Ей пришлось в точности, слово в слово, повторить все. Мадам вновь и вновь переспрашивала:
- Как он сказал? Все выражают ему сочувствие? Так и сказал? Буквально? - Симона слушала супрефекта очень внимательно, она помнила каждое слово, и мадам взвешивала каждое слово. Симона, как ни противна ей была мадам, почувствовала жалость к женщине, дрожавшей за сына, и, если бы Симону не удерживала осторожность, она с удовольствием сказала бы: "Не тревожьтесь. Ему ничего не будет. Это сделала я, и я не допущу, чтобы поплатился кто-либо другой".
Мадам обдумывала каждое слово мосье Корделье. Нет, она уже не старалась замкнуться в свое обычное надменное спокойствие; это была старая женщина, охваченная глубокой тревогой за того, кто составлял смысл ее жизни. Вдруг все ее страхи и ярость нашли неожиданный выход:
- Этот Филипп, этот глупец, - сказала она негромко, но не скрывая своего гнева. - Меня не удивляет, что он осторожен, он ведь трус по натуре. Но все-таки, он мог бы сказать и побольше. Мог бы несколько яснее дать нам понять все. "Все выражают ему живейшее сочувствие". Что это означает? Может означать все и ровно ничего. Чтобы сказать мне это, не стоило и звонить. Все ненавидят моего сына, - продолжала она тихо, горестно, ожесточенно. - Все рады, когда с ним случается беда. Они завидуют ему, эти мелкие людишки, с которыми Он имеет дело. Они всегда только и ждали случая досадить ему. Возможно, это кто-нибудь из шоферов. Они скажут, что сделали это из политических соображений, во имя отечества. Но я их знаю. Это все только ненависть и зависть. Ненависть черни, потому что мой сын на десять голов выше их, потому что он добился чего-то. Они не могут ему этого простить. Оттого-то они и воспользовались первым удобным случаем, чтобы нанести ему страшный удар. - Она говорила теперь еле слышно, но все ожесточенней и ожесточенней. - И как коварно они все подготовили и рассчитали. Никаких сомнений: это они украли у него ключ. В ее маленьких злых глазках, устремленных куда-то в одну точку, были ярость и беспомощность. - Я полагаю, - сказала она Симоне своим обычным холодным и вежливым тоном, - что тебе следовало бы помыть посуду и отправиться спать. Но сначала дай мне сигарету.
Симона подала сигареты и спички и вышла. В дверях она незаметно оглянулась. В ярком свете очень сильных ламп мадам сидела одна, толстая, черная, и курила.
7. ПЕРВЫЕ ПЛОДЫ
Рассвет едва забрезжил, а Симона уже с величайшим нетерпением ждала дядю Проспера. "Он вернется с первыми лучами солнца", - сказал супрефект. Утро разгоралось. Десять раз выбегала Симона в сад, на то место, откуда открывалась дорога, и каждый раз ни с чем возвращалась назад.
Теперь она - как вчера, а вероятно, и сегодня мадам - не раз и не два взвешивала каждое слово супрефекта. Но, в противоположность мадам, ее не тревожили опасения за судьбу дяди Проспера. Она убеждена, что то, что сказал мосье Корделье, не пустое утешение. Ее гораздо больше беспокоили собственные тайные сомнения - как воспринял ее поступок дядя Проспер. Но она гнала их прочь. Она уверена, что дядя приветствует случившееся: весь город, судя по намекам мосье Корделье, правильно оценивает это событие и понимает его подоплеку. Но на вилле Монрепо думают не так, как в городе. У Симоны не выходят из головы тихие злые слова мадам, ее яростные несправедливые утверждения, будто только ненависть к дяде Просперу могла толкнуть на такое дело, и речи мадам черной паутиной опутывают чистую веру Симоны.
Но вот наконец телефонный звонок. В мгновение ока Симона была у телефона. Да, это дядя Проспер. Он поздоровался, спросил, как там поживают на вилле Монрепо, разговаривал, как всегда. Симона была разочарована, она ждала каких-то особенных слов. Но, может быть, он считал неудобным открыто говорить по телефону, который контролируется немцами? Он ограничился несколькими общими фразами и попросил к телефону мадам.
Симона позвала мадам, но мадам была уже тут. Забившись в угол прихожей, Симона ловила ее реплики. Мадам говорила односложно, из ее ответов мало что можно было понять, да и весь разговор был очень короток. Симона надеялась, что мадам расскажет, о чем шла речь.
- Как дядя? Все у него в порядке? - спросила она наконец сама, так как мадам молчала.
- Да, все в порядке, - ответила мадам.
После обеда, не дождавшись возвращения дяди, Симона, как обычно, стала собираться в город за покупками. Она прекрасно знала, как неодобрительно отнеслась бы к этому мадам, но ее это не остановило. Она надела зеленое полосатое платье, взяла корзину и велосипед.
Въезд в город охранялся заставой, у которой стоял немецкий патруль. Симона была потрясена. Она знала, что боши пришли, мысленно готовилась к этому бесчисленное множество раз, но когда увидела их перед собой, испугалась, как будто на нее обрушилось что-то неожиданное. Солдаты, молодые парни с тупыми, безразличными лицами, едва взглянули на Симону; для пешеходов проход был свободный. Симону пропустили беспрепятственно.
Она шла по городу как во сне. Повсюду были немецкие солдаты. Рассудком Симона понимала, что эти солдаты - живая действительность, но все ее существо отказывалось этому верить, пугающее чувство нереальности всего, что она видела, не оставляло ее. Не может этого быть, чтобы они были здесь, в городе, расхаживали по улицам и громко разговаривали на своем непонятном, варварском языке.
У Симоны не было заранее сложившегося представления, какие они, эти вторгшиеся победители; ей только казалось, что то злое, что они несут с собой, должно и внешне выразиться в чем-то отталкивающем и страшном. Она готовилась увидеть бездушные, жестокие лица, готовилась услышать о бесчисленных злодеяниях. Но все было иначе. Боши оказались молодыми, бесцеремонными и довольными собой людьми - только и всего. Симона, обладавшая здравым смыслом, видела это, и все же чужеземцы казались ей нестерпимо наглыми. Само их присутствие было нестерпимой наглостью, и эта наглость обжигала Симону болью и яростью.
Боши расположились, как дома. В бесцеремонно расстегнутых рубашках они шатались по городу, посиживали перед отелями, на площадях, на террасах кафе, они смеялись и громко разговаривали и поливали себя водой из фонтанов на площади Совиньи. И эта непринужденность, эта развязность бошей, чувствующих себя в Сен-Мартене как дома, казались Симоне страшнее самой ужасной грубости, какую она только могла себе представить.
Открылись кое-какие магазины. Но жители Сен-Мартена, показывавшиеся на улицах, робко жались к стенам домов, разговаривали вполголоса, торопливо пробегали по тротуарам, спеша поскорее попасть домой, - они казались чужими в собственном городе. Бродя по знакомым извилистым, горбатым улочкам, Симона чувствовала себя здесь вдвойне чужой, чужой бошам, и чужой горожанам, от которых ее отделяла ее тайна; больше того - ей казалось, что горожане смотрят на нее, как на чужого, непонятного им человека.
Она шла мимо дома Этьена. После вчерашнего она еще не говорила ни с кем из близких ей людей. Ей необходимо повидать Этьена. Она позвала его условным свистом. Может быть, он не уехал, может быть, он дома. Она ждала, выйдет ли он, словно от этого зависела ее жизнь. Он вышел.
Его честное широколобое, с узким подбородком, лицо отражало, как зеркало, малейшее движение души, и Симона сразу увидела, что он все знает. Иначе и быть не могло, ведь она так опрометчиво рассказала ему тогда свой сон. Она пожалела, что рассказала, но теперь была довольна, - можно открыто говорить с Этьеном.
Точно так же, как вчера, они, не уговариваясь, направились в парк Капуцинов. На площадке для игр возились дети. И два немецких солдата были здесь и с улыбкой смотрели на детей. Это не помешало Симоне и Этьену присесть на одну из низеньких скамеек.
Этьен восхищенными глазами смотрел на Симону.
- Я всегда ждал, - сказал он хриплым от благоговейного волнения голосом, - всегда ждал от тебя чего-нибудь поистине великого.
Симону, залившись краской, не знала, куда деваться от смущения, она возилась с велосипедом, прислоненным к скамье. Но в душе ее были гордость и счастье.
- Ты, значит, считаешь, что это было правильно? - застенчиво пробормотала она.
- Правильно? - возмутился он. - Ты совершила подвиг. Я горжусь, что я твой друг. Чудесный сон тебе приснился.
Симона покраснела еще сильнее. Она не знала, что сказать. Он, помолчав, сказал с лукавой улыбкой:
- И все знают, что это сделала ты.
- Откуда? Каким образом? - спросила она, ошеломленная.
- Но ведь это совершенно ясно, - ответил он, - ведь ты дочь Пьера Планшара.
- А разве никто не думает, что это мог сделать сам дядя Проспер? спросила она.
- Мосье Планшар? - Этьен удивленно взглянул на нее. - Нет, это, пожалуй, никому не приходит в голову.
Он видел, в каком она смятении.
- А почему бы им не знать, что это сделала ты? - спросил он. По-моему, нет ничего плохого в том, что они знают, только от бошей это нужно скрывать.
Симона напряженно думала. Дети шумели. Солдаты ушли.
- Послушай, Этьен, - сказала она, - ты прав, это хорошо, что они знают, но помни: важно, чтобы никто ничего не знал. Это не я сделала. Да как я могла это сделать? Я все время была в городе, все меня видели. Я была в супрефектуре, я оставила свои велосипед в супрефектуре. Понятно?
- Ты действительно все предусмотрела, - изумился Этьен.
Они пошли обратно к центру города. Симона чувствовала, что все смотрят ей вслед: это было ужасно, точно мурашки ползали по телу, но было в этом и что-то прекрасное. Хорошо, что она не одна, - и Симона оживленно болтала с Этьеном.
Они вышли на площадь. На скамье под вязами сидел Морис с разряженной в пух и прах Луизой.
- Добрый день, Симона, - крикнул он ей. - Куда это ты так торопишься?
- Не знаю, - сказала она нерешительно.
- Зато я знаю, - ответил он. - Отправь-ка своего молодого человека домой. Если ему угодно, он может прогуляться с моей Луизой. Мне в самом деле необходимо с тобой поговорить.
- Мосье, - сказал Этьен как можно грознее.
- Не волнуйтесь, молодой человек, - сказал Морис. - С вашей Симоной ничего не случится. Она нуждается в добром совете, поверьте мне.
Симону разозлило, что Морис опять всем и всеми командует; и в то же время ее обрадовало, что вот есть человек с ясной головой, готовый помочь ей в ее довольно сложном положении.
- Позволь уж я с ним потолкую, Этьен, - попросила она.
Луизон встала и оглядела ее с чуть заметной лукавой, вызывающей улыбкой. Симону это нисколько не задело. Она присела рядом с Морисом.
- Ну вот, наконец, - сказал он, но не начинал разговора, пока они не остались одни.
- Ну и сюрпризец же ты мне преподнесла, моя дорогая, - начал он. - А все твоя "девичья романтика", - прибавил он насмешливо. Симона густо покраснела. - Расплачиваться за твой патриотический порыв в первую очередь пришлось мне, - продолжал он. - Прежде всего они заподозрили меня.
- Вас? - спросила Симона. - Кто это - они?
- Для меня не совсем ясно, - отвечал Морис. - Меня вызвали в супрефектуру, там были прокурор Лефебр из Франшевиля, мосье Ксавье и немецкий офицер. Немчура так и буравил нас всех глазами, но рта ни разу не раскрыл.
- Вас заподозрили, вас? - спрашивала Симона. Ее ужасало, что она еще и Мориса подвергла опасности; в то же время ей было приятно, - он словно принимал участие в ее деянии.
- Тебя это удивляет? - спросил Морис. - Да это вполне естественно.
- Я бы, разумеется, немедленно вас выручила, если бы с вами что-нибудь сделали, - сказала она горячо и решительно.
- Очень мило с твоей стороны, - ответил Морис. Его насмешка не рассердила Симону.
- Туго вам пришлось? - спросила она.
- Да, не скажу, чтобы это было так же приятно, как первая брачная ночь. Я не знал, куда они гнут, а выдавать тоже никого не собирался. Прошло некоторое время, пока я смекнул, чего им надобно. Боши хотят установить две вещи. Во-первых, когда эта история произошла. Если до того, как они заняли город и объявили, что всякое уничтожение военных материалов будет строго караться, - тогда их это не интересует, тогда формально это ненаказуемо. Главное же, они хотят выведать, откуда все это исходит, что это за патриоты такие, где им искать своих врагов? Спрашивали они обиняками, явно стараясь сбить меня с толку, запутать. Пришлось сначала повалять дурака. Но потом мосье Ксавье навел меня на правильный путь.
- Тяжелый был допрос, Морис? - виновато спросила Симона.
- Конечно. Мне не хотелось неосторожным словом втянуть кого-нибудь в беду, - ответил Морис. - Мою собственную невиновность доказать было не трудно.
- Я рада, что им не удалось поймать вас в свои сети, Морис, - искренне сказала Симона. - Но зато, - продолжала она с гордостью, - пари вы все-таки проиграли.
- Какое пари? - с удивлением спросил Морис. - Ах да, вспомнил. Я, конечно, заплачу. В любую минуту можешь получить свою водку и сигареты. Но я плачу только как истый джентльмен. Прав, разумеется, я.
- То есть как? - возмутилась Симона. - Вы ведь говорили, что дядя Проспер никогда в жизни не пожертвует своим гаражом.
- А разве он им пожертвовал? - удивился Морис. - Ты получила его согласие? - Все широкое умное лицо Мориса смеялось.
Симона рассердилась.
- Кто вам вообще сказал, - наивно напустилась она на него, - что это сделала именно я?
Морис расхохотался громко, добродушно.
- Ах ты мой повинный ангелочек, - сказал он, - да так по-ребячески все это устроить никто, кроме тебя, во всем мире не сумел бы. Ведь есть другие, гораздо более незаметные способы. Ну хотя бы сахару в бензин подсыпать; на какое-то время это дает эффект. Но мне непонятно, зачем ты ото сделала, если теперь отпираешься? Все это только в одном случае имеет смысл - если это сигнал. Не думала же ты в самом деле остановить немецкие танки тем, что уничтожишь бензин мосье Планшара?
Симона молча, задумчиво слушала его.
- Я поступила неправильно, Морис? - спросила она робко, по-детски.
Морис искоса поглядел на нее. Она сидела слегка напряженно, скромно, как примерная ученица, которая старается сделать все как следует. Морис был обезоружен. В его голосе послышались теплые нотки.
- Неправильно, детка? - переспросил он. - Нет, этого сказать нельзя. Но польза невелика, а опасность огромна.
Впервые Морис разговаривал с пей сердечно, как настоящий друг. Симона была счастлива. Ей даже не мешало, что он обращался с ней как с ребенком. Она верила в его опыт, в его суждение. И если даже он не одобрял ее поступок, то понимал ее лучше всех других. Теперь, когда она знала, что судьба ее ему не безразлична, она почувствовала себя вне опасности.
- И вы действительно думаете, - спросила она, помолчав, - что все, даже немцы, знают, что это сделала я?
- Конечно, - ответил Морис.
- Но если, - продолжала Симона, - немцы установили, что это произошло до их прихода, значит, все в порядке, верно? Вы ведь сами так сказали?
- Этого я не говорил, Симона, - ответил Морис. - Во-первых, боши, если им понадобится, могут в любой момент вытащить эту историю на свет божий. А во-вторых, главная опасность вовсе не в бошах.
Симона удивленно посмотрела на него.
- О, святая простота, - потешался Морис. - Разве ты не понимаешь, что этот поджог бесит наших фашистов гораздо больше, чем бошей? Наши фашисты, маркиз и твой дядюшка, никогда не простят тебе, что ты подложила им такую свинью. Уж будь на этот счет покойна. Для чего, скажи на милость, впустили они бошей в страну? Для того, чтобы беспощадно расправиться наконец с теми, кого они называют подрывателями основ. И вдруг являешься ты и портишь им всю обедню. Думаешь, в их глазах это патриотизм? Нет, бунт. Тем более что это сделала ты, дочь Пьера Планшара. Тут пахнет коммуной, пахнет революцией. Только теперь, моя милая, и начинается война. Отныне твоя жизнь на вилле Монрепо райским блаженством не будет.
За его легким, насмешливым тоном Симона чувствовала жестокую правду. Она вспомнила мадам, как та сидела в ярком свете одна, черная, попыхивая сигаретой, и мороз пробежал у нее по спине. В глубине души Симона понимала, что Морис прав, только теперь война начинается. Но она не желала признать, что ото так. В Морисе говорит чистейшее предубеждение, его ненависть, он всегда был несправедлив к дяде Просперу.
- Это неправда, - горячо запротестовала она. - Вы всегда точили зубы на дядю Проспера, помните, это заметил даже старик Жорж. Я никогда не поверю, чтобы дядя Проспер мне что-нибудь сделал.
Морис, улыбаясь, лишь посмотрел на нее.
- Рад за вас, если вы так думаете, мадемуазель. - Он пожал плечами.
Симона вдруг переменила тон.
- А если бы они захотели со мной что-нибудь сделать, - спросила она доверчиво, - вы помогли бы мне, Морис?
- Странный вопрос, - ответил Морис. - Чем может тебе помочь какой-то шофер, если против тебя ополчится вся германская военная машина?
- Вы же сказали, - тихо возразила Симона, - что это не обязательно должны быть немцы.
- Ну, если так, - сказал Морис и усмехнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
- Как он сказал? Все выражают ему сочувствие? Так и сказал? Буквально? - Симона слушала супрефекта очень внимательно, она помнила каждое слово, и мадам взвешивала каждое слово. Симона, как ни противна ей была мадам, почувствовала жалость к женщине, дрожавшей за сына, и, если бы Симону не удерживала осторожность, она с удовольствием сказала бы: "Не тревожьтесь. Ему ничего не будет. Это сделала я, и я не допущу, чтобы поплатился кто-либо другой".
Мадам обдумывала каждое слово мосье Корделье. Нет, она уже не старалась замкнуться в свое обычное надменное спокойствие; это была старая женщина, охваченная глубокой тревогой за того, кто составлял смысл ее жизни. Вдруг все ее страхи и ярость нашли неожиданный выход:
- Этот Филипп, этот глупец, - сказала она негромко, но не скрывая своего гнева. - Меня не удивляет, что он осторожен, он ведь трус по натуре. Но все-таки, он мог бы сказать и побольше. Мог бы несколько яснее дать нам понять все. "Все выражают ему живейшее сочувствие". Что это означает? Может означать все и ровно ничего. Чтобы сказать мне это, не стоило и звонить. Все ненавидят моего сына, - продолжала она тихо, горестно, ожесточенно. - Все рады, когда с ним случается беда. Они завидуют ему, эти мелкие людишки, с которыми Он имеет дело. Они всегда только и ждали случая досадить ему. Возможно, это кто-нибудь из шоферов. Они скажут, что сделали это из политических соображений, во имя отечества. Но я их знаю. Это все только ненависть и зависть. Ненависть черни, потому что мой сын на десять голов выше их, потому что он добился чего-то. Они не могут ему этого простить. Оттого-то они и воспользовались первым удобным случаем, чтобы нанести ему страшный удар. - Она говорила теперь еле слышно, но все ожесточенней и ожесточенней. - И как коварно они все подготовили и рассчитали. Никаких сомнений: это они украли у него ключ. В ее маленьких злых глазках, устремленных куда-то в одну точку, были ярость и беспомощность. - Я полагаю, - сказала она Симоне своим обычным холодным и вежливым тоном, - что тебе следовало бы помыть посуду и отправиться спать. Но сначала дай мне сигарету.
Симона подала сигареты и спички и вышла. В дверях она незаметно оглянулась. В ярком свете очень сильных ламп мадам сидела одна, толстая, черная, и курила.
7. ПЕРВЫЕ ПЛОДЫ
Рассвет едва забрезжил, а Симона уже с величайшим нетерпением ждала дядю Проспера. "Он вернется с первыми лучами солнца", - сказал супрефект. Утро разгоралось. Десять раз выбегала Симона в сад, на то место, откуда открывалась дорога, и каждый раз ни с чем возвращалась назад.
Теперь она - как вчера, а вероятно, и сегодня мадам - не раз и не два взвешивала каждое слово супрефекта. Но, в противоположность мадам, ее не тревожили опасения за судьбу дяди Проспера. Она убеждена, что то, что сказал мосье Корделье, не пустое утешение. Ее гораздо больше беспокоили собственные тайные сомнения - как воспринял ее поступок дядя Проспер. Но она гнала их прочь. Она уверена, что дядя приветствует случившееся: весь город, судя по намекам мосье Корделье, правильно оценивает это событие и понимает его подоплеку. Но на вилле Монрепо думают не так, как в городе. У Симоны не выходят из головы тихие злые слова мадам, ее яростные несправедливые утверждения, будто только ненависть к дяде Просперу могла толкнуть на такое дело, и речи мадам черной паутиной опутывают чистую веру Симоны.
Но вот наконец телефонный звонок. В мгновение ока Симона была у телефона. Да, это дядя Проспер. Он поздоровался, спросил, как там поживают на вилле Монрепо, разговаривал, как всегда. Симона была разочарована, она ждала каких-то особенных слов. Но, может быть, он считал неудобным открыто говорить по телефону, который контролируется немцами? Он ограничился несколькими общими фразами и попросил к телефону мадам.
Симона позвала мадам, но мадам была уже тут. Забившись в угол прихожей, Симона ловила ее реплики. Мадам говорила односложно, из ее ответов мало что можно было понять, да и весь разговор был очень короток. Симона надеялась, что мадам расскажет, о чем шла речь.
- Как дядя? Все у него в порядке? - спросила она наконец сама, так как мадам молчала.
- Да, все в порядке, - ответила мадам.
После обеда, не дождавшись возвращения дяди, Симона, как обычно, стала собираться в город за покупками. Она прекрасно знала, как неодобрительно отнеслась бы к этому мадам, но ее это не остановило. Она надела зеленое полосатое платье, взяла корзину и велосипед.
Въезд в город охранялся заставой, у которой стоял немецкий патруль. Симона была потрясена. Она знала, что боши пришли, мысленно готовилась к этому бесчисленное множество раз, но когда увидела их перед собой, испугалась, как будто на нее обрушилось что-то неожиданное. Солдаты, молодые парни с тупыми, безразличными лицами, едва взглянули на Симону; для пешеходов проход был свободный. Симону пропустили беспрепятственно.
Она шла по городу как во сне. Повсюду были немецкие солдаты. Рассудком Симона понимала, что эти солдаты - живая действительность, но все ее существо отказывалось этому верить, пугающее чувство нереальности всего, что она видела, не оставляло ее. Не может этого быть, чтобы они были здесь, в городе, расхаживали по улицам и громко разговаривали на своем непонятном, варварском языке.
У Симоны не было заранее сложившегося представления, какие они, эти вторгшиеся победители; ей только казалось, что то злое, что они несут с собой, должно и внешне выразиться в чем-то отталкивающем и страшном. Она готовилась увидеть бездушные, жестокие лица, готовилась услышать о бесчисленных злодеяниях. Но все было иначе. Боши оказались молодыми, бесцеремонными и довольными собой людьми - только и всего. Симона, обладавшая здравым смыслом, видела это, и все же чужеземцы казались ей нестерпимо наглыми. Само их присутствие было нестерпимой наглостью, и эта наглость обжигала Симону болью и яростью.
Боши расположились, как дома. В бесцеремонно расстегнутых рубашках они шатались по городу, посиживали перед отелями, на площадях, на террасах кафе, они смеялись и громко разговаривали и поливали себя водой из фонтанов на площади Совиньи. И эта непринужденность, эта развязность бошей, чувствующих себя в Сен-Мартене как дома, казались Симоне страшнее самой ужасной грубости, какую она только могла себе представить.
Открылись кое-какие магазины. Но жители Сен-Мартена, показывавшиеся на улицах, робко жались к стенам домов, разговаривали вполголоса, торопливо пробегали по тротуарам, спеша поскорее попасть домой, - они казались чужими в собственном городе. Бродя по знакомым извилистым, горбатым улочкам, Симона чувствовала себя здесь вдвойне чужой, чужой бошам, и чужой горожанам, от которых ее отделяла ее тайна; больше того - ей казалось, что горожане смотрят на нее, как на чужого, непонятного им человека.
Она шла мимо дома Этьена. После вчерашнего она еще не говорила ни с кем из близких ей людей. Ей необходимо повидать Этьена. Она позвала его условным свистом. Может быть, он не уехал, может быть, он дома. Она ждала, выйдет ли он, словно от этого зависела ее жизнь. Он вышел.
Его честное широколобое, с узким подбородком, лицо отражало, как зеркало, малейшее движение души, и Симона сразу увидела, что он все знает. Иначе и быть не могло, ведь она так опрометчиво рассказала ему тогда свой сон. Она пожалела, что рассказала, но теперь была довольна, - можно открыто говорить с Этьеном.
Точно так же, как вчера, они, не уговариваясь, направились в парк Капуцинов. На площадке для игр возились дети. И два немецких солдата были здесь и с улыбкой смотрели на детей. Это не помешало Симоне и Этьену присесть на одну из низеньких скамеек.
Этьен восхищенными глазами смотрел на Симону.
- Я всегда ждал, - сказал он хриплым от благоговейного волнения голосом, - всегда ждал от тебя чего-нибудь поистине великого.
Симону, залившись краской, не знала, куда деваться от смущения, она возилась с велосипедом, прислоненным к скамье. Но в душе ее были гордость и счастье.
- Ты, значит, считаешь, что это было правильно? - застенчиво пробормотала она.
- Правильно? - возмутился он. - Ты совершила подвиг. Я горжусь, что я твой друг. Чудесный сон тебе приснился.
Симона покраснела еще сильнее. Она не знала, что сказать. Он, помолчав, сказал с лукавой улыбкой:
- И все знают, что это сделала ты.
- Откуда? Каким образом? - спросила она, ошеломленная.
- Но ведь это совершенно ясно, - ответил он, - ведь ты дочь Пьера Планшара.
- А разве никто не думает, что это мог сделать сам дядя Проспер? спросила она.
- Мосье Планшар? - Этьен удивленно взглянул на нее. - Нет, это, пожалуй, никому не приходит в голову.
Он видел, в каком она смятении.
- А почему бы им не знать, что это сделала ты? - спросил он. По-моему, нет ничего плохого в том, что они знают, только от бошей это нужно скрывать.
Симона напряженно думала. Дети шумели. Солдаты ушли.
- Послушай, Этьен, - сказала она, - ты прав, это хорошо, что они знают, но помни: важно, чтобы никто ничего не знал. Это не я сделала. Да как я могла это сделать? Я все время была в городе, все меня видели. Я была в супрефектуре, я оставила свои велосипед в супрефектуре. Понятно?
- Ты действительно все предусмотрела, - изумился Этьен.
Они пошли обратно к центру города. Симона чувствовала, что все смотрят ей вслед: это было ужасно, точно мурашки ползали по телу, но было в этом и что-то прекрасное. Хорошо, что она не одна, - и Симона оживленно болтала с Этьеном.
Они вышли на площадь. На скамье под вязами сидел Морис с разряженной в пух и прах Луизой.
- Добрый день, Симона, - крикнул он ей. - Куда это ты так торопишься?
- Не знаю, - сказала она нерешительно.
- Зато я знаю, - ответил он. - Отправь-ка своего молодого человека домой. Если ему угодно, он может прогуляться с моей Луизой. Мне в самом деле необходимо с тобой поговорить.
- Мосье, - сказал Этьен как можно грознее.
- Не волнуйтесь, молодой человек, - сказал Морис. - С вашей Симоной ничего не случится. Она нуждается в добром совете, поверьте мне.
Симону разозлило, что Морис опять всем и всеми командует; и в то же время ее обрадовало, что вот есть человек с ясной головой, готовый помочь ей в ее довольно сложном положении.
- Позволь уж я с ним потолкую, Этьен, - попросила она.
Луизон встала и оглядела ее с чуть заметной лукавой, вызывающей улыбкой. Симону это нисколько не задело. Она присела рядом с Морисом.
- Ну вот, наконец, - сказал он, но не начинал разговора, пока они не остались одни.
- Ну и сюрпризец же ты мне преподнесла, моя дорогая, - начал он. - А все твоя "девичья романтика", - прибавил он насмешливо. Симона густо покраснела. - Расплачиваться за твой патриотический порыв в первую очередь пришлось мне, - продолжал он. - Прежде всего они заподозрили меня.
- Вас? - спросила Симона. - Кто это - они?
- Для меня не совсем ясно, - отвечал Морис. - Меня вызвали в супрефектуру, там были прокурор Лефебр из Франшевиля, мосье Ксавье и немецкий офицер. Немчура так и буравил нас всех глазами, но рта ни разу не раскрыл.
- Вас заподозрили, вас? - спрашивала Симона. Ее ужасало, что она еще и Мориса подвергла опасности; в то же время ей было приятно, - он словно принимал участие в ее деянии.
- Тебя это удивляет? - спросил Морис. - Да это вполне естественно.
- Я бы, разумеется, немедленно вас выручила, если бы с вами что-нибудь сделали, - сказала она горячо и решительно.
- Очень мило с твоей стороны, - ответил Морис. Его насмешка не рассердила Симону.
- Туго вам пришлось? - спросила она.
- Да, не скажу, чтобы это было так же приятно, как первая брачная ночь. Я не знал, куда они гнут, а выдавать тоже никого не собирался. Прошло некоторое время, пока я смекнул, чего им надобно. Боши хотят установить две вещи. Во-первых, когда эта история произошла. Если до того, как они заняли город и объявили, что всякое уничтожение военных материалов будет строго караться, - тогда их это не интересует, тогда формально это ненаказуемо. Главное же, они хотят выведать, откуда все это исходит, что это за патриоты такие, где им искать своих врагов? Спрашивали они обиняками, явно стараясь сбить меня с толку, запутать. Пришлось сначала повалять дурака. Но потом мосье Ксавье навел меня на правильный путь.
- Тяжелый был допрос, Морис? - виновато спросила Симона.
- Конечно. Мне не хотелось неосторожным словом втянуть кого-нибудь в беду, - ответил Морис. - Мою собственную невиновность доказать было не трудно.
- Я рада, что им не удалось поймать вас в свои сети, Морис, - искренне сказала Симона. - Но зато, - продолжала она с гордостью, - пари вы все-таки проиграли.
- Какое пари? - с удивлением спросил Морис. - Ах да, вспомнил. Я, конечно, заплачу. В любую минуту можешь получить свою водку и сигареты. Но я плачу только как истый джентльмен. Прав, разумеется, я.
- То есть как? - возмутилась Симона. - Вы ведь говорили, что дядя Проспер никогда в жизни не пожертвует своим гаражом.
- А разве он им пожертвовал? - удивился Морис. - Ты получила его согласие? - Все широкое умное лицо Мориса смеялось.
Симона рассердилась.
- Кто вам вообще сказал, - наивно напустилась она на него, - что это сделала именно я?
Морис расхохотался громко, добродушно.
- Ах ты мой повинный ангелочек, - сказал он, - да так по-ребячески все это устроить никто, кроме тебя, во всем мире не сумел бы. Ведь есть другие, гораздо более незаметные способы. Ну хотя бы сахару в бензин подсыпать; на какое-то время это дает эффект. Но мне непонятно, зачем ты ото сделала, если теперь отпираешься? Все это только в одном случае имеет смысл - если это сигнал. Не думала же ты в самом деле остановить немецкие танки тем, что уничтожишь бензин мосье Планшара?
Симона молча, задумчиво слушала его.
- Я поступила неправильно, Морис? - спросила она робко, по-детски.
Морис искоса поглядел на нее. Она сидела слегка напряженно, скромно, как примерная ученица, которая старается сделать все как следует. Морис был обезоружен. В его голосе послышались теплые нотки.
- Неправильно, детка? - переспросил он. - Нет, этого сказать нельзя. Но польза невелика, а опасность огромна.
Впервые Морис разговаривал с пей сердечно, как настоящий друг. Симона была счастлива. Ей даже не мешало, что он обращался с ней как с ребенком. Она верила в его опыт, в его суждение. И если даже он не одобрял ее поступок, то понимал ее лучше всех других. Теперь, когда она знала, что судьба ее ему не безразлична, она почувствовала себя вне опасности.
- И вы действительно думаете, - спросила она, помолчав, - что все, даже немцы, знают, что это сделала я?
- Конечно, - ответил Морис.
- Но если, - продолжала Симона, - немцы установили, что это произошло до их прихода, значит, все в порядке, верно? Вы ведь сами так сказали?
- Этого я не говорил, Симона, - ответил Морис. - Во-первых, боши, если им понадобится, могут в любой момент вытащить эту историю на свет божий. А во-вторых, главная опасность вовсе не в бошах.
Симона удивленно посмотрела на него.
- О, святая простота, - потешался Морис. - Разве ты не понимаешь, что этот поджог бесит наших фашистов гораздо больше, чем бошей? Наши фашисты, маркиз и твой дядюшка, никогда не простят тебе, что ты подложила им такую свинью. Уж будь на этот счет покойна. Для чего, скажи на милость, впустили они бошей в страну? Для того, чтобы беспощадно расправиться наконец с теми, кого они называют подрывателями основ. И вдруг являешься ты и портишь им всю обедню. Думаешь, в их глазах это патриотизм? Нет, бунт. Тем более что это сделала ты, дочь Пьера Планшара. Тут пахнет коммуной, пахнет революцией. Только теперь, моя милая, и начинается война. Отныне твоя жизнь на вилле Монрепо райским блаженством не будет.
За его легким, насмешливым тоном Симона чувствовала жестокую правду. Она вспомнила мадам, как та сидела в ярком свете одна, черная, попыхивая сигаретой, и мороз пробежал у нее по спине. В глубине души Симона понимала, что Морис прав, только теперь война начинается. Но она не желала признать, что ото так. В Морисе говорит чистейшее предубеждение, его ненависть, он всегда был несправедлив к дяде Просперу.
- Это неправда, - горячо запротестовала она. - Вы всегда точили зубы на дядю Проспера, помните, это заметил даже старик Жорж. Я никогда не поверю, чтобы дядя Проспер мне что-нибудь сделал.
Морис, улыбаясь, лишь посмотрел на нее.
- Рад за вас, если вы так думаете, мадемуазель. - Он пожал плечами.
Симона вдруг переменила тон.
- А если бы они захотели со мной что-нибудь сделать, - спросила она доверчиво, - вы помогли бы мне, Морис?
- Странный вопрос, - ответил Морис. - Чем может тебе помочь какой-то шофер, если против тебя ополчится вся германская военная машина?
- Вы же сказали, - тихо возразила Симона, - что это не обязательно должны быть немцы.
- Ну, если так, - сказал Морис и усмехнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28