бороться за тебя, грациозно сидящую рядом на постели, хорошенькую — красивее любой фигурки на носу самого красивого и высокого корабля, который когда-либо поднимал паруса или кренился от ветра, за доброту, постоянство, любовь к друг другу, и за ночи и дни, полные любви. Малыш, я очень люблю тебя и буду твоим спутником, другом и настоящей любовью.
Мэри, милая… Пожалуйста, люби меня крепко-крепко и всегда, и заботься обо мне, малыш, так, как заботятся о своих старших друзьях все малыши…
15 сентября 1944 года
Патрику Хемингуэю
Германия
Любимый мышонок,
вот уже два месяца как Папа вернулся во Францию после дня «Д» (8 июня 1944 г., день высадки союзных войск. — В. П.). Должно быть, ты читал об этом в «Колльерс». Позже я летал с английскими летчиками, а потом был постоянно прикомандирован к пехотной дивизии, если не считать того периода, когда мне пришлось (временно оставив корреспондентскую работу) командовать отрядом маки — лучшее время за все эти месяцы, но писать об этом нельзя, расскажу при встрече. Находимся, как и Бамби (старший сын Джон Хемингуэй. —В. П.), в подчинении Управления стратегических служб.. Любопытнейшая история, и когда-нибудь длинными скучными зимними вечерами я еще надоем вам рассказами о ней. Последнее письмо от Марти было в июне. В Париже видел всех ее друзей, а ведь она тоже могла бы быть там, если бы не была такой примадонной и подождала меня всего одну неделю… Я по горло сыт ее «примадонством». В Лондоне, когда я лежал с разбитой головой и страдал ужасными головными болями (25 мая 1944 г. в Лондоне Хемингуэй попал в автомобильную катастрофу. — В. П.), она не пожелала сделать для меня и того, что мы бы сделали даже для собаки. Я здорово ошибся в ней, или она очень изменилась — возможно и то и другое — но главным образом первое. Жалко терять друга, которого мы научили так хорошо стрелять и писать…
Мышонок, я очень соскучился по тебе, Старичку (Грегори, младший сын Хемингуэя. — В. П.) и Бамби и часто думаю о том времени, когда мы будем вместе… Вчера и сегодня шли тяжелые бои, …и сейчас пишу под грохот контратаки… Я сохраню все карты, и мы повесим их в комнате для трофеев. Думаю, я должен был написать тебе о Марти, чтобы ты знал что к чему. Ее отношение ко мне на Кубе и в Лондоне было отвратительным. После Лондона я получил от нее всего одно письмо с рассказом о прелестях сада Джока Уитни и о том, как приятно бродить по такому красивому, спокойному, не тронутому войной городу, как Рим…
В Париже у меня было всего два относительно свободных дня, но я все же навестил старых друзей Сильвию Бич и Пикассо…
В Лондоне, пока я лежал в ужасном состоянии, — приходилось спать на спине с консервными банками по обе стороны подушки, потому что, стоило уронить голову на бок, как меня рвало … за мной ухаживала чудная девочка по имени Мэри Уэлш. Потом мы с ней встретились в Париже… Тебе она должна понравиться. Я прозвал ее «карманный Рубенс Папа». Если похудеет, произведу ее в «карманного Тинторетто». Чтобы понять, что это значит, тебе придется сходить в Метрополитен-музей.
Мышонок, мальчик мой, если в ближайшие недели с нами ничего не случится, то впереди нас ждет только хорошее…
С любовью Папа
15 октября 1944 года
Максуэллу Перкинсу
Париж
Дорогой Макс,
с тех пор как я писал тебе в последний раз, мы здесь жили дьявольски интересно. Я был с 4-й пехотной дивизией с момента ее прорыва чуть выше Сен-Ло и до 18 августа, пока ее временно не перевели в резерв, а я связался с отрядом маки. После нескольких очень интересных операций мы вошли в Париж вместе с передовыми частями армии. В первый же день освободили «Трэвеллез клаб» и отель «Ритц». Лучшее время в моей жизни…
Набрал материал на прекрасную книгу. Я приехал в дивизию как раз накануне прорыва, участвовал во всех операциях и, если мне еще немного повезет, хочу отдохнуть и приступить к работе над книгой…
Похоже, полеты помогли мне излечиться от Марти. Все стало на свое место. Сейчас, на земле, я уже больше не думаю о ней. Странно, но потребовалась одна война, чтобы эта женщина поселилась в моем треклятом сердце, и другая, чтобы она ушла из него. Невезение. Но на войне встречаешь хороших людей. Такие не подведут. Хотя мало ли что может приключиться с ними…
ЭРНЕСТ
19 июня 1945 года
Томасу Уэлшу (отец Мэри Уэлш. — В. П.)
Финка Вихия
Дорогой м-р Уэлш,
…если вы хотите знать, как влияет война на религиозные убеждения, то для начала могу сообщить вам следующее…
Во время первой мировой войны после ранения я был по-настоящему напуган и под конец стал очень набожным. Страх перед смертью. Надежда спасти собственную душу или уцелеть с помощью молитв о защите, обращенных к деве Марии и прочим святым чуть ли не с неистовством первобытного человека.
Во время войны в Испании мне казалось слишком эгоистичным молиться за себя, когда вокруг тебя непосредственно поддерживаемые церковью люди творили такие ужасные вещи по отношению к народу. Правда, порой мне недоставало духовного утешения, как привыкшему выпивать человеку не хватает глотка спиртного, когда он продрог и промок.
Во время этой войны я не молился ни разу. Хотя попадал в разные переделки. Думал, что, потеряв всякое право на покровительство, просить о нем, несмотря на страх, было бы нечестно…
Эрнест ХЕМИНГУЭЙ
23 июля 1945 года
Максуэллу Перкинсу
Финка Вихия
Дорогой Макс,
боюсь, что я не писал тебе со времени последней автомобильной катастрофы… На этот раз голова не очень пострадала — рана на лбу довольно глубокая, но трещины в черепе или сотрясения мозга не было. Сильно ударил левое колено, и оно до сих пор беспокоит — плохо сгибается. Грудная клетка уже в порядке…
Был первый дождливый день после восьми месяцев засухи, и дорога на холме, по которой возят глину, была такой скользкой, словно ее натерли мылом. Не повезло. Чтобы замять шумиху, я велел прислуге сказать газетчикам, что ничего серьезного не произошло и что я уехал на рыбалку. Но вообще-то мне досталось. Рана на голове от зеркала заднего вида… Рулевую колонку я погнул грудью… Четвертая авария за год. К счастью, в печать просочилось сообщение только о двух из них.
Бамби был здесь, но уже уехал. Славный мальчик. В плену он похудел, но уже немного отошел. Однажды он бежал из лагеря. Ранения у него были тяжелые, но в удачные места. Врачи хотели ампутировать руку, но он уговорил их не делать этого, и они удалили только мышцу в спине для дренирования. Он говорит, что это сказывается только на силе его подачи при игре в теннис… После первой выброски он провел в тылу у немцев шесть недель — организовывал сопротивление… Прошлый год был очень тяжелым. Все, чему научился, досталось мне нелегко и, честно говоря, Макс, это далеко не то, что прописал бы доктор хорошему писателю 45 (46) лет, имеющему дело с таким деликатным инструментом, как голова… Но за прошедший год я узнал много больше, чем за все предшествовавшие годы, и надеюсь со временем написать об этом что-нибудь приличное. Я буду очень стараться.
Пожалуйста, попроси прислать мне книгу Эдмунда Уилсона о Скотте (Фицджеральде). Меня гложет то, что я ничего не написал о Скотте, хотя знал его, возможно, лучше других. Но как можно написать правду, пока жива Зельда… Конечно, он никогда не закончил бы своей книги. Скорее она нужна была ему для получения аванса — карточный домик, а не книга. Поразительная напыщенность таких книг производит впечатление на тех, кто не знает секретов писательства. Эпические произведения, как известно, часто бывают фальшивыми. А он взял такую высокую эпическую ноту, какую никому не под силу вытянуть… Законы прозы столь же непреложны, как и законы авиации, математики или физики. Скотт не знал никаких законов. Он всё писал не так, как надо, а получалось хорошо. Но геометрия рано или поздно напоминает о себе. Мне всегда казалось, что мы с тобой можем рассказать правду о Скотте, потому что оба восхищались им, понимали и любили его. В то время как другие были ослеплены его талантом, мы видели и сильные и слабые его стороны… Малодушие и мир грез всегда отличали его героев… Скотт мнил себя знатоком футбола, войны (о которой он вообще ничего не знал), и хотя он не смог бы перебежать даже Пятую авеню с ее движением, он всегда считал себя «мастером бега с препятствиями».
В следующий раз напишу о его положительных качествах… Но оценивая лошадь, полк или хорошего писателя, я прежде всего стараюсь разглядеть их недостатки. То, что они хорошие, — это само собой разумеется, иначе вообще не стоит обращать на них внимания…
ЭРНЕСТ
8 мая 1950 года
Сенатору Джозефу Маккарти
Финка Вихия
Мой дорогой сенатор,
должен заметить, что вы уже многим поднадоели и рискуете стать для нас совсем чужим. Если вы потеряли конечности или голову во время боевых действий на Тихом океане (в 1942 г. Дж. Маккарти служил в морской пехоте США. — В. П.), то вам, конечно, можно посочувствовать. Но большинству людей вы просто наскучили, потому что им доводилось видеть настоящих солдат, которым досталось. Иные видели даже убитых и вели им счет, и насчитали немало солдат по фамилии Маккарти. Но вас среди них не было, и мне не приходилось считать ваши нашивки за ранения…
Я знаю, вы развернули бурную деятельность (должно быть, вас действительно здорово зацепило), но, сенатор, воистину, вы выпустили кишки из многих налогоплательщиков, и я предлагаю проделать то же самое с вами. Можете приехать сюда и сразиться бесплатно и без паблисити с таким старым чудаком, как я, которому стукнуло пятьдесят и который весит 209 фунтов и считает вас, сенатор, дерьмом, и готов дать вам в пору вашего расцвета хорошего пинка под зад. Вам это может пойти на пользу и уж несомненно кое-чему научит…
Всегда Ваш Эрнест ХЕМИНГУЭЙ
На самом деле я думаю у вас не хватит смелости драться не то что с мужчиной, но даже с зайцем…
Всегда Ваш и с превеликим уважением к вашему ведомству,
Эрнест ХЕМИНГУЭЙ
2 июня 1950 года
Артуру Майзенеру (амер. критик, биограф С. Фицджеральда. —В. П.)
Финка Вихия
Дорогой г-н Майзенер,
моя сестра Ура (Урсула) училась в вашем колледже и сейчас живет в штате Гавайи — факт, не имеющий отношения к делу. Когда я вернулся домой после первой войны, она обычно ждала меня, заснув на ступеньках лестницы, ведущей в мою комнату на третьем этаже. Она непременно хотела проснуться, когда я приходил, потому что кто-то сказал ей, что мужчине очень плохо пить в одиночку. Она выпивала со мной что-нибудь легкое, пока я не укладывался спать, и она оставалась у меня, чтобы мне не было одиноко ночью. Мы всегда спали при свете. Иногда, увидев, что я заснул, она гасила свет, и сама не спала, а, заметив, что я просыпаюсь, снова зажигала его. В то время я не мог спать в темноте, и теперь вам ясно, что знает об этом Уилсон и что за прекрасная девочка училась в вашем колледже.
Что за черт, не так-то это просто — любили вы или ненавидели свою мать. А что если вы любили двух сестер, пять собак, почти двадцать кошек, четыре разных самолета, два больших и пять маленьких городов, три континента, один катер, океаны и бог знает сколько женщин. Во всем виновата ваша мать. Нет, это слишком просто, с какой стороны ни посмотри. Я также люблю своих детей, люблю писать, читать, любоваться картинами, охотиться, ловить рыбу, ходить на лыжах и еще люблю разных людей в Венеции. Кроме того, люблю свою жену Мэри. Люблю 4-ю пехотную дивизию и 22-й пехотный полк и Гон-Конг и Новые территории. Двух девушек в Венеции и одну в Париже. Люблю их искренне и крепко.
Эдмунд Уилсон пичкает нас россказнями о скрытых душевных травмах. Прекрасно. У меня 22 легко различимых ранения (возможно, это помимо скрытого, и я убил по крайней мере 122 человека, помимо тех, о ком я не могу знать наверняка. Последний, нет, не последний, а тот, чью смерть я перенес особенно скверно, был солдатом в немецкой форме и каске. Он ехал на велосипеде впереди отступающей части по дороге на Ахен, которую мы перерезали чуть повыше Сен-Кантена. Я не хотел, чтобы наши стреляли из крупнокалиберного пулемета и спугнули тех, что ехали следом за ним на бронетранспортерах, и сказал: «Оставьте его мне», и застрелил его из карабина. Потом мы подошли обыскать его и поправить ловушку, и он оказался совсем мальчишкой, ровесником моего сына Патрика, а я прострелил ему позвоночник и пуля вышла через печень. Спасти его было нельзя, так что я положил его как можно удобнее и дал ему таблетки морфия, и тут подошел мальчик-француз и попросил велосипед, потому что его был украден немцами, и мы отдали ему велосипед и велели спрятаться к дьяволу в небольшом кафе на перекрестке, а сами поправили ловушку.
Нет. Я думаю мы таковы, каков окружающий нас мир, и все эти психоаналитические версии или интерпретации никуда не годятся…
С наилучшими пожеланиями
Эрнест ХЕМИНГУЭЙ
25 августа 1950 года
Роберту Кантуэллу (амер. писатель, критик. — В. П.)
Финка Вихия
Дорогой Боб,
странно было получить от тебя письмо после столь долгого молчания. Я беспокоился и ждал твоих книг. Ты был моей главной надеждой в американской беллетристике…
Что касается неприятных сторон известности… Вот примерно как это бывает: в ночных клубах незнакомые люди подходят к тебе и говорят: «Так это вы Хемингуэй?» и без дальнейших объяснений виснут у тебя на шее. Или они начинают лапать тебя, что малоприятно, а то и твою жену или знакомую, а когда ты делаешь им замечание, предупреждаешь и, наконец, вынужден дать им пинка, то это попадает в газеты…
Нельзя же все время сидеть дома, но стоит выйти, и как только что-нибудь случается, газеты тут как тут. Они почему-то не пишут ни о том, что ты встаешь на рассвете и принимаешься за работу; ни о том, что ты никогда не отказывался послужить своей стране; ни о том, что ты сам, твой брат и старший сын были ранены на последней войне; ни о том, что оба твои деда сражались и были ранены во время гражданской войны (в США 1861-65 гг. — В. П.); ни о том, что ты был ранен врагом 22 раза, из них шесть раз в голову, и тебе прострелили обе ноги, оба бедра и обе руки; ни о том, что твоя единственная цель быть лучшим американским прозаиком… Я никогда не был святым, Боб, и в наш век жить куда труднее, чем в средние века, а ведь я прожил в нем полсотни лет, да плюс еще год. И может статься, скоро сенатор Маккарти, да провались он в преисподнюю, решит, что со мною пора кончать…
Я стараюсь писать как можно лучше и мало что знаю о наших предках и не пытаюсь романтизировать их, как это делает Фолкнер. Я точно помню, как мой дед рассказывал, что всякий раз, когда будили Гранта, он не стеснялся в выражениях…
Книга по-настоящему хорошая («За рекой, в тени деревьев». — В. П.). Но если тебе не нравится, можешь разнести ее к черту. Это твое право и твой долг. Я сам прочел ее 206 раз, чтобы убрать ошибки или неточности, но даже в последний раз — книга мне понравилась, и все 206 раз она раздирала мне душу. Это мое личное мнение, и не следует обращать на него внимания. Но я читаю и пишу не первый год и научился отличать дешевку от настоящей вещи.
Похоже, я ответил на все твои вопросы, Боб… Забавно, что у тебя и моего несчастного полковника одна и та же фамилия, но мне это даже приятно.
Бывший генерал-лейтенант британской армии, прочтя мой роман в журнале, уже основал в Ирландии «Общество Кантуэлла»… Возможно, и мы когда-нибудь станем его членами. Особенно если учесть, что ты урожденный Кантуэлл. Но книгу, если хочешь, можешь разгромить…
Надеюсь, у тебя все хорошо. Свяжись с Кеном. Он был такой занятой, что, должно быть, не помнит меня. Но ты скажи ему, что я тот самый субъект, которого послали с приказом доставить его во что бы то ни стало. А было это в один необычный июльский день, когда и Христос не пожелал бы идти по воде туда, где был Кен. Он даже не хотел заглянуть в полк — 8-й пехотный полк армии Соединенных Штатов. Генерал Раймонд Бартон, командовавший 4-й пехотной дивизией, сказал мне, нет, приказал пойти, отыскать и привести Кена. Пущенный из танковой пушки бронебойный снаряд пробил стену дома, где находился КП и, оторвав по колено ногу штабного капитана, прошел через заднюю стену чуть повыше голов двух отдыхавших на койках связистов. Нога упала на пол, но голос генерала Бартона, говорившего по телефону, даже не дрогнул, и я, как и было приказано, отправился за Кеном. Ногу капитана обожгло снарядом, и крови почти не было. Он просто удивленно смотрел на свою ногу. На улице я встретил этого героя Эрни Пила, плакавшего оттого, что наши бомбардировщики накрыли своих… Я сказал ему, что на прошлой войне, чтобы накрыть цель, нам иногда приходилось вести огонь так близко от своих позиций, что погибало до двадцати процентов наших солдат. Он сказал, что у меня нет сердца. «Войди в дом, — ответил я, — и полюбуйся на эту ногу, она по-прежнему там, на полу. Ты сентиментальный дурак. И не говори со мной дурацким газетным языком, потому что сейчас я иду во второй батальон».
1 2 3 4 5 6 7 8
Мэри, милая… Пожалуйста, люби меня крепко-крепко и всегда, и заботься обо мне, малыш, так, как заботятся о своих старших друзьях все малыши…
15 сентября 1944 года
Патрику Хемингуэю
Германия
Любимый мышонок,
вот уже два месяца как Папа вернулся во Францию после дня «Д» (8 июня 1944 г., день высадки союзных войск. — В. П.). Должно быть, ты читал об этом в «Колльерс». Позже я летал с английскими летчиками, а потом был постоянно прикомандирован к пехотной дивизии, если не считать того периода, когда мне пришлось (временно оставив корреспондентскую работу) командовать отрядом маки — лучшее время за все эти месяцы, но писать об этом нельзя, расскажу при встрече. Находимся, как и Бамби (старший сын Джон Хемингуэй. —В. П.), в подчинении Управления стратегических служб.. Любопытнейшая история, и когда-нибудь длинными скучными зимними вечерами я еще надоем вам рассказами о ней. Последнее письмо от Марти было в июне. В Париже видел всех ее друзей, а ведь она тоже могла бы быть там, если бы не была такой примадонной и подождала меня всего одну неделю… Я по горло сыт ее «примадонством». В Лондоне, когда я лежал с разбитой головой и страдал ужасными головными болями (25 мая 1944 г. в Лондоне Хемингуэй попал в автомобильную катастрофу. — В. П.), она не пожелала сделать для меня и того, что мы бы сделали даже для собаки. Я здорово ошибся в ней, или она очень изменилась — возможно и то и другое — но главным образом первое. Жалко терять друга, которого мы научили так хорошо стрелять и писать…
Мышонок, я очень соскучился по тебе, Старичку (Грегори, младший сын Хемингуэя. — В. П.) и Бамби и часто думаю о том времени, когда мы будем вместе… Вчера и сегодня шли тяжелые бои, …и сейчас пишу под грохот контратаки… Я сохраню все карты, и мы повесим их в комнате для трофеев. Думаю, я должен был написать тебе о Марти, чтобы ты знал что к чему. Ее отношение ко мне на Кубе и в Лондоне было отвратительным. После Лондона я получил от нее всего одно письмо с рассказом о прелестях сада Джока Уитни и о том, как приятно бродить по такому красивому, спокойному, не тронутому войной городу, как Рим…
В Париже у меня было всего два относительно свободных дня, но я все же навестил старых друзей Сильвию Бич и Пикассо…
В Лондоне, пока я лежал в ужасном состоянии, — приходилось спать на спине с консервными банками по обе стороны подушки, потому что, стоило уронить голову на бок, как меня рвало … за мной ухаживала чудная девочка по имени Мэри Уэлш. Потом мы с ней встретились в Париже… Тебе она должна понравиться. Я прозвал ее «карманный Рубенс Папа». Если похудеет, произведу ее в «карманного Тинторетто». Чтобы понять, что это значит, тебе придется сходить в Метрополитен-музей.
Мышонок, мальчик мой, если в ближайшие недели с нами ничего не случится, то впереди нас ждет только хорошее…
С любовью Папа
15 октября 1944 года
Максуэллу Перкинсу
Париж
Дорогой Макс,
с тех пор как я писал тебе в последний раз, мы здесь жили дьявольски интересно. Я был с 4-й пехотной дивизией с момента ее прорыва чуть выше Сен-Ло и до 18 августа, пока ее временно не перевели в резерв, а я связался с отрядом маки. После нескольких очень интересных операций мы вошли в Париж вместе с передовыми частями армии. В первый же день освободили «Трэвеллез клаб» и отель «Ритц». Лучшее время в моей жизни…
Набрал материал на прекрасную книгу. Я приехал в дивизию как раз накануне прорыва, участвовал во всех операциях и, если мне еще немного повезет, хочу отдохнуть и приступить к работе над книгой…
Похоже, полеты помогли мне излечиться от Марти. Все стало на свое место. Сейчас, на земле, я уже больше не думаю о ней. Странно, но потребовалась одна война, чтобы эта женщина поселилась в моем треклятом сердце, и другая, чтобы она ушла из него. Невезение. Но на войне встречаешь хороших людей. Такие не подведут. Хотя мало ли что может приключиться с ними…
ЭРНЕСТ
19 июня 1945 года
Томасу Уэлшу (отец Мэри Уэлш. — В. П.)
Финка Вихия
Дорогой м-р Уэлш,
…если вы хотите знать, как влияет война на религиозные убеждения, то для начала могу сообщить вам следующее…
Во время первой мировой войны после ранения я был по-настоящему напуган и под конец стал очень набожным. Страх перед смертью. Надежда спасти собственную душу или уцелеть с помощью молитв о защите, обращенных к деве Марии и прочим святым чуть ли не с неистовством первобытного человека.
Во время войны в Испании мне казалось слишком эгоистичным молиться за себя, когда вокруг тебя непосредственно поддерживаемые церковью люди творили такие ужасные вещи по отношению к народу. Правда, порой мне недоставало духовного утешения, как привыкшему выпивать человеку не хватает глотка спиртного, когда он продрог и промок.
Во время этой войны я не молился ни разу. Хотя попадал в разные переделки. Думал, что, потеряв всякое право на покровительство, просить о нем, несмотря на страх, было бы нечестно…
Эрнест ХЕМИНГУЭЙ
23 июля 1945 года
Максуэллу Перкинсу
Финка Вихия
Дорогой Макс,
боюсь, что я не писал тебе со времени последней автомобильной катастрофы… На этот раз голова не очень пострадала — рана на лбу довольно глубокая, но трещины в черепе или сотрясения мозга не было. Сильно ударил левое колено, и оно до сих пор беспокоит — плохо сгибается. Грудная клетка уже в порядке…
Был первый дождливый день после восьми месяцев засухи, и дорога на холме, по которой возят глину, была такой скользкой, словно ее натерли мылом. Не повезло. Чтобы замять шумиху, я велел прислуге сказать газетчикам, что ничего серьезного не произошло и что я уехал на рыбалку. Но вообще-то мне досталось. Рана на голове от зеркала заднего вида… Рулевую колонку я погнул грудью… Четвертая авария за год. К счастью, в печать просочилось сообщение только о двух из них.
Бамби был здесь, но уже уехал. Славный мальчик. В плену он похудел, но уже немного отошел. Однажды он бежал из лагеря. Ранения у него были тяжелые, но в удачные места. Врачи хотели ампутировать руку, но он уговорил их не делать этого, и они удалили только мышцу в спине для дренирования. Он говорит, что это сказывается только на силе его подачи при игре в теннис… После первой выброски он провел в тылу у немцев шесть недель — организовывал сопротивление… Прошлый год был очень тяжелым. Все, чему научился, досталось мне нелегко и, честно говоря, Макс, это далеко не то, что прописал бы доктор хорошему писателю 45 (46) лет, имеющему дело с таким деликатным инструментом, как голова… Но за прошедший год я узнал много больше, чем за все предшествовавшие годы, и надеюсь со временем написать об этом что-нибудь приличное. Я буду очень стараться.
Пожалуйста, попроси прислать мне книгу Эдмунда Уилсона о Скотте (Фицджеральде). Меня гложет то, что я ничего не написал о Скотте, хотя знал его, возможно, лучше других. Но как можно написать правду, пока жива Зельда… Конечно, он никогда не закончил бы своей книги. Скорее она нужна была ему для получения аванса — карточный домик, а не книга. Поразительная напыщенность таких книг производит впечатление на тех, кто не знает секретов писательства. Эпические произведения, как известно, часто бывают фальшивыми. А он взял такую высокую эпическую ноту, какую никому не под силу вытянуть… Законы прозы столь же непреложны, как и законы авиации, математики или физики. Скотт не знал никаких законов. Он всё писал не так, как надо, а получалось хорошо. Но геометрия рано или поздно напоминает о себе. Мне всегда казалось, что мы с тобой можем рассказать правду о Скотте, потому что оба восхищались им, понимали и любили его. В то время как другие были ослеплены его талантом, мы видели и сильные и слабые его стороны… Малодушие и мир грез всегда отличали его героев… Скотт мнил себя знатоком футбола, войны (о которой он вообще ничего не знал), и хотя он не смог бы перебежать даже Пятую авеню с ее движением, он всегда считал себя «мастером бега с препятствиями».
В следующий раз напишу о его положительных качествах… Но оценивая лошадь, полк или хорошего писателя, я прежде всего стараюсь разглядеть их недостатки. То, что они хорошие, — это само собой разумеется, иначе вообще не стоит обращать на них внимания…
ЭРНЕСТ
8 мая 1950 года
Сенатору Джозефу Маккарти
Финка Вихия
Мой дорогой сенатор,
должен заметить, что вы уже многим поднадоели и рискуете стать для нас совсем чужим. Если вы потеряли конечности или голову во время боевых действий на Тихом океане (в 1942 г. Дж. Маккарти служил в морской пехоте США. — В. П.), то вам, конечно, можно посочувствовать. Но большинству людей вы просто наскучили, потому что им доводилось видеть настоящих солдат, которым досталось. Иные видели даже убитых и вели им счет, и насчитали немало солдат по фамилии Маккарти. Но вас среди них не было, и мне не приходилось считать ваши нашивки за ранения…
Я знаю, вы развернули бурную деятельность (должно быть, вас действительно здорово зацепило), но, сенатор, воистину, вы выпустили кишки из многих налогоплательщиков, и я предлагаю проделать то же самое с вами. Можете приехать сюда и сразиться бесплатно и без паблисити с таким старым чудаком, как я, которому стукнуло пятьдесят и который весит 209 фунтов и считает вас, сенатор, дерьмом, и готов дать вам в пору вашего расцвета хорошего пинка под зад. Вам это может пойти на пользу и уж несомненно кое-чему научит…
Всегда Ваш Эрнест ХЕМИНГУЭЙ
На самом деле я думаю у вас не хватит смелости драться не то что с мужчиной, но даже с зайцем…
Всегда Ваш и с превеликим уважением к вашему ведомству,
Эрнест ХЕМИНГУЭЙ
2 июня 1950 года
Артуру Майзенеру (амер. критик, биограф С. Фицджеральда. —В. П.)
Финка Вихия
Дорогой г-н Майзенер,
моя сестра Ура (Урсула) училась в вашем колледже и сейчас живет в штате Гавайи — факт, не имеющий отношения к делу. Когда я вернулся домой после первой войны, она обычно ждала меня, заснув на ступеньках лестницы, ведущей в мою комнату на третьем этаже. Она непременно хотела проснуться, когда я приходил, потому что кто-то сказал ей, что мужчине очень плохо пить в одиночку. Она выпивала со мной что-нибудь легкое, пока я не укладывался спать, и она оставалась у меня, чтобы мне не было одиноко ночью. Мы всегда спали при свете. Иногда, увидев, что я заснул, она гасила свет, и сама не спала, а, заметив, что я просыпаюсь, снова зажигала его. В то время я не мог спать в темноте, и теперь вам ясно, что знает об этом Уилсон и что за прекрасная девочка училась в вашем колледже.
Что за черт, не так-то это просто — любили вы или ненавидели свою мать. А что если вы любили двух сестер, пять собак, почти двадцать кошек, четыре разных самолета, два больших и пять маленьких городов, три континента, один катер, океаны и бог знает сколько женщин. Во всем виновата ваша мать. Нет, это слишком просто, с какой стороны ни посмотри. Я также люблю своих детей, люблю писать, читать, любоваться картинами, охотиться, ловить рыбу, ходить на лыжах и еще люблю разных людей в Венеции. Кроме того, люблю свою жену Мэри. Люблю 4-ю пехотную дивизию и 22-й пехотный полк и Гон-Конг и Новые территории. Двух девушек в Венеции и одну в Париже. Люблю их искренне и крепко.
Эдмунд Уилсон пичкает нас россказнями о скрытых душевных травмах. Прекрасно. У меня 22 легко различимых ранения (возможно, это помимо скрытого, и я убил по крайней мере 122 человека, помимо тех, о ком я не могу знать наверняка. Последний, нет, не последний, а тот, чью смерть я перенес особенно скверно, был солдатом в немецкой форме и каске. Он ехал на велосипеде впереди отступающей части по дороге на Ахен, которую мы перерезали чуть повыше Сен-Кантена. Я не хотел, чтобы наши стреляли из крупнокалиберного пулемета и спугнули тех, что ехали следом за ним на бронетранспортерах, и сказал: «Оставьте его мне», и застрелил его из карабина. Потом мы подошли обыскать его и поправить ловушку, и он оказался совсем мальчишкой, ровесником моего сына Патрика, а я прострелил ему позвоночник и пуля вышла через печень. Спасти его было нельзя, так что я положил его как можно удобнее и дал ему таблетки морфия, и тут подошел мальчик-француз и попросил велосипед, потому что его был украден немцами, и мы отдали ему велосипед и велели спрятаться к дьяволу в небольшом кафе на перекрестке, а сами поправили ловушку.
Нет. Я думаю мы таковы, каков окружающий нас мир, и все эти психоаналитические версии или интерпретации никуда не годятся…
С наилучшими пожеланиями
Эрнест ХЕМИНГУЭЙ
25 августа 1950 года
Роберту Кантуэллу (амер. писатель, критик. — В. П.)
Финка Вихия
Дорогой Боб,
странно было получить от тебя письмо после столь долгого молчания. Я беспокоился и ждал твоих книг. Ты был моей главной надеждой в американской беллетристике…
Что касается неприятных сторон известности… Вот примерно как это бывает: в ночных клубах незнакомые люди подходят к тебе и говорят: «Так это вы Хемингуэй?» и без дальнейших объяснений виснут у тебя на шее. Или они начинают лапать тебя, что малоприятно, а то и твою жену или знакомую, а когда ты делаешь им замечание, предупреждаешь и, наконец, вынужден дать им пинка, то это попадает в газеты…
Нельзя же все время сидеть дома, но стоит выйти, и как только что-нибудь случается, газеты тут как тут. Они почему-то не пишут ни о том, что ты встаешь на рассвете и принимаешься за работу; ни о том, что ты никогда не отказывался послужить своей стране; ни о том, что ты сам, твой брат и старший сын были ранены на последней войне; ни о том, что оба твои деда сражались и были ранены во время гражданской войны (в США 1861-65 гг. — В. П.); ни о том, что ты был ранен врагом 22 раза, из них шесть раз в голову, и тебе прострелили обе ноги, оба бедра и обе руки; ни о том, что твоя единственная цель быть лучшим американским прозаиком… Я никогда не был святым, Боб, и в наш век жить куда труднее, чем в средние века, а ведь я прожил в нем полсотни лет, да плюс еще год. И может статься, скоро сенатор Маккарти, да провались он в преисподнюю, решит, что со мною пора кончать…
Я стараюсь писать как можно лучше и мало что знаю о наших предках и не пытаюсь романтизировать их, как это делает Фолкнер. Я точно помню, как мой дед рассказывал, что всякий раз, когда будили Гранта, он не стеснялся в выражениях…
Книга по-настоящему хорошая («За рекой, в тени деревьев». — В. П.). Но если тебе не нравится, можешь разнести ее к черту. Это твое право и твой долг. Я сам прочел ее 206 раз, чтобы убрать ошибки или неточности, но даже в последний раз — книга мне понравилась, и все 206 раз она раздирала мне душу. Это мое личное мнение, и не следует обращать на него внимания. Но я читаю и пишу не первый год и научился отличать дешевку от настоящей вещи.
Похоже, я ответил на все твои вопросы, Боб… Забавно, что у тебя и моего несчастного полковника одна и та же фамилия, но мне это даже приятно.
Бывший генерал-лейтенант британской армии, прочтя мой роман в журнале, уже основал в Ирландии «Общество Кантуэлла»… Возможно, и мы когда-нибудь станем его членами. Особенно если учесть, что ты урожденный Кантуэлл. Но книгу, если хочешь, можешь разгромить…
Надеюсь, у тебя все хорошо. Свяжись с Кеном. Он был такой занятой, что, должно быть, не помнит меня. Но ты скажи ему, что я тот самый субъект, которого послали с приказом доставить его во что бы то ни стало. А было это в один необычный июльский день, когда и Христос не пожелал бы идти по воде туда, где был Кен. Он даже не хотел заглянуть в полк — 8-й пехотный полк армии Соединенных Штатов. Генерал Раймонд Бартон, командовавший 4-й пехотной дивизией, сказал мне, нет, приказал пойти, отыскать и привести Кена. Пущенный из танковой пушки бронебойный снаряд пробил стену дома, где находился КП и, оторвав по колено ногу штабного капитана, прошел через заднюю стену чуть повыше голов двух отдыхавших на койках связистов. Нога упала на пол, но голос генерала Бартона, говорившего по телефону, даже не дрогнул, и я, как и было приказано, отправился за Кеном. Ногу капитана обожгло снарядом, и крови почти не было. Он просто удивленно смотрел на свою ногу. На улице я встретил этого героя Эрни Пила, плакавшего оттого, что наши бомбардировщики накрыли своих… Я сказал ему, что на прошлой войне, чтобы накрыть цель, нам иногда приходилось вести огонь так близко от своих позиций, что погибало до двадцати процентов наших солдат. Он сказал, что у меня нет сердца. «Войди в дом, — ответил я, — и полюбуйся на эту ногу, она по-прежнему там, на полу. Ты сентиментальный дурак. И не говори со мной дурацким газетным языком, потому что сейчас я иду во второй батальон».
1 2 3 4 5 6 7 8