И все! И валит братову жену на неостывшие супружеские пуховики.
А когда вор в темном переулке с дубиной вслед крадется, вспомнит трусливая плоть заповедь "Не убий"? Или тоже дубинку возьмет?
Ты холодца, холодца бери. Чудо что за холодец. Поддевай его ложкой, и в рот. Да сразу не заглатывай, покатай его во рту. Побалуйся.
Плоть чем сильна? Тем, что следует сиюминутному вожделению, хотению то бишь. А душа вопиет к бесплотной химере иллюзий и тем слаба. Глоток влаги жаждущему сегодня слаще вечного блаженства завтра. Не так ли?
Ты сальца, сальца бери.
Человек о душе когда вспоминает? В старости. В дряхлости. Когда плоть поизносилась, ни к чему не способна, никаких желаний не рождает. Вот тогда мирянин все заповеди припоминает. Но опять-таки не о душе радея. О плоти! Да-да. Потому что те заповеди ему в пользу обращаются. Навар с них прямой! Когда чужую жену возжелать уже не дано, свою, заповедь блюдя, за подол держат. Когда в подвалах сундуки золотом краденым забиты, чужую руку воровскую заповедью прихлопнуть кстати. Оттого и шлюхи в старости ханжами становятся. А транжиры скрягами. Это, брат, философия!
Икорку бери. Что за прелесть икорка!
Ты, конечно, спросишь: "А есть ли выход из сего затруднения?" И я тебе отвечу - есть!
Смири плоть свою! В угасшей плоти дух стократ сильнее! Убей тело свое, и возродится душа твоя! И возлюбишь ты врага своего, как брата. И отдашь сытому последний кусок, одетому - последнюю рубаху и тем приблизишься к счастью! Ибо не тело твое будет вести душу твою, но душа подчинять себе тело.
- Как же так, - не понял мужик. - Ты говоришь о смирении плоти, а сам ублажаешь ее чревоугодием?
- И опять ты не прав, сын мой. Страдание не может быть единоподобно по форме. Ты замечаешь внешность - обрюзгшего обжору, пожирающего яства, но не хочешь замечать суть его. Гнев застит твои глаза, не дает увидеть, что страдания мои уподобимы страданиям умирающего от голода!
Когда-то и я ходил в рубище, жил в пустыне под палящими лучами солнца, утолял жажду ослиной мочой, а голод - лепешками из сушеной саранчи. И сейчас так бы жил, но сошло на меня озарение.
Я спросил себя: можно ли отнести к страданиям истинным страдания, чинимые во благо самого страдальца? Можно ли причислить к лику святых больного, во имя спасения грешной жизни своей претерпевающего муки лечения?
И я ответил себе - нет! Ибо цель такого страдания греховна и эгоистична.
И тогда я задал себе другой вопрос. Возвышает ли меня, отшельника, страдание, переносимое во благо мне самому? Я голодаю, но пост благостен своему организму, ибо в худом теле дух здоровеет. Потому что хворь помещается не в костях и коже, но в жире и мясе. В них ее прибежище и наша смерть.
Свою скудную пищу я добываю в поте своего лица. Но тем я и крепок. Катящийся камень не обрастет тленом и плесенью! Чем мне хуже - тем лучше мне! Страдания мои поверхностны, потому что телесны, а жизнь длинна!
Меж тем мирская жизнь дарит страданиями стократ большими. Что мои мученья в сравнении с муками обжоры, страдающего запорами? Или скопидома, потерявшего полушку? Что мой голод пред глубиной отчаяния бессильного завистника? И что моя готовность умереть рядом со страхом ожидания смерти себялюбца?
Так подумал я. И нашел, что страдания мои смехотворны и что всякий вор и распутник больше свят, чем я.
И тогда я понес крест свой!
Я предался обжорству и блуду. С утра до вечера и с вечера до утра я только и делал, что ел, пил и блудил. Я ублажал себя дорогими яствами, редкостными винами и разноцветными публичными девками. Я не щадил себя, я не давал себе отдыха и чувствовал, как по капле покидает меня здоровье, скопленное в пустынях Аравии. Мне стало трудно ходить и дышать. Во мне поселился сонм болезней. Я кашлял и мучился изжогой.
Я покрылся струпьями и язвами от стыдных болезней, привезенных матросней со всех сторон света. Каждый день у меня болели зубы и брюхо. Я быстро пресыщался и страдал от того, что не могу насыщаться более. Я изнывал от зависти к здоровым, сильным. Я боялся врагов и ненавидел друзей. Это была кошмарная жизнь. Не однажды, поддавшись искушению, я хотел снять с себя добровольно принятый обет и вернуться в блаженные пустыни Аравии. Но я смирял свою гордыню, помня, что страдания плоти приближают меня к свободе духа!
Я полнел не меньше чем на фунт ежедневно. И в жире моем, как черви в гнилом мясе, заводились все новые страшные болезни. Меня лечили сто лучших докторов, и от их пилюль и клистиров я страдал еще больше. Мои страдания произрастали как ком. Сам кардинал посетил меня и, видя муки мои, плакал. И произвел меня в святые.
Десять учеников пришли ко мне и, приняв обет, стали страдать подобно мне.
Первый умер через неделю от заворота кишок. Второй через месяц от вставшей поперек горла рыбьей кости. Третьего задушили пьяные проститутки. Четвертый просто умер. Двоих зарезали цыгане. Двое спились и теперь попрошайничают на церковной паперти. Еще один набросился на кардинала, приняв его, с пьяных глаз, за эфиопку. Его убили солдаты охраны. Последний умер вчера от внезапного разрыва желудка. Я остался один.
Иди ко мне в ученики.
- Ладно, - согласился мужик. - Я остаюсь.
И подумал так: я искал счастье, а нашел муку, которая лучше лучшего счастья. Так не все ли равно мне, как оно будет прозываться? Пусть сахар хоть дерьмом кличут, лишь бы он сладким был. Кто же от сытости добровольно уйти захочет!
В первый день мужик еды съел больше, чем за всю свою жизнь. Даже если от мамкиного молока считать. Во второй съел больше, чем в первый. А в третий больше, чем в первый, во второй и за всю свою жизнь.
В первый день был счастлив мужик безмерно. Во второй день очень счастлив. А в третий просто счастлив. На четвертый день у мужика заболел живот. Сидел он в кустах возле скита и удивлялся.
- Какая-то ерундовина получается. Лебеду пополам с крапивой жрешь - брюхо пучит. Поросят с индюшками - тоже пучит. Понятно, там с голодухи кишка кишку ест. А здесь с чего?
Посидит мужик в кустах, повздыхает и опять за стол идет. Посидит за столом - и опять в кусты. Избегался совсем, измаялся, ноги истер. Перенес стол в кусты. Сидит. Ест. Остановиться не может.
- Ну что, мужик, - кричит из скита отшельник, - хорошо тебе?
- Ой, худо мне, - кряхтит мужик в ответ. - Ой, худо! Уж так худо, что сказать не могу...
И хлоп, отправляет в рот фазанье крылышко.
- Ой-ей, счас кишка из брюха выскочит! Ой-ох... И хлоп, еще одно крылышко съедает.
- Ну все, - говорит отшельник, - быть тебе святым.
- Ой, не хочу быть святым, ой, не хочу... - орет мужик и живот обеими руками держит.
А зубами со стола окорок копченый тащит.
- Ой, да что же это за счастье такое погибельное! Ой, да лучше умереть мне на этом месте... А сам окорок жрет.
- Ой, отпусти меня, барин, домой, силушки моей нету...
И окорок квасом запивает.
- А вот когда поешь все, когда выпьешь все, тогда отпущу, говорит отшельник.
Мужик бух на колени.
- Помилосердствуй, барин! Да разве же мыслимо все это одному съесть, не околевши! Ты лучше отпусти меня, я до деревни доскачу, мужиков да баб кликну - мы миром зараз управимся.
- Экий ты дуралей, - отвечает отшельник. - Это тогда не мука будет, а обжорство. Мне продукт для святого дела даден, а не для того, чтобы рвань голопузую откармливать. Мне кардинал за такое мотовство голову свинтит. На-ка вот, лучше откуси.
И пихает мужику в рот мармеладину - холодец такой сладкий.
- Что же ты надо мной измываешься? - плачет мужик слезами горючими. - Что же мучишь меня, ирод? И что я тебе такого плохого сделал?
- Ты же сам хотел, - отвечает отшельник, - сам обет принял, сам же за стол сел, я тебя не неволил.
- Так я же через то изобилие счастье желал добыть. Я же думал - в брюхе оно, счастье-то.
- Ну?
- А какое же это счастье, когда я второй день срамом сверкаю по причине полной невозможности порты надеть. Неправильное оно, твое счастье.
- Знал бы я, что ты такой нытик, ни за что бы тебя в ученики не взял, - заявляет отшельник. - Наше дело усердия требует, труда большого. А ты мало что дурак, еще и лентяй первостатейный.
Тут совсем мужик взбеленился.
- Ах ты, - говорит, - сучий валенок! Ах ты поросячья харя! Наел щеки, что глаз совсем не видать, и меня попрекаешь! Страдальца из себя корчишь. Удумал же такое - "Чем больше продукта переведу и девок перепорчу - тем святее стану"...
А вот хрен тебе, а не святость!
И показывает мужик святому отшельнику кукиш.
- Ну а это уж вовсе неприлично, - говорит отшельник и нос свой от фиги воротит.
- Нет, ты посмотри, - орет мужик и сует ему фигу в самые что ни на есть глазки.
- Я, вижу, в тебе ошибся, - говорит отшельник. - Ступай отседа. Не дано тебе через муки счастье познать.
- А видал я твое счастье, - говорит мужик и такое заворачивает, что на бумаге уместить нет никакой возможности.
Отшельник аж затрясся весь.
- Я, - кричит, - с тебя обет снимаю. Пшел вон! А ложку серебряную с.вензелями, что ты со стола слямзил, - верни!
- А вот еще раз хрена тебе, - говорит мужик. - Не получишь ты ложки через вредность свою. Я ее внукам снесу в подарок.
И хлоп дверью.
Отшельник совсем в злобство впал. Щеками трясет, встать хочет, только ему живот мешает.
- Ах так, мужик, - кричит вслед. - Тогда именем господним я тебя, и детей твоих, и внуков, и правнуков до восемнадцатого колена проклинаю на веки вечные! Аминь!
Тут, конечно, мужик не стерпел, вернулся. Голову в окошко засунул:
- А на проклятье твое мне три раза тьфу, - говорит. И плюет отшельнику прямехонько на макушку.
- А если ты еще какую пакость мне учинить вздумаешь, я тебе, несмотря на твою святость, здоровенных плюх навешаю, так и знай!
Повернулся и пошел себе.
А у отшельника, говорят, случилась от пережитого потрясения полная потеря аппетита. Месяц он вовсе не ел, животом и щеками опал. И через то совсем потерял свою святость.
А мужик все шел и удивлялся: странная штуковина жизнь ничего нет - плохо, все есть - опять плохо! Где оно, счастье?
И дошел он так до царства одного. Небольшое премиленькое царство. Деревеньки чистые, хаты черепицей крыты. Навоз и пьяные на дорогах не валяются. Скотина гладкая, и на каждой колокольчик висит. Прелесть что за царство. Только порядки в нем совсем странные. Едва мужик за шлагбаум пограничный зашел, его с боков два жандарма хвать и в околоток сволокли. А в околотке не пристав сидит, не квартальный, а сам царь.
- Здорово, мужик, - горит царь и корону приподнимает. - Как тебе мое царство-государство понравилось?
- Так не видал я твово государства, - отвечает мужик. - По причине того, что мне твои держиморды оба глаза подбили и я, кроме своих синяков, ничего разглядеть не могу.
- Это чего это вы так гостя встречаете? - удивляется царь. Это просто даже свинство - так гостя встречать!
- Никак нет, - рапортуют жандармы, - это сам мужик о пограничный столб споткнулся и обоими глазами на кочку упал.
И хрясь мужика кулаком по уху да по второму. Чтоб не болтал лишнего.
- Ну вот, видишь, - говорит царь. - Что ж ты на жандармов моих понапраслину возводишь? Они у нас ребята воспитанные, с душой нежной, ранимой. Зачем их расстраивать?
- Чего-сь? - переспрашивает мужик, потому что в ушах у него звон стоит. И через то он, что царь говорит, не слышит.
- Ну вот ты и слушать меня не желаешь, - обиделся царь. Разве ж так добрый гость поступает? - и говорит жандармам: Оттащите-ка вы его в подвал, а после во дворец. Мы с ним поближе потолковать желаем.
- Будет сделано! - отвечают жандармы и выволакивают мужика вон из околотка.
Бросили мужика в подвал. А в подвале народу разного - пруд пруди. Как на ярмарке. Тут тебе крестьяне, тут и мастеровой люд, и студентики, и купчишки, и кого только нет.
- Что это за государство такое, и как вы только в нем живете? - удивляется мужик.
- Не, - отвечают ему, - государство у нас хорошее, справедливое. Нас побьют-побьют да отпустят, да еще пряник с собой дадут сладкий.
- А бьют-то за что? - спрашивает мужик.
- Для порядку. А если не бить, порядка не будет. Будет беспорядок. Как тогда жить? Без битья никак нельзя. Без битья разбалуется народ, веру забудет, власть чтить перестанет. Смута пойдет, разор. Народ силы боится, а сила в кулаке. Так всегда было: старшие дети младших бьют, старших детей - родители, родителей - жандармы.
- И часто бьют?
- Это смотря где живешь. Если на четной стороне улицы - по вторникам, четвергам и субботам. А если на нечетной - по средам, пятницам и воскресеньям.
- А по понедельникам?
- А по понедельникам нельзя. По понедельникам жандармы домашними делами занимаются - жен и детей порют и в церкву ходют.
Тут жандармы заходят в камеру.
- Те, которые четные, - выходь!
И вручают каждому большой пряник с глазурью.
- А я-то как же? - кричит мужик.
- А тебя пущать не велено, - отвечают ему жандармы и пихают его обратно в камеру.
А один студентик, выходя, вежливо так говорит:
- Кислое твое дело! Лучше сам на портянке повесься!
День сидит мужик, второй, неделю, месяц. Бояться устал, пообвыкся. Кормят сносно, баланду два раза на дню дают, а работать за то не просят. Стены в тюрьме толстенные, оконца махонькие, народу много - тепло. Раз в неделю в баню водят, белье меняют, что уж совсем мужику в диковинку. Сидит мужик, толстеет и думает - вот если бы бабу его, да детишек, да родственников в камеру допустить, да всем бы тут зажить кучей, так вот, наверное, счастье и было бы. И искать его боле не надобно.
Только приходит однажды главный жандарм.
- Аида! - говорит. - К царю!
И волокет его прямехонько во дворец.
А во дворце злата, серебра - в глазах рябит! Цветного холста на стенах, на окнах понавешено - тышшу портов сшить можно! И на каждом шагу каменные бабы и мужики стоят, голяком, срамотищу листками прикрывают.
- Это что, родичи царевы? - спрашивает мужик. А жандарм его по роже - хрясь!
- Молчи, дурак!
Замолчал мужик. Идет, во рту зубы перекатывает, выплюнуть боится. Пол кругом, что твое зеркало, ни пылинки! Ох и справная, наверное, у царя жинка, что такую огромаднейшую избу в чистоте содержит.
Заходят в залу. Царь сидит на здоровенном троне. Вокруг министров, генералов, охранников толпится видимо-невидимо.
- А вот и наш мужичок, - кричит царь. - Здравствуй, мужичок! Понравилось тебе у нас?
- Ниче, - отвечает мужик. - Тюрьма у тебя, величество, справная, теплая, и тюфяки мягкие.
- Ха-ха-ха, - смеется царь. - А им не нравится, - и показывает на свиту. - Ха-ха-ха!
- А зачем вы, мужичок, в царствие наше пришель? - спрашивает первый министр и смотрит на него через моноклю.
- Так счастье ишшу! - отвечает мужик.
- Ха-ха-ха, - снова смеется царь. - Нет, мужик, на свете счастья.
- Как это? - удивляется мужик. - Есть счастье! Мне дед сказывал, а моему деду - его дед!
- Нету счастья! Я лучше знаю. Я сто стран проехал и сто морей!
А мужик смотрит - у царя рожа гладкая, пальчики белые, к работе не приучены, и весь-то он в дорогом сукне, и сразу видать, что жизнь у него распрекрасная. Набрался мужик храбрости да и бухнул:
- Ты, величество, потому своего счастья не видишь, что на нем сидеть изволишь. А на заду Глазьев нету!
- Ты как с царем разговаривать? Дрянной мужичонка! - ахнул первый министр и ну мужичку ухо на палец вертеть. Да больно так!
А царь - топ ногой.
- Отпустить его!
Министры поклонились, от мужика отошли.
- А хошь, - говорит царь, - на мое место сесть? Садись!
И с трона встает.
- Спасибо, конечно, - отвечает мужик, - только мне твоя сиделка без надобности. И на трон показывает.
- Ая-яй! - стыдит величество. - От подарка отказываться нехорошо! От подарка отказываться нельзя!
И толкает мужика к трону. И министры, и генералы тоже толкают. Так и втолкали.
- Вот тебе, мужик, корона, - говорит царь. - Правь! А я возле постою... Ваше величество!
И, ножкой дрыгнув, кланяется мужику, как всамделишному королю! И министры с генералами, глядя на него, тоже ножкой дрыгают и кланяются.
Сидит мужик дурак-дураком, чего делать, не знает. Нету у него царского опыту. Полчаса сидит. Час. Вспотел, ногами затек, а шевельнуться боится.
Наконец подходит к нему первый министр.
- Чего ваше величество изволют?
И открывает здоровенную книгу государственных приказов.
- Ась? - спрашивает мужик.
- Говори, что желаешь, не стесняйся, - толкает его в бок бывшее величество.
- Ага, - понял мужик. - Значит, так! Изволю я. Изволю... Хочу редьку со сметаною! Быс-с-стро!
- Что есть рэдка? - удивляется первый министр и на министров с генералами оглядывается. А министры да генералы глаза отводят. Откуда им знать, что такое редька. Это же не ананас какой простецкий.
- Что есть рэдка? - еще раз спрашивает министр.
- А это вам царь отвечать обязан? Это не его дело, - подает голос бывшее величество. - Вам сказали - вы извольте подсуетиться! А нет - голова с плеч!
Заплакал министр и пошел "рэдку" искать.
Очень такая жизнь мужику понравилась. Устроился он поудобнее на троне, корону на затылок сдвинул и говорит:
- А раз я царь, то пусть ко мне подойдет главный жандарм!
1 2 3