Хемингуэй Эрнест
Никто никогда не умирает
Хемингуэй Эрнест
НИКТО НИКОГДА НЕ УМИРАЕТ
Дом был покрыт розовой штукатуркой; она облупилась и выцвела от сырости, и с веранды видно было в конце улицы море, очень синее. Вдоль тротуара росли лавры, такие высокие, что затеняли верхнюю веранду, и в тени их было прохладно. В дальнем углу веранды в клетке висел дрозд, и сейчас он не пел, даже не щебетал, потому что клетка была прикрыта, ее закрыл снятым свитером молодой человек лет двадцати восьми, худой, загорелый, с синевой под глазами и густой щетиной на лице. Он стоял, полуоткрыв рот, и прислушивался. Кто-то пробовал открыть парадную дверь, запертую на замок и на засов.
Прислушиваясь, он уловил, как над верандой шумит ветер в лаврах, услышал гудок проезжавшего мимо такси, голоса ребятишек, игравших на соседнем пустыре. Потом он услышал, как поворачивается ключ в замке парадной двери. Он слышал, как дверь отперлась, но засов держал ее, и замок снова щелкнул. Одновременно он услышал, как шлепнула бита по бейсбольному мячу, и как пронзительно закричали голоса на пустыре. Он стоял, облизывая губы, и слушал, как кто-то пробовал теперь открыть заднюю дверь.
Молодой человек - его звали Энрике - снял башмаки и, осторожно поставив их, прокрался туда, откуда видно было заднее крылечко. Там никого не было. Он скользнул обратно и, стараясь не обнаруживать себя, поглядел на улицу.
По тротуару под лаврами прошел негр в соломенной шляпе с плоской тульей и короткими прямыми полями, в серой шерстяной куртке и черных брюках. Энрике продолжал наблюдать, но больше никого не было. Постояв так, приглядываясь и прислушиваясь, Энрике взял свитер с клетки и надел его.
Стоя тут, он весь взмок, и теперь ему было холодно в тени, на холодном северо-восточном ветру. Под свитером у него была кожаная кобура на плечевом ремне. Кожа стерлась и от пота подернулась белесым налетом соли. Тяжелый кольт сорок пятого калибра постоянным давлением намял ему нарыв под мышкой. Энрике лег на холщовую койку у самой стены. Он все еще прислушивался.
Дрозд щебетал и прыгал в клетке, и Энрике посмотрел на него. Потом встал и открыл дверцу клетки. Дрозд скосил глаз на дверцу и втянул голову, потом вытянул шею и задрал клюв.
- Не бойся,- мягко сказал Энрике.- Никакого подвоха. Он засунул руку в клетку, и дрозд забился о перекладины.
- Дурень,- сказал Энрике и вынул руку из клетки. - Ну, смотри: открыта.
Он лег на койку ничком, уткнув подбородок в скрещенные руки, и опять прислушался. Он слышал, как дрозд вылетел из клетки и потом запел, уже в ветвях лавра
"Надо же было оставить птицу в доме, который считают необитаемым! думал Энрике. - Вот из-за таких глупостей случается беда. И нечего винить других, сам такой"
На пустыре ребятишки продолжали играть в бейсбол. Становилось прохладно. Энрике отстегнул кобуру и положил тяжелый пистолет рядом с собой. Потом он заснул.
Когда он проснулся, было уже совсем темно и с угла улицы сквозь густую листву светил фонарь. Энрике встал, прокрался к фасаду и, держась в тени, прижимаясь к стене, огляделся. На одном из углов под деревом стоял человек в шляпе с плоской тульей и короткими прямыми полями. Цвета его пиджака и брюк Энрике не разглядел, но, что это негр, было несомненно. Энрике быстро перешел к задней стене, но там было темно, и только на пустырь светили окна двух соседних домов. Тут в темноте могло скрываться сколько угодно народу. Он знал это, но услышать ничего не мог: через дом от него громко кричало радио.
Вдруг взвыла сирена, и Энрике почувствовал, как дрожь волной прошла по коже на голове. Так внезапно румянец сразу заливает лицо, так обжигает жар из распахнутой топки, и так же быстро все прошло. Сирена звучала по радио это было вступление к рекламе, и голос диктора стал убеждать: "Покупайте зубную пасту "Гэвис"! Невыдыхающаяся, непревзойденная, наилучшая!"
Энрике улыбнулся. А ведь пора бы кому-нибудь и прийти.
Опять сирена, потом плач младенца, которого, по уверениям диктора, можно унять только детской мукой "Мальта-Мальта", а потом автомобильный гудок, и голос шофера требует этиловый газолин "Зеленый крест": "Не заговаривай мне зубы! Мне надо "Зеленый крест", высокооктановый, экономичный, наилучший".
Рекламы эти Энрике знал наизусть. За пятнадцать месяцев, что провел на войне, они ни капельки не изменились: должно быть, все те же пластинки запускают,- и все-таки звук сирены каждый раз вызывал у него эту дрожь, такую же привычную реакцию на опасность, как стойка охотничьей собаки, почуявшей перепела.
Поначалу было не так. От опасности и страха у него когда-то сосало под ложечкой. Он тогда чувствовал слабость, как от лихорадки, и лишался способности двинуться именно тогда, когда надо было заставить ноги идти вперед, а они не шли. Теперь все не так, и он может теперь делать все, что понадобится. Дрожь - вот все, что осталось из многочисленных проявлений страха, через которые проходят даже самые смелые люди. Это была теперь его единственная реакция на опасность, да разве еще испарина, которая, как он знал, останется навсегда и теперь служит предупреждением, и только.
Стоя и наблюдая за человеком в соломенной шляпе, который уселся под деревом на перекрестке, Энрике услышал, что на пол веранды упал камень. Энрике пытался найти его, но безуспешно. Он пошарил под койкой - и там нет. Не успел он подняться с колен, как еще один камешек упал на плиточный пол, подпрыгнул и закатился в угол. Энрике поднял его. Это был простой, гладкий на ощупь голыш; он сунул его в карман, пошел в дом и спустился к задней двери.
Он стоял, прижимаясь к косяку и держа в правой руке тяжелый кольт.
- Победа,- сказал он вполголоса; рот его презрительно выговорил это слово, а босые ноги бесшумно перенесли его на другую сторону дверного проема.
- Для тех, кто ее заслуживает,- ответил ему кто-то из-за двери.
Это был женский голос, и произнес он отзыв быстро и невнятно.
Энрике отодвинул засов и распахнул дверь левой рукой, не выпуская кольта из правой.
В темноте перед ним стояла девушка с корзинкой. Голова у нее была повязана платком.
Здравствуй,- сказал он, запер дверь и задвинул засов.
В темноте он слышал ее дыхание. Он взял у нее корзинку и потрепал ее по плечу.
- Энрике,- сказала она, и он не видел, как горели ее глаза, и как светилось лицо.
- Пойдем наверх,- сказал он.- За домом кто-то следит с улицы. Ты его видела?
- Нет,- сказала она.- Я шла через пустырь.
- Я тебе его покажу. Пойдем на веранду.
Они поднялись по лестнице. Энрике нес корзину, потом поставил ее у кровати, а сам подошел к углу и выглянул. Негра в шляпе не было.
- Так,- спокойно заметил Энрике.
- Что так? - спросила девушка, тронув его руку и, в свою очередь, выглядывая.
- Он ушел. Что там у тебя из еды?
- Мне так обидно, что ты тут целый день просидел один,- сказала она.- Так глупо, что пришлось дождаться темноты. Мне так хотелось к тебе весь день!
- Глупо было вообще сидеть здесь. Они еще до рассвета высадили меня с лодки и привели сюда. Оставили один пароль и ни крошки поесть, да еще в доме, за которым следят. Паролем сыт не будешь. И не надо было сажать меня в дом, за которым по каким-то причинам наблюдают. Очень это по-кубински. Но в мое время мы, по крайней мере, не голодали. Ну, как ты, Мария?
В темноте она крепко поцеловала его. Он почувствовал ее тугие полные губы и то, как задрожало прижавшееся к нему тело, и тут его пронзила нестерпимая боль в пояснице.
- Ой! Осторожней!
- А что с тобой?
- Спина.
- Что спина? Ты ранен?
- Увидишь,- сказал он.
- Покажи сейчас.
- Нет. Потом. Надо поесть и скорее вон отсюда. А что тут спрятано?
Уйма всего. То, что уцелело после апрельского поражения, то, что надо сохранить на будущее.
Он сказал:
- Ну, это - отдаленное будущее. А наши знают про слежку?
Конечно, нет.
Ну, а все-таки, что тут?
Ящики с винтовками. Патроны
Все надо вывезти сегодня же.- Рот его был набит.- Годы придется работать, прежде чем это опять пригодится. Тебе нравится эскабече (маринованная рыба - прим.)? Очень вкусно. Сядь сюда.
- Энрике!- сказала она, прижимаясь к нему. Она положила руку на его колено, а другой поглаживала его затылок.- Мой Энрике!
Только осторожней,- сказал он, жуя. - Спина очень болит.
Ну, ты доволен, что вернулся с войны?
- Об этом я не думал,- сказал он
- Энрике, а как Чучо?
- Убит под Леридой.
- А Фелипе?
- Убит. Тоже под Леридой.
- Артуро?
- Убит под Теруэлем.
- А Висенте?- сказала она, не меняя выражения, и обе руки ее теперь лежали на его колене.
- Убит. При атаке на дороге у Селадас.
- Висенте - мой брат.-Она отодвинулась от него, убрала руки и сидела, вся напрягшись, одна в темноте.
- Я знаю, - сказал Энрике. Он продолжал есть.
- Мой единственный брат.
- Я думал, ты знаешь,- сказал Энрике.
- Я не знала, и он мой брат.
- Мне очень жаль, Мария. Мне надо было сказать об этом по-другому.
- А он в самом деле убит? Почему ты знаешь? Может быть, это только в приказе?
- Слушай. В живых остались Рожелио, Базилио, Эстебан, Фело и я. Остальные убиты.
- Все?
- Все,- сказал Энрике.
- Нет, я не могу,- сказала Мария,- не могу поверить!
- Что толку спорить? Их нет в живых.
- Но Висенте не только мой брат. Я бы пожертвовала братом. Он был надеждой нашей партии.
- Да. Надеждой нашей партии
- Стоило ли? Там погибли все лучшие.
- Да. Стоило!
- Как ты можешь говорить так? Это - преступление.
- Нет. Стоило!
Она плакала, а Энрике продолжал есть.
- Не плачь,- сказал он.- Теперь надо думать о том, как нам возместить их потерю.
- Но он мой брат. Пойми это: мой брат.
- Мы все братья. Одни умерли, а другие еще живы. Нас отослали домой, так что кое-кто останется. А то никого бы не было. И нам надо работать.
- Но почему же все они убиты?
- Мы были в ударной части. Там или ранят, иди убивают. Мы, остальные, ранены.
- А как убили Висенте?
- Он перебегал дорогу, и его скосило очередью из дома справа. Оттуда простреливалась дорога.
- И ты был там?
- Да. Я вел первую роту. Мы двигались справа от них. Мы захватили дом, но не сразу. Там было три пулемета. Два в доме и один на конюшне. Нельзя было подступиться. Пришлось вызывать танк и бить прямой наводкой в окно. Вышибать последний пулемет. Я потерял восьмерых.
- А где это было?
- Селадас.
- Никогда не слышала.
- Не мудрено,- сказал Энрике.- Операция была неудачной. Никто о ней никогда и не узнает. Там и убили Висенте и Игнасио.
- И ты говоришь, что так надо? Что такие люди должны умирать при неудачах в чужой стране?
- Нет чужих стран, Мария, когда там говорят по-испански. Где ты умрешь, не имеет значения, если ты умираешь за свободу. И, во всяком случае, главное - жить, а не умирать.
- Но подумай, сколько их умерло... вдали от родины... и в неудачных операциях...
- Они пошли не умирать. Они пошли сражаться. Их смерть - это случайность.
- Но неудачи! Мой брат убит в неудачной операции. Чучо - тоже. Игнасио - тоже.
- Ну, это частность. Нам надо было иногда делать невозможное. И многое, на иной взгляд, невозможное мы сделали. Но иногда сосед не поддерживал атаку на твоем фланге. Иногда не хватало артиллерии. Иногда нам давали задание не по силам, как при Селадас. Так получаются неудачи. Но в целом это не была неудача.
Она не ответила, и он стал доедать, что осталось. Ветер в деревьях все свежел, и на веранде стало холодно. Он сложил тарелки обратно в корзину и вытер рот салфеткой. Потом тщательно обтер пальцы и одной рукой обнял девушку. Она плакала.
- Не плачь, Мария,- сказал он.- Что случилось - случилось. Надо думать, как нам быть дальше. Впереди много работы
Она ничего не ответила, и в свете уличного фонаря он увидел, что она глядит прямо перед собой.
- Нам надо покончить со всей этой романтикой. Пример такой романтики - этот дом. Надо покончить с тактикой террора. Никогда больше не пускаться в авантюры.
Девушка все молчала, и он смотрел на ее лицо, о котором думал все эти месяцы всякий раз, когда мог думать о чем-нибудь, кроме своей работы.
- Ты словно по книге читаешь,- сказала она.- На человеческий язык не похоже.
- Очень жаль,- сказал он.- Жизнь научила. Это то, что должно быть сделано. И это для меня важнее всего.
- Для меня важнее всего мертвые,- сказала она.
- Мертвым почет. Но не это важно.
- Опять как по книге!- гневно сказала она.- У тебя вместо сердца книга.
- Очень жаль, Мария. Я думал, ты поймешь.
Все, что я понимаю,- это мертвые,- сказала она.
Он знал, что это неправда. Она не видела, как они умирали под дождем в оливковых рощах Харамы, в жару в разбитых домах Кихорны, под снегом Теруэля. Но он знал, что она ставит ему в упрек: он жив, а Висенте умер,- и вдруг в каком-то крошечном уцелевшем уголке его прежнего сознания, о котором он уже и не подозревал, он почувствовал глубокую обиду.
- Тут была птица,- сказал он.- Дрозд в клетке.
- Да.
- Я его выпустил.
- Какой ты добрый!- сказала она насмешливо.- Вот не знала, что солдаты так сентиментальны!
- А я хороший солдат.
- Верю. Ты и. говоришь, как хороший солдат. А каким солдатом был мой брат?
- Прекрасным солдатом. Веселее, чем я. Я не веселый. Это недостаток.
- А он был веселый?
- Всегда. И это мы очень ценили.
- А ты не веселый?
- Нет. Я все принимаю слишком всерьез. Это недостаток.
- Зато самокритики хоть отбавляй, и говоришь как по книге.
- Лучше бы мне быть веселей,- сказал он.- Никак не могу научиться.
- А веселые все убиты.
- Нет,- сказал он.- Базилио веселый.
- Ну, так и его убьют,- сказала она.
- Мария! Как можно? Ты говоришь, как пораженец.
- А ты как по книге!- сказала она.- Не трогай меня. У тебя черствое сердце, и я тебя ненавижу.
И снова он почувствовал обиду, он, который считал, что сердце его зачерствело, и ничто не может причинить боль, кроме физических страданий. Все еще сидя на койке, он нагнулся.
- Стяни с меня свитер,- сказал он.
- С какой стати?
Он поднял свитер на спине и повернулся.
- Смотри, Мария. В книге такого не увидишь.
- Не стану смотреть,- сказала она.- И не хочу.
- Дай сюда руку.
Он почувствовал, как ее пальцы нащупали след сквозной раны, через которую свободно прошел бы бейсбольный мяч, чудовищный шрам от раны, прочищая которую хирург просовывал туда руку в перчатке, шрам, который проходил от одного бока к другому. Он почувствовал прикосновение ее пальцев и внутренне содрогнулся. Потом она крепко обняла его и поцеловала, и губы ее были островком во внезапном океане острой боли, которая захлестнула его слепящей, нестерпимой, нарастающей, жгучей волной и тотчас же схлынула. А губы здесь, все еще здесь; и потом, ошеломленный, весь в поту, один на койке, а Мария плачет и твердит:
- О Энрике, прости меня? Прости, прости!
- Не важно,- сказал Энрике.- И прощать тут нечего. Но только это было не из книг.
- И всегда так больно?
- Когда касаются или при толчках.
- А как позвоночник?
- Он был только слегка задет. И почки тоже. Осколок вошел с одной стороны и вышел с другой. Там ниже и на ногах есть еще раны.
- Энрике, прости меня!
- Да нечего прощать! Вот только плохо, что не могу обнять тебя и, кроме того, что невесел.
- Мы обнимемся, когда все заживет.
- Да.
- И я буду за тобой ухаживать.
- Нет, ухаживать за тобой буду я. Это все пустяки. Только больно, когда касаются, и при толчках. Меня не это беспокоит. Теперь нам надо приниматься за работу. И поскорее уйти отсюда. Все, что здесь есть, надо вывезти сегодня же. Надо все это поместить в новом и невыслеженном месте, пригодном для хранения. Потребуется нам все это очень нескоро. Предстоит еще много работы, пока мы снова не создадим необходимые условия. Многих надо еще воспитать. К тому времени патроны едва ли будут Пригодны. В нашем климате быстро портятся запалы. А сейчас нам надо уйти. И так уже я допустил глупость, задержавшись тут так долго, а глупец, который поместил меня сюда, будет отвечать перед комитетом.
- Я должна провести тебя туда ночью. Они считали, что день ты в этом доме будешь в безопасности.
- Этот дом - сплошная глупость!
- Мы скоро уйдем.
- Давно пора было уйти.
- Поцелуй меня, Энрике!
- Мы осторожно,- сказал он.
Потом в темноте на постели, с закрытыми глазами, осторожно прилаживаясь и чувствуя на своих губах ее губы, и счастье без боли, и чувство, что ты дома без боли, дома и жив без боли, и что тебя любят и нет боли; была пустота в их любви, и она заполнилась, и губы их в темноте целуют, и они счастливы, счастливы в жаркой темноте у себя дома и без боли, и вдруг пронзительный вой сирены, и опять боль, нестерпимая боль - настоящая сирена, а не радио. И не одна сирена. Их две. И они приближаются с обоих концов улицы.
Он повернул голову, потом встал. Он подумал: недолго же довелось побыть дома.
- Выходи в дверь и через пустырь,- сказал он.- Иди, я отсюда буду отстреливаться и отвлеку их.
- Нет, ты иди,- сказала она.- Пожалуйста. Это я останусь и буду отстреливаться, тогда они подумают, что ты еще здесь.
- Послушай,- сказал он.
1 2