Он стоял перепуганный, избитый — лицо изуродовано, губы в крови, а ухо — как перезрелая фига, потому что мелкие кровоизлияния в нем слились под кожей в большую гематому. И пока он стоял так, не чувствуя на себе рук Роджера, страх его ослабевал, а вместо страха накипала неистребимая подлость.— Ну, что скажете? — спросил Роджер.— Паскуда, — сказал он. И, сказав, прижал подбородок к груди, поднял стиснутые кулаки и стал боком к Роджеру, похожий на мальчишку, чье упрямство трудно переломить.— Ну держись! — крикнул Руперт. — Ну, теперь будет по всем правилам.Но то, что за этим последовало, не было ни особенно эффектным, ни особенно поучительным. Роджер быстро шагнул к своему противнику, поднял левое плечо и, замахнувшись правым кулаком снизу, ударил его справа по голове. Яхтсмен упал на четвереньки и уткнулся в настил лбом. Постоял так с минуту, упираясь лбом в доски настила, и потом мягко повалился на бок. Роджер посмотрел на него, подошел к краю причала и спрыгнул на катер.Матросы понесли хозяина домой. Они не вмешивались в то, что происходило на причале, просто подошли туда, где он лежал на боку, подняли и понесли провисавшее у них на руках тело. Кто-то из негров помог им спустить его с причала и внести в каюту. Тело внесли, и дверь за ним затворилась.— Надо бы вызвать врача, — сказал Томас Хадсон.— Он не очень сильно стукнулся, когда рухнул, — сказал Роджер. — Я беспокоился за причал.— Последний удар по уху не пойдет ему на пользу, — сказал Джонни Гуднер.— Физиономию вы ему загубили, — сказал Фрэнк. — А уж ухо! Первый раз вижу, чтобы ухо так разнесло. Сначала оно было как виноградная гроздь, а потом стало как апельсин.— Голые руки — вещь опасная, — сказал Роджер. — Люди понятия не имеют, что ими можно натворить. В глаза бы мне не видать этого типа.— Теперь, если встретитесь с ним, сразу его узнаете.— Надеюсь, он очухается, — сказал Роджер.— Драку вы провели просто блистательно, мистер Роджер, — сказал Фред.— Ну ее к черту, эту драку, — сказал Роджер. — И кому она была нужна?— Он сам во всем виноват, — сказал Фред.— Бросьте огорчаться, — сказал Роджеру Фрэнк. — Я этих битых много перевидал. Ничего ему не сделается.Негры расходились с причала, толкуя между собой о драке. Их смутил вид этого белого человека, когда его уносили на яхту, и вся их бравада насчет поджога комиссарского дома понемногу испарилась.— Всего вам хорошего, капитан Фрэнк, — сказал Руперт.— Уходишь, Руперт? — спросил его Фрэнк.— Да, мы хотим заглянуть к мистеру Бобби, посмотрим, что там делается.— Всего хорошего, Руперт, — сказал Роджер. — До завтра.Роджер сидел мрачный, левая рука у него распухла и стала величиной с грейпфрут. Правую тоже разнесло, но не так сильно. Больше ничто не говорило о том, что он участвовал в драке, разве только оторванный ворот свитера, болтавшийся на груди. Один удар пришелся ему по голове, и на лбу вскочила небольшая шишка. Джон смазал ему ободранные, кровоточащие костяшки пальцев меркурохромом. Роджер даже не посмотрел на свои руки.— Пошли к Бобби, поглядим, может, там идет веселье, — сказал Фрэнк.— Вы не огорчайтесь, Родж, — сказал Фред Уилсон и взобрался на причал. — Только сосунки огорчаются.Они зашагали по причалу — один с гитарой, другой с банджо — и пошли прямо на огни и пение, доносившееся из открытых дверей «Понсе-де-Леон».— Славный малый Фредди, — сказал Джонни Томасу Хадсону.— Он всегда был славным малым, — сказал Томас Хадсон. — Но в паре с Фрэнком ему быть вредно.Роджер молчал, и Томасу Хадсону было неспокойно за него — за него и за многое другое.— Может, пора домой? — сказал ему Томас Хадсон.— У меня все еще кошки на сердце скребут из-за этого типа, — сказал Роджер.Он сидел спиной к корме и правой рукой держал левую.— Пусть больше не скребут, — вполголоса сказал Джон. — Он уже на ногах.— Да-а?— Вон вышел, да еще с ружьем.— Ой, худо мне будет! — сказал Роджер. Но голос у него был веселый. Он сидел спиной к корме и даже не оглянулся.Яхтсмен вышел на корму, на сей раз в пижамных штанах и в куртке, но прежде всего бросалось в глаза ружье. Уже после ружья Томас Хадсон перевел взгляд на лицо, а лицо было страшное. Кто-то обработал его, на щеках были полоски пластыря, марли и мазки меркурохрома. Только с ухом ничего не сделали. От боли до него, наверно, и дотронуться нельзя, подумал Томас Хадсон, и оно торчит жесткое, раздутое и выделяется теперь больше всего. Они молчали, и он тоже молчал, повернув к ним свою изуродованную физиономию и сжимая в руках ружье. Глаза у него так затекли, что он, должно быть, почти ничего не видел. Все молчали.Роджер медленно повернул голову, увидел его и бросил через плечо:— Идите поставьте ружье на место и ложитесь спать.Он все стоял с ружьем в руках. Его распухшие губы шевельнулись, но он не мог выговорить ни слова.— Выстрелить человеку в спину — на это подлости у вас хватит, только кишка тонка, — спокойно бросил через плечо Роджер. — Идите поставьте ружье на место и ложитесь спать.Роджер сидел все так же спиной к нему. И вдруг он решился на выходку, которая Томасу Хадсону показалась отчаянной.— Вам не кажется, что этот тип напоминает леди Макбет, когда она выходит из своей опочивальни в ночной сорочке? — сказал он, обращаясь к остальным, кто был с ним на корме.Томас Хадсон замер в ожидании. Но ничего не случилось, и, постояв еще немного, яхтсмен повернулся и ушел в каюту, унося с собой ружье.— Вот теперь я вздохну свободно, — сказал Роджер. — Я чувствовал, как пот катится у меня из-под мышек прямо к ногам. Пошли домой, Том. Он очухался.— Не очень-то он очухался, — сказал Джонни.— Хватит с него, — сказал Роджер. — Тоже называется — человек.— Пошли, Роджер, — сказал Томас Хадсон. — Пойдем, побудешь у меня.— Ладно.Они простились с Джоном и пошли по Королевскому шоссе к дому. Кругом все еще праздновали день рождения королевы.— Хочешь, зайдем в «Понсе-де-Леон»? — спросил Томас Хадсон.— Ой, нет, — сказал Роджер.— Я хотел сказать Фредди, что этот тип очухался.— Ну и скажи. А я пойду к тебе.Когда Томас Хадсон вернулся домой, Роджер ничком лежал на кровати в дальнем конце крытой веранды, обращенном в глубь острова. Было совсем темно, и праздничный шум еле доносился сюда из бара.— Спишь? — спросил Томас Хадсон.— Нет.— Выпить хочешь?— Да нет, пожалуй. Спасибо.— Как рука?— Распухла и болит. Но это пустяки.— Тебе снова не по себе?— Да. Накатило, да как!— Завтра утром приедут ребята.— Вот и хорошо.— Ты правда не хочешь выпить?— Нет, дружок. А ты пей.— Я, пожалуй, хлебну виски на сон грядущий.Томас Хадсон подошел к холодильнику, приготовил себе стакан виски с содовой, вернулся на веранду и сел там в темноте рядом с Роджером, лежавшим на кровати.— Сколько же всякой сволочи гуляет по белу свету, — сказал Роджер. — Этот тип — порядочная дрянь, Том.— Ты его кое-чему научил.— Нет. Вряд ли. Я осрамил его и немножечко подпортил. Но он отыграется на ком-нибудь другом.— Он сам напросился на драку.— Конечно. Но я не довел дела до конца.— Ты его только что не убил.— Вот об этом я и говорю. Он теперь еще подлее будет.— А может, ты его все-таки проучил, дал ему хороший урок?— Нет. Вряд ли. То же самое было и в Калифорнии.— А что там случилось? Ты мне так ничего и не рассказал.— Была драка вроде сегодняшней.— С кем?Роджер назвал имя человека, занимавшего высокий пост в том, что именуется индустрией.— Я не имел ни малейшего желания связываться с ним, — сказал он. — Это случилось в доме, где у меня возникли некоторые осложнения с женщиной, и, собственно говоря, мне там быть не полагалось. Весь вечер этот субъект донимал, и донимал, и донимал меня — куда хуже, чем это было сегодня. Наконец терпение мое лопнуло, и я дал ему, дал как следует, ни на что не глядя, и он неловко ударился головой о мраморные ступеньки бассейна. На беду, бассейн был рядом. В себя он пришел к началу третьего дня в «Ливанских кедрах», так что убийцей я не стал. Но у них все было на мази. Таких свидетелей вымуштровали, что, если б осудили за непреднамеренное убийство, считалось бы, что я легко отделался.— Ну а дальше?— А дальше, когда он смог вернуться к делам, мне такое обвинение припаяли, только держись. На все сто. Дальше некуда.— В чем же тебя обвинили?— Во всем. Пачками сыпали.— Не хочешь мне сказать?— Нет. Тебе это ни к чему. Поверь мне на слово, что это было подстроено. Такое на меня возвели, что люди и не заговаривают со мной об этом. Ты разве не заметил?— Пожалуй.— Поэтому я и скис после сегодняшней драки. Всякая дрянь гуляет на белом свете. Отпетые мерзавцы. Бить их — это еще ничего не решает. Отчасти потому они и провоцируют нас. — Он повернулся на кровати и лег навзничь. — Знаешь, Томми, зло — страшная вещь. И оно изощряется, как дьявол. А ведь в старину были какие-то понятия о добре и зле.— Пожалуй, мало кто отнесет твои деяния в рубрику абсолютного добра, — сказал ему Томас Хадсон.— Конечно. Да я и не претендую на это. Хотя мне жаль, что я такой. Борьба со злом не делает человека поборником добра. Сегодня я боролся с ним, а потом сам поддался злу. Оно поднималось во мне, как прилив.— Всякая драка — мерзость.— Знаю. Ну а как быть?— Раз уж начал — побеждай.— Правильно. Но мне стоило начать, и я сразу увлекся.— Ты увлекся бы еще больше, если бы он действительно дрался.— Надеюсь, — сказал Роджер. — Хотя кто его знает. Мне хочется уничтожить всю эту мерзость. Но если увлекаешься, значит, сам недалеко ушел от тех, с кем дерешься.— Он — омерзительный тип, — сказал Томас Хадсон.— Не омерзительнее, чем тот, в Калифорнии. Вся беда в том, что их слишком уж много. Они всюду, в каждой стране, Томми, и все больше и больше забирают власть. Мы живем в плохие времена, Томми.— Когда они были хорошими?— Были дни, когда нам с тобой жилось хорошо.— Правильно. Нам хорошо жилось в разных хороших местах. Но времена-то были плохие.— Я этого не понимал, — сказал Роджер. — Люди говорили, что времена хорошие, а потом от этих людей дым сошел. У всех тогда были деньги, а у меня не было. Потом и у меня завелись, а дела стали дрянь. Но все-таки тогда люди не казались такими подлецами и мерзавцами.— Ты тоже знаешься с порядочной дрянью.— Попадаются и хорошие люди.— Таких немного.— Но есть. Ты всех моих друзей не знаешь.— Ты водишься со всякой шантрапой.— А чьи там сегодня были друзья? Твои или мои?— Наши общие. Они не так уж плохи. Ничтожества, но не злостные.— Да, — сказал Роджер. — Не злостные. Фрэнк — дрянцо. Порядочное дрянцо. Впрочем, злостным я его не считаю. Но теперь я на многое смотрю иначе. А они с Фредом что-то очень уж быстро стали зловредными.— Я отличаю добро от зла. И не говорю, что все это непонятно и не моего ума дело.— А я с добром не очень знаком. У меня с ним никогда не получалось. Зло — это по моей части. Зло я сразу могу опознать.— Скверно сегодня получилось. Жаль.— Просто на меня хандра нашла.— Ну как, спать? Спи здесь.— Спасибо. Если можно, здесь и лягу. Но сначала я посижу в библиотеке, почитаю немножко. Где у тебя те австралийские рассказы, я в последний свой приезд их здесь видал.— Генри Лоусон?— Да.— Сейчас разыщу.Томас Хадсон лег спать, и, когда он проснулся среди ночи, свет в библиотеке все еще горел. V Когда Томас Хадсон проснулся, с востока дул легкий бриз и песок на пляже казался белым, как кость, под ярко-голубым небом, и маленькие облачка, бежавшие высоко вместе с ветром, отбрасывали на зеленую воду темные движущиеся пятна. Флюгер поворачивался на ветру, и утро было чудесное, пронизывавшее свежестью.Роджер уже ушел, и Томас Хадсон позавтракал один и прочитал мэрилендскую газету, доставленную накануне. Он отложил ее с вечера, не читая, с тем чтобы просмотреть за завтраком.— Когда мальчики приедут? — спросил Джозеф.— Часов в двенадцать.— Значит, к ленчу будут?— Да.— Я пришел, а мистера Роджера уже не было, — сказал Джозеф. — Он не завтракал.— Может, к ленчу придет.— Бой сказал, он вышел на веслах в море.Кончив завтракать и прочитав газету, Томас Хадсон перешел на веранду, обращенную к морю, и принялся за работу. Работалось ему отлично, и он уже кончал, когда услышал шаги Роджера.— Хорошо получается, — сказал Роджер, заглянув ему через плечо.— Еще неизвестно.— Где ты видал такие смерчи?— Таких никогда не видал. Это я пишу на заказ. Как твоя рука?— Припухлость еще есть.Роджер следил за его кистью, а он не оглядывался.— Кабы не рука, все это будто приснилось в дурном сне.— Да, сон был дурной.— Как ты думаешь, этот тип всерьез вышел с ружьем?— Не знаю, — сказал Томас Хадсон. — И знать не хочу.— Виноват, — сказал Роджер. — Мне уйти?— Нет. Посиди здесь. Я сейчас кончу. Я не буду обращать на тебя внимания.— Они ушли на рассвете, — сказал Роджер. — Я видел, как они ушли.— А что ты там делал в такой час?— Я кончил читать, а заснуть не мог, и вообще собственное общество не доставляет мне удовольствия. Решил пройтись до причала и посидел там с ребятами. «Понсе» так и не закрывалось на ночь. Я видел Джозефа.— Джозеф говорил, что ты ушел в море на веслах.— Греб правой. Пробовал разработать ее. И ничего, помогло. Теперь боли совсем нет.— Вот. На сегодня, пожалуй, хватит, — сказал Томас Хадсон и стал промывать кисти и прибирать свое хозяйство. — Мальчики, наверно, сейчас вылетают. — Он посмотрел на часы. — А что, если мы пропустим на скорую руку?— Прекрасно. Мне это весьма кстати.— Двенадцати еще нет.— А какая разница? Ты работать кончил, я на отдыхе. Но если у тебя такое правило, давай подождем до двенадцати.— Ладно.— Я тоже придерживался такого правила. Но иной раз утром, когда выпил бы и сразу ожил, хуже таких запретов ничего нет.— Давай нарушим это правило, — сказал Томас Хадсон. — Перед встречей с ними я всегда здорово волнуюсь, — пояснил он.— Знаю.— Джо! — крикнул Томас Хадсон. — Принеси шейкер и что нужно для мартини.— Слушаю, сэр. У меня уже все готово.— Что это ты спозаранку? Мы, по-твоему, пропойцы, что ли?— Нет, сэр, мистер Роджер. Просто я сообразил, для чего вы пустой желудок бережете.— За нас и за мальчиков, — сказал Роджер.— В этом году они у меня повеселятся. И ты оставайся с нами. Будут они тебе действовать на нервы, уйдешь в свою рыбацкую хижину.— Что ж, поживу здесь, если тебе это не помешает.— Ты мне никогда не мешаешь.— С ними будет хорошо.
И с ними действительно было хорошо. Эти славные ребята жили в доме уже неделю. Лов тунца кончился, судов в гавани осталось мало, и жизнь снова текла медленно и спокойно, и погода была, как всегда в начале лета.Мальчики спали на койках на застекленной веранде, и человеку не так одиноко спать, когда, просыпаясь среди ночи, он слышит детское дыхание. С отмели дул ветер, и ночи стояли прохладные, а когда ветер стихал, прохлада приходила с моря.Первое время мальчики держались немного скованно и были гораздо аккуратнее, чем потом. Впрочем, особой аккуратности не требовалось, лишь бы смахивали песок с ног при входе в дом, вешали снаружи мокрые шорты и надевали сухие. Утром, стеля постели, Джозеф проветривал их пижамы, вешал их на солнце, а потом складывал и убирал, и разбрасывать оставалось только рубашки и свитеры, которые они надевали по вечерам. Во всяком случае, теоретически было так. А на деле все их снаряжение валялось где придется. Томаса Хадсона это не раздражало. Когда человек живет в доме один, у него появляются очень строгие привычки, и соблюдать их ему только в удовольствие. Но если кое-что из заведенного порядка нарушается, это даже приятно. Он знал, что привычки снова вернутся к нему, когда мальчики уедут.Сидя за работой на веранде, выходящей к морю, он видел, что большой его сын, средний и маленький лежат на пляже с Роджером. Они разговаривали, копались в песке и спорили, но о чем, ему не было слышно.Старший мальчик был длинный и смуглый, шея, плечи и длинные ноги пловца и большие ступни, как у Томаса Хадсона. Лицом он смахивал на индейца, и был он веселого нрава, хотя в покое лицо у него принимало почти трагическое выражение.Томас Хадсон однажды посмотрел на сына, когда тот сидел грустный, и спросил: «О чем ты думаешь, дружок?»«О наживке», — ответил мальчик, и лицо у него сразу осветилось. Глаза и рот — вот что в минуты задумчивости придавало трагическое выражение его лицу, но стоило ему заговорить, и лицо сразу оживало.Средний сын напоминал Томасу Хадсону бобренка. Волосы у него были того же оттенка, что и бобровый мех, и на ощупь такие же, как у водяного зверька, и загорал он весь с ног до головы необычным, темно-золотистым загаром. Он всегда напоминал отцу звереныша, который живет сам по себе, здоровой и отзывчивой на шутку жизнью. Бобры и медведи очень любят шутить, а уж кто больше похож на человека, чем медведь. Этот мальчик никогда не будет по-медвежьи сильным и широким в плечах, и он никогда не будет спортсменом и не хочет им быть, но в нем есть чудесные свойства мелкого зверька, и голова у него работает хорошо, и жизнь налажена своя собственная. Он привязчивый и наделен чувством справедливости, и быть рядом с ним интересно.
1 2 3 4 5 6 7 8