церковь началась с Петра и завершилась Иоанном! Что это значит? Вы читали Евангелие? Там есть пророчество о том, какова судьба церкви! Возможно, на Вас снизошел свет и Вы поняли, что означает в этом контексте то, что Петр трижды отрекся от Христа и рассердился, когда Иисус сказал об Иоанне: «Я хочу, чтобы он пребыл». К вашему утешению я хотел бы добавить, что, хотя, как я думаю (и вижу, как это происходит уже сегодня ), церковь умрет, но она возродится — новой и такой, какой она и должна была бы быть. Но никто и ничто из того, что уже умерло, не воскреснет, даже Иисус Христос.Я знаю Вас как честного, добросовестно исполняющего свои обязанности человека, и Вы, наверное, часто себя спрашивали: «Как может случиться, что среди клира и даже среди пап подчас скрываются преступники, недостойные их сана, недостойные вообще носить имя „человека“. И я даже знаю, как бы Вы ответили, если бы кто-то задал Вам подобный вопрос: „Безгрешна и непорочна только ряса, а не тот, кто ее надевает“. Не думаете же Вы, дорогой друг, что я отношусь к тем, кто смеется над подобным объяснением или подозревают за ним презренное скользкое лицемерие? Для этого я слишком глубоко понимаю смысл таинства рукоположения. Я знаю точно, и может быть даже, лучше, чем Вы, как велико число католических священников, которые тайно, в сердце своем, носят страшное сомнение: „Действительно ли христианская религия призвана спасти человечество?“ Не все ли знаки времени указывают на то, что церковь начинает загнивать? Неужели действительно грядет тысячелетнее царство? Хотя христианство растет, как гигантское древо, но где его плоды?День ото дня все больше и больше толпа тех, кто называет себя христианами, но все меньше и меньше тех, кто на самом деле достоины носить это имя.Откуда берется это сомнение? — спрашиваю я Вас. — От недостатка веры? Нет! Оно произрастает из бессознательного ощущения, что среди священников слишком мало огненных натур, к\торые действительно искали бы путь к святости, как индийские йоги и сиддхи. Мало кто среди них способен «крепостью взять царство небесное». Поверьте мне! Существует гораздо больше путей к воскресению, чем церковь может себе представить. Тепленькая надежда на милосердие Божье здесь не поможет. Многие ли из Ваших рядов могли бы сказать: «Как быстрый олень стремится к свежей воде, так и моя душа стремится в тебе, Господи?» Все они тайно надеются на исполнение апокрифического пророчества, которое гласит: «Появятся 52 папы, каждый из которых будет носить латинское имя, описывающее его деяния на земле. Последний будет зваться „FLOS FLORUM“, то есть „цве—ток цветков“, и под его властью настанет тысячелетнее царство. «Я предрекаю Вам, хотя я скорее язычник, чем католик, что его будут звать Иоанн, и он будет являться отражением Иоанна Евангелиста. Иоанн Креститель, покровитель свободных каменщиков, хранящих, сами того не зная, тайну Крещения водой — ему будет дана сила править над нижним миром.Так из двух столпов создадутся Триумфальные врата! Попробуйте, напишите сегодня в какой-нибудь книге: «Вождем человечества сегодня должен быть не солдат, не дипломат, не профессор, не шут, но только священник» — и неистовый крик поднимется в мире, когда появится такая книга. Попробуйте написать: «Церковь — это только незавершенное творение, одна половина сломанного меча, и она останется в таком состоянии до тех пор, пока ее глава не будет одновременно и викарием Соломона, главой Ордена» — и книгу сожгут на костре. Да, конечно, истина не горит и ее невозможно растоптать! Она снова и снова становится явной, так же, как и надпись над алтарем в церкви Богоматери в нашем городе, где расписная доска постоянно падает.Я вижу, Вам очень не по душе тот факт, что существуют священные тайны, хранимые лишь врагами церкви, о которых сама она ничего не знает. Да, это так. Но лишь с одной существенной оговоркой: те, кто хранит эти тайны, не знает их применения; их братство — это только вторая половина «сломанного меча», и поэтому они не могут понять их смысл. Было бы гротеском считать, что бравые основатели кампаний по страхованию жизни обладают магическим арканом преодоления смерти. Последовала долгая пауза; оба, казалось, предались своим собственным размышлениям. Затем я услышал звон стаканов, и немного погодя, капеллан сказал: — Где Вы могли получить столь странные знания? Барон молчал. — Или Вы не хотите об этом говорить? — Гм. Смотря о чем, — уклонился барон. — Кое-что связано с моей жизнью, кое-что мне дано свыше, кое-что… гм… я получил по наследству. — Чтобы человек мог получить по наследству знания — это что-то новенькое! Конечно, о Вашем достопочтимом батюшке сегодня рассказывают самые удивительные истории…— Какие, например? — развеселился барон. — Это меня очень интересует! — Ну, говорят, что он… он… — Был сумасшедшим! — весело продолжил барон.— Не совсем сумасшедшим. Скорее, чудаком в высшей степени… Кажется, он изобрел, — но не подумайте… я, естественно, в это не верю… — так вот, кажется, он изобрел машину для пробуждения религиозного чувства… религиозного чувства… у охотничьих собак…— Ха, ха, ха! — засмеялся барон так громко, сердечно и заразительно, что я, лежа в своей постели, вынужден был заку— сить носовой платок, чтобы не выдать себя смехом.— Да я и сам думаю, что это глупости, — заизвинялся капеллан.— О, — барон хватал ртом воздух — о, вовсе нет, вовсе нет! Это правда. Ха, ха! Подождите минутку! Я должен вначале высмеяться. Да, мой отец, действительно, был оригинал, каких свет не видывал. Он обладал огромными знаниями и размышлял обо всем, о чем только может размышлять человеческий мозг. Однажды он пристально посмотрел на меня, потом захлопнул книгу, которую только что читал, бросил ее на пол ( с тех пор он больше не брал в руки книг) и сказал мне:— Бартоломеус, мальчик мой, я только что понял, что все — чепуха. Мозг — самая ненужная железа, которая только есть у человека. Его нужно удалить как миндалины. Я решил сегодня начать новую жизнь.Уже на следующее утро он переехал в принадлежаший нам тогда маленький замок в провинции и провел там остаток своих дней. Незадолго до смерти он вернулся домой, чтобы умереть спокойно здесь, на этаже прямо под нами.Когда я навещал его в замке, он всегда мне показывал что — нибудь новое. Однажды это была прекрасная паутина с внутренней стороны оконного стекла, которую он берег, как зеницу ока.— Видишь ли, сын мой, — объяснил он мне, — здесь внутри за паутиной по вечерам я зажигаю огонь, чтобы привлечь насекомых. Они прилетают тучами, но однако не могут попасть в паутину, потому что между ними и ею оконное стекло. Паук, который, естественно, понятия не имеет, что такое стекло, не может объяснить всего происходящего и, видимо, ломает голову над этой загадкой. Поэтому день ото дня он ткет паутину все больше и красивее. Но это никак не улучшает ситуацию! Таким образом я хочу постепенно отучить эту тварь от бесстыдного доверия к всемогуществу рассудка. Позже, когда он будет на пути к своему следующему воплощению в человека, он будет мне благодарен за такой урок, потому что отныне он понесет с собой неосознанный клад знания, чрезвы чайно важного и необходимого для него. Очевидно, у меня, когда я был пауком, такой воспитатель отсутствовал, иначе я еще ребенком забросил бы все книги!В другой раз он подвел меня к клетке, в которой сидели суетливые сороки. Он сыпал им чрезмерно много корма; они жадно набрасывались на него, и каждая наполняла свой желудок до отказа из зависти, что другие могут ее опередить. Они до того набивали себе клюв и зоб, что не могли более ничего глотать.— Так я отучаю этих тварей от жадности и алчности, — объяснил мне отец.— Я надеюсь, что в будущих воплощениях они уже никогда не увлекутся стяжательством — самым безобразным из человеческих качеств.— Или, — добавил я — они вынуждены будут изобрести потайные карманы и несгораемые сейфы! — после чего мой отец задумался и, не произнеся ни слова, выпустил птиц на волю.— Ну уж против этого ты ничего не сможешь возразить, — сказал он гордо и повел меня на балкон, на котором стояла баллиста — машина предна значенная для метания камней. — Видишь ли ты стаю дворняг, там, на лугу? Слоняясь без дела, они умудряются принять за Господа Всевышнего простого, но изобретательного человека. Этот инструмент я сделал для них. — И он взял камень и метнул его в одну из собак, которая в ужасе вскочила и стала оглядываться по сторонам, пытаясь понять, откуда прилетел камень. Наконец в недоумении она уставилась в небо. Поглядев туда и немного повертевшись снова, она легла. По ее растерянному виду я заключил, что подобное с ней уже случалось неоднократно.— Эта машина предназначена для милосердного пробуждения в собачьих сердцах даже самых атеистических, зародыша религиозного чувства, — сказал мой отец и ударил меня в грудь. — Не смейся, дерзкий мальчишка! Попробуй выдумать профессию, которая была бы важнее! Неужели ты думаешь, что провидение обра щается с нами иначе, чем я с дворнягами?— Видите, каким безудержным чудаком и вместе с тем мудрецом был мой отец! — закончил барон.После этого они оба от души посмеялись, и он продолжил рассказ: — Вся наша семья находится под влиянием особой судьбы. Вы не подумайте, пожалуйста, что я претендую на какую-то исключительность и избранность, и пусть мои слова Вам не покажутся обыкновенным хвастовством! Разумеется, у меня есть миссия, но довольно скромная. Но мне она представляется великой и даже священной, и я должен ее исполнить во что бы то ни стало.Я — одиннадцатый из рода Йохеров. Нашего первопредка мы обычно называем нашим корнем. Мы, десять баронов его потомков, — ветки. Наши имена все начинаются с буквы «Б», например: Бартоломеус, Бенджамин, Балтазар, Бенедикт и так далее. Только имя нашего первопредка — Христофор — начинается с буквы «Х». В нашей семейной хронике записано, что основатель рода предсказал: вершина родового древа — двенадцатая ветвь — снова должна носить имя Христофор. «Странно, — часто думал я, — все, что он предсказал слово в слово сбылось, только последнее не исполнилось: у меня нет детей.» Просто замечательно что я взял маленького мальчика из приюта, которого усыновил. Я взял его только из-за того, что он бродил во сне; это свойство присуще всем нам, Йохерам. Потом, когда я узнал потом, что его зовут Христофор, для меня это было как удар молнии. Когда я взял мальчика к себе домой меня обуяла такая радость что от волнения перехватило дыхание. В хронике мой дед сравнивается с пальмой, от которой отламываются ветки, чтобы уступить место новым — до тех пор, пока не останутся только корень, крона и гладкий ствол, в котором не будет препятствий для сока, поступающего из земли к вершине. Все наши предки имели только сыновей и никогда дочерей, так что сходство с пальмой остается безупречным.Я как последняя ветвь живу здесь, на верху дома, под крышей; меня тянет сюда не знаю, почему. Никогда мои предки более чем двух поколений не жили на одном и и том же этаже. Мой сын,… конечно, он — прекрасный мальчик… но он не принадлежит моему роду. В этом пророчество сбывается только наполовину. Это меня часто огорчает, потому что, конечно, я хотел бы, чтобы крона родословного древа стала побегом из моей крови и крови моих предков. И что станется с духовным нас— ледством? Но что с вами, капеллан? Почему Вы на меня так уставились?Из шума падающего кресла я заключил, что священник резко вскочил. С этого момента меня охватила горячая лихорадка, которая усиливалась с каждым словом капеллана.— Послушайте, барон! — начал он. — Сразу, как только я вошел, я хотел сказать Вам это, но промолчал, выжидая благоприятный момент. Затем Вы начали говорить, и в ходе Вашего рассказа я забыл о цели моего визита. Я боюсь, что нанесу сейчас рану Вашему сердцу…— Говорите же, говорите! — разволновался барон.— Ваша пропавшая без вести супруга…— Нет, нет! Она не пропала. Она убежала. Называйте все вещи своими именами! — Итак, Ваша супруга и незнакомка, тело которой 15 лет назад принесла река, погребенная на кладбище в могиле с белыми розами, где стоит только дата и нет имени — это одна и та же женщина. И… теперь ликуйте, мой дорогой, старый друг! Маленький подкидыш Христофор — не кто иной, как Ваше собственное дитя! Вы же сами говорили, что Ваша жена была беременна, когда она ушла от Вас! Нет, нет! Не спрашивайте, откуда я это знаю! Я Вам этого не скажу! Считайте, что кто-то сказал мне это на исповеди. Кто-то, кого Вы не знаете…Я не слышал, что говорилось дальше. Меня бросало то в жар, то в холод. Эта ночь подарила мне отца и мать, но также горестное сознание того, что на могиле той, которая меня родила, я украл три белых розы. VI. ОФЕЛИЯ Как и прежде, дети бегут за мной, когда вечером я иду по улицам, но теперь — с высокоподнятой головой, гордый тем, что продолжаю благородное дело фон Йохеров. основатель рода которых был также и моим предком. Но теперь их насмешливая песенка: «Таубеншлаг, Таубеншлаг, Таубеншлаг, голубятня, голу— бятня, голубятня» — звучит уже заметно тише. Чаще всего, они довольствуются хлопанием в ладоши или пением «Тра-ра-ра».Но взрослые! Они снимают шляпы в знак благодарности в ответ на мое при ветствие, а ведь раньше только кивали… И когда они видят, как я возвращаюсь с могилы моей матери, куда я ежедневно хожу, за моей спиной они шепчутся друг с другом. Теперь в городе говорят, что я не приемыш, а родной сын барона!Фрау Аглая делает книксен, как перед вельможей, каждый раз, когда я встречаюсь с ней на улице, и использует каждую возможность перемолвиться со мной словечком и поинтересоваться моим самочувствием.Когда она прогуливается вместе с Офелией, я всегда стараюсь избежать встречи, чтобы нам с ней не пришлось краснеть за подобострастное поведение ее матери. Точильщик Мутшелькнаус мгновенно застывает, когда видит меня, и, полагая, что может остаться незамеченным, забирается обратно в свою дыру, как испуганная мышь. Я чувствую, как он несказанно сожалеет, что именно я, кажущийся теперь ему почти сверхъестественным существом, был соучастником его ночных тайн. Только раз я посетил его мастерскую с намерением сказать, что ему не следует меня стыдиться, но в другой раз я бы уже не осмелился это сделать.Я хотел было сказать ему, как высоко я ценю ту жертву, которую он принес ради своей семьи. Я хотел передать ему слова моего отца, что» каждая профессия благородна, если душа не брезгует ею заниматься после смерти», и я заранее порадовался в своем сердце тому, какое облегчение могли бы принести ему эти слова. Но я так и не произнес их.Он снял штору с окна и бросил ее на гроб, чтобы прикрыть кроликов, простер руки, согнул туловище под прямым углом и остался в этой китайской позе с обращенным к земле лицом, не смотря на меня, и, как литанию, беспрерывно забормотал бессмысленные слова:— Его светлость, высокородный господин барон, соблаговолите, многоуважа емый…Я вышел, словно облитый ушатом воды. Все, что я планировал, оказалось бессмысленным. Что бы я ни сказал тогда, все звучало бы высокомерно, какое бы слово я ни произнес, оно превратилось бы тотчас в речь «высокородного, многоуважаемого»… Даже самые простые и скромные слова, обращенные к нему, отражались от его рабской ауры и ранили меня, как стрела, придавая всему отвратительный привкус снисходительности.Даже мой безмолвный уход вселил в меня неприятное чувс— тво, что и в этом я вел себя надменно.Главный режиссер Парис — единственный из взрослых, чье поведение по отношению ко мне не изменилось.Мой страх перед ним еще больше увеличился; от него исходило какое-то парали зующее влияние, перед которым я был бессилен. Я чувствовал, что это как-то связано с тем, что он говорит басом и с какой-то повелительной рез костью. Я пытаюсь убедить себя, что достаточно глупо с моей стороны думать подобным образом; что мне не следует бояться того, что он может меня резко окликнуть. Ну и что из того, что он сделает это?Но всякий раз, когда я слышал его декламации из окон комнаты Офелии, глубокий тембр его голоса заставлял меня содрогнуться, и меня охватывал загадочный страх. Я казался себе таким слабым и маленьким с моим постыдно высоким мальчишеским голосом!Не помогает и то, что я пытаюсь себя успокоить: ведь он… ведь он не знает и не может знать, что мы с Офелией любим друг друга. Он просто берет меня на испуг, жалкий комедиант, когда на улице так коварно смотрит на меня. Сколько бы я себе это ни повторял, я не могу избавиться от унизительного сознания, что он каким-то образом гипнотизирует меня, и что я просто обманываю себя, когда пытаюсь заставить себя твердо, как ни в чем ни бывало, взглянуть ему в глаза. Это малодушный страх перед самим собой и ничего больше, и от этого невозможно отделаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17