящего Фелипе. Фраулиса с плачем кинулась к сыну, но Джованни удержал ее:
– Тише, мать! Мальчугану нужен покой.
Фелипе не проснулся и тогда, когда его ожоги смазывали оливковым маслом и бинтовали, меняли на нем одежду, укладывали в постель.
Спал Фелипе и в полдень, когда в дом Бруно ворвался встревоженный Лодовико Тансилло, друг и бывший сослуживец хозяина дома.
– Что с моим крестником? – вскричал Лодовико, изящный человек с длинными, зачесанными назад волосами и курчавой бородкой. – Мне сказали, что этой ночью он был на вулкане?
Увидев спящего мальчика, Тансилло успокоился, притих и попросил у Фраулисы пить.
– Я почти всю дорогу от Венозы бежал, – объяснил он. – Люблю шалопая: ничего не поделаешь, ученик!
Фраулиса, худощавая, изможденная трудом женщина средних лет, подала гостю кружку виноградного вина.
– Уж что правда, то правда, сер[7] Лодовико, – согласилась она. – Наверно, только святому Феличе под силу сосчитать, сколько вы потратили трудов, обучая мальчонку грамоте.
Тансилло рассмеялся.
– Без святого Феличе обойдемся: счет-то короткий. Мальчуган впитывает науку, как губка воду. Вы только подумайте: и месяца не прошло, как он узнал буквы, а уж читал «Божественную комедию» нашего гениального Данте![8] Да ведь мало того, что читал: после первого же раза многие стихи повторял наизусть. Прекрасная у Фелипе память, хотя в этом есть и моя заслуга: вот уже два года я стараюсь упражнениями развить эту его способность.
– Я не умудрен в книжном учении, друг Лодовико, – молвил Джованни Бруно, – но то, что вы говорите о Фелипе, наполняет мое сердце радостью.
– Какие вы, право, бесстрашные, мужчины, – сердито вмешалась Фраулиса. – Хвалите Фелипе вслух, а о том не думаете, что злые духи могут позавидовать и напустить на мальчика порчу.
– Э, синьора Фраулиса, – возразил Тансилло, – вы суеверны! Если человек верит в Бога и соблюдает уставы святой церкви, ему демоны не страшны.
– И я так же думаю, – подхватил Джованни.
Видя, что женщина, неубежденная их доводами, обидчиво поджала губы, старые друзья перевели разговор на другое. Джованни стал рассказывать о соперничестве сына с маленьким испанцем и о том, как Фелипе предложил разрешить спор.
Тансилло пришел в восторг.
– Клянусь Вергилием,[9] – вскричал он, – у мальчишки отважная душа! Я напишу об этом подвиге сонет.[10]
– И я уверен, – сказал Бруно, – что этот сонет станет так же широко известен, как и другие ваши стихи, как то прекрасное произведение, которое я помню наизусть:
Когда свободно крылья я расправил,
Тем выше понесло меня волной,
Чем шире веял ветер надо мной…
Выслушав сонет, сер Лодовико разразился смехом:
– Э, дорогой мой, теперь я вижу, откуда у Фелипе такая память! Ведь я читал вам эти стихи только раз! Жалею, очень жалею, что вам не пришлось смолоду учиться, – из вас вышел бы толк!
Джованни Бруно сконфузился:
– Я не заслуживаю ваших похвал.
– Конечно, прошлого не воротишь, – молвил Тансилло, – и вам теперь уж не до науки, друг Джованни, но вы обязательно должны дать Фелипе образование.
Старый солдат грустно улыбнулся:
– Я бы и рад, да вы ведь знаете мои средства…
Вечером навестить Фелипе пришли его друзья во главе с Паоло Рангони и Себастьяно Ленци. Фраулиса не пустила их к больному.
– Но нам нужно рассказать ему важную вещь! – кипятился рыжий толстенький Себастьяно.
– Нет, нет! – Фраулиса решительно загородила дверь. – Ребенку вредно волноваться.
Только через два дня Себастьяно и Паоло прорвались к Фелипе, да и то лишь потому, что мальчик услышал их голоса и поднял бунт.
Ребята сели около постели больного и грустно смотрели на него. У Фелипе был жар, дыхание со свистом вырывалось из пересохших губ, повязки окутывали шею, руки, ноги. Но большие синие глаза смотрели гордо.
– Ну как, Луис подымался на Везувий? – был первый вопрос Фелипе.
Паоло отрицательно покачал головой.
– Значит, он все-таки струсил, и победа за нами! – торжествующе воскликнул Фелипе.
– Да видишь, какое дело, – заговорил Себастьяно, осторожно подбирая слова. – Вроде как будто его и винить нельзя… Отец его, барджелло, заставил Луиса дать клятву, что он не пойдет на гору…
– Клятву?!
– Заставил поклясться именем пресвятой девы, – подтвердил худенький бледный Паоло, сын ткача.
Изумленный Фелипе долго молчал, молчали и ребята. События приняли совершенно неожиданный оборот. Коварство капитана Ромеро ошеломило простодушных мальчиков. Конечно, Луис обязан был сдержать слово, данное ребятам, но нарушить клятву пресвятой деве… Это казалось таким страшным грехом, за который нет прощения ни в этой жизни, ни в будущей…
Наконец Фелипе хрипло проговорил:
– Скажите Луису, что я освобождаю его от восхождения на гору. Но когда я поправлюсь, придумаю новое испытание.
Себастьяно оживился:
– А знаешь, Фелипе, все-таки победа за нами! Те ребята, что играли с Луисом, не хотят с ним дружить. Они говорят, что Луис поступил нечестно, когда согласился дать клятву. Джузеппе Висконти сказал, что с него прежде содрали бы шкуру, чем он изменил бы слову. И он хочет, чтобы ты принял его в нашу компанию, когда выздоровеешь…
– Это мы еще посмотрим, – с притворным равнодушием отозвался Фелипе.
Но в душе он был польщен. Гордый Висконти, сын богача, сильный, ловкий мальчик, признает превосходство Фелипе: это чего-нибудь да стоит!
Мальчишки начали строить планы на будущее, но на них коршуном налетела Фраулиса и выгнала Паоло и Себастьяно.
На следующее утро Фелипе потребовал, чтобы его днем укладывали в саду под тенью цветущих деревьев. Крестный отец принес ему огромный том «Божественной комедии», и мальчик читал поэму вслух, упиваясь звучными терцинами[11] божественного флорентийца.[12]
По вечерам возвращался с поля отец, садился возле постели больного сына, и начинались сердечные разговоры.
Фелипе полюбил эти вечерние часы в тишине ароматного сада, когда уставшее солнце спускалось за горизонт, на юго-западе курился усмирившийся Везувий, а на чистом небе высыпали яркие южные звезды…
Отец вспоминал о тех временах, когда он и Лодовико Тансилло служили в кавалерийском полку. Лодовико был младшим офицером, а он, Джованни, знаменосцем, альфьеро.
– Это почетная, но и трудная служба, сынок, – говорил старый солдат. – Удары врагов прежде всего направляются на знамя. Где во время боя кипит самая ожесточенная схватка? Возле знамени! Ведь захватить знамя противника – высший подвиг воина. И немало жестоких ран получил я, защищая святыню полка…
Фелипе снова и снова с благоговением прикасался к рубцам на лице отца, на руках…
– Из-за этих ран мне, еще не старому человеку, пришлось оставить военную службу. В сорок пятом[13] году я вернулся на родину с тремя десятками дукатов[14] в кошельке: только и удалось скопить за многие годы из скудного солдатского жалованья. Поселился я здесь, в Ноле, женился на твоей матери. Через три года[15] у нас родился ты…
– Отец, расскажи про походы, в которых ты участвовал!
Джованни улыбался:
– Сколько раз ты об этом слышал!
– Хочу еще…
И старый знаменщик рассказывал о своем боевом прошлом.
Джованни Бруно, сын бедняка, вступил в армию двадцатилетним юношей, когда за господство над Италией шла жестокая борьба между испанцами и французами. Италия представлялась богатой и легкой добычей, потому что она разделялась на много враждующих мелких государств. В завоевательных войнах брали верх то французы, то испанцы, но и те и другие одинаково безжалостно грабили и разоряли итальянцев.
Страшные дни пережил молодой Джованни Бруно в Риме в мае 1527 года, когда папская столица[16] была взята наемниками испанского короля. В продолжение многих столетий Вечный город не подвергался такому варварскому разгрому. Бруно едва смог избежать гибели.
Выслушав взволнованный рассказ отца, мальчик коснулся шрама на его шее.
– Ты там получил вот это?
– Да. Но испанский пикинер[17] поплатился за эту рану жизнью.
– А рубец на боку?
– Этот мне остался на память о том времени, когда я сражался за свободу Флоренции.
По рубцам и шрамам старого солдата можно было изучать историю борьбы итальянского народа с угнетателями за два с лишним десятилетия.
Когда Бруно удалось спастись из разоренного Рима, он пробрался на север и стал служить Флоренции, где как раз вспыхнуло восстание против власти испанских угнетателей и своих собственных тиранов[18] Медичи. Чужеземный гарнизон и сторонники Медичи были изгнаны, и власть в городе захватил средний класс – ремесленники, мелкие торговцы; к ним примкнули городские бедняки и часть буржуазии.
Восставшие действовали решительно. Они не только отбивали врагов от стен города, но и высылали отряды для освобождения территории республики и захвата продовольствия. В одном из таких отрядов сражался Джованни Бруно.
Одиннадцать месяцев длилась неравная борьба. Против мятежного города выступили не только испанцы, но и войска римского папы Климента VII, который простил испанцам разрушение Рима и даже вступил с ними в союз, лишь бы раздавить свободу Флоренции: Климент VII сам был из рода Медичи.
Сорок тысяч солдат насчитывала союзная армия испанского короля, римского папы, тиранов Медичи. А республика могла противопоставить врагам только тринадцать тысяч воинов. Правда, наравне с воинами стены Флоренции защищали горожане и крестьяне, собравшиеся в город из окрестностей.
Героическая Флоренция пала, революцию погубили изменники.
Флоренцию, как и всякий другой итальянский город, наводняли монахи многочисленных монастырей, священники городских церквей. С самого начала восстания они повели себя предательски. Выражая притворное сочувствие народу, церковники пробирались в стан врагов, выдавали им военные тайны, указывали слабые места в обороне города, сеяли смуту и раздоры среди восставших. Они грозили господним гневом богачам, которые защищали революцию.
Когда такое коварство раскрылось, душа Джованни Бруно была потрясена. Он не утратил веру в Бога, но возненавидел его служителей. С годами ненависть и презрение Бруно к церковникам возросли. В семье старый солдат не скрывал своих взглядов, и между ним и религиозной Фраулисой случались частые споры. Джованни возмущался, когда его жена старалась внушить Фелипе уважение к монахам, навещавшим дом.
Между отцом и матерью происходила борьба за душу мальчика. Если Фраулиса говорила сыну о благочестии своего духовника,[19] отца Бартоломео, то Джованни лукаво замечал:
– А ты видел, Фелипе, как отец Бартоломео накинулся на карпа, что зажарила ему твоя мать? Можно было подумать, что бедняга целую неделю не ел! И то сказать, набить такое брюхо – не шутка!
И мальчик уже не мог с благоговением смотреть на жирного святошу.
Фраулиса воспевала мальчику добродетель монахов, отрекшихся от земных благ и смиренно возносящих молитвы Богу за грешных людей. Старик знаменщик растолковывал Фелипе, что ни один монах не вскопал ни клочка земли, не посадил ни одной виноградной лозы, а меж тем в монастырях вино льется рекой, а в церквах и монастырях собраны несметные сокровища.
Влияние отца брало верх: для Фелипе человек в рясе становился воплощением коварства, праздности, обжорства, корыстолюбия…
Не всегда вечерние беседы шли о походах и войнах. Ведь мальчик в своем умственном развитии далеко ушел от десятилетних сверстников. Как-то раз, глядя на двуглавую вершину Везувия, который успокаивался после апрельской вспышки, Фелипе спросил:
– Отец, почему люди живут так близко от вулкана? Ведь он может убить!
Джованни ответил после недолгого раздумья:
– Видишь ли, сынок, Везувий редко пробуждается от векового сна. А где быстрее созревает виноград, где слаще апельсины, чем в нашей родной Кампанье,[20] дочери Везувия? Лава вулкана страшна, когда она выливается из кратера, – старый Бруно улыбнулся, – что ж, не становись на ее пути. Зато, когда она остынет, дает отличный материал для постройки домов, заборов, дорог. А пепел, смешавшись с землей, делает ее необычайно плодовитой.
– Отец, – сказал Фелипе, – монах Бартоломео уверяет, что наши покровители – святые Дженнаро и Феличе, а на самом деле…
– На самом деле – это силы природы, среди которой человек живет от рождения до могилы.
Разговор оборвался.
В один безлунный вечер, когда небо особенно густо было усыпано звездами, Фелипе, задумчиво глядя вверх, спросил:
– Что такое звезды, отец?
Старый Бруно, помолчав, ответил:
– Трудный вопрос ты задал, Фелипе! Я думаю, звезды – это искры небесного огня, которые горят в вышине, за тысячи миль от Земли…
Фраулиса, сидевшая неподалеку с вязаньем в руках, живо отозвалась:
– Вот и не так! Звезды – это глаза ангелов-хранителей, следящие с высоты за нами, грешными людьми.
Объяснение матери больше говорило детскому воображению и понравилось мальчику. Фелипе спросил:
– Ангел-хранитель к каждому человеку приставлен, мама?
Мать утвердительно кивнула головой.
– Значит, у каждого человека и своя звезда?
– А как же, обязательно!
– А где моя звезда?
Фраулиса вздохнула:
– Ни одному человеку не дано знать, где его звезда… Лишь когда он умирает… Смотри, смотри!
По небу пронесся яркий метеор, оставив за собой быстро угасавший огнистый след.
Фелипе растерянно спросил:
– Что это, мама?
– Умер человек, – торжественно произнесла Фраулиса. – И звезда его скатилась с небосвода.
Мальчик смотрел в небо расширенными от волнения глазами. Как все это было удивительно, интересно…
При первой встрече с Лодовико Тансилло Фелипе спросил у него:
– Скажите, крестный, правда ли, что у каждого есть своя звезда и она падает, когда человек умирает?
Тансилло привык серьезно относиться к вопросам своего ученика, иногда совершенно неожиданным.
– В народе есть такое поверье, – сказал поэт, – но, конечно, небеса равнодушны к судьбам людей.
Фелипе не понял, и Тансилло разъяснил:
– Дело в том, что звезд на небосклоне не так много, как кажется. У меня есть приятель монах, любитель астрономии, науки о небесных светилах.
1 2 3 4 5