Войнович Владимир
На пыльных тропинках
Владимир Войнович
НА ПЫЛЬНЫХ ТРОПИНКАХ
Не знаю, как насчет других искусств, а в литературе молодому дарованию очень важно, делая первые шаги, встретить поклонников, поощрителей, которым можно читать написанное днем и ночью, при встрече и по телефону и рассчиты-вать на их искреннее щедрое восхищение. У меня в начале моего писательства таких поклонников было два. Один - Камил Икрамов, о нем разговор когда-нибудь отдельно, и второй, о ком расскажу сейчас.
В литературном объединении "Магистраль" я читал что-то из своих первых стихов, а когда обсуждение кончилось ко мне подошел человек в красном пальто с желтым шарфом и протянул руку:
- Меня зовут Владимир Лейбсон. - Вы тоже член "Магистрали"? - Нет, просто любитель. Давай перейдем на "ты". Возьми мой телефон, звони, заходи.
У меня когда-то была исключительная память на телефоны. Я их никогда не записывал. Просто совсем никогда. Но всегда запоминал. Впрочем не все надол-го. Некоторые телефоны как входили в голову так и выходили. А телефон Лейб-сона застрял в памяти навсегда, и сейчас я его помню: К-9-44-11. Кстати, он практически никогда не менялся. Просто буква "К" была заменена на соответст-вующую цифру, а потом ко всему номеру спереди приставили двойку. Получи-лось 299-44-11.
Так и оставалось до самой смерти Владимира Ильича. Сочетание его имени и отчества было причиной многих нехитрых шуток и розыгрышей. Я ему, бывало, звонил и говорил с грузинским акцентом что-нибудь вроде: "Владимир Ильич, с вами говорит начинающий поэт Сосо Джугашвили, хотелось бы посоветоваться по поводу..."
Повод был обычно один: написав очередной опус, я хотел его немедленно прочесть и услышать, что это здорово, потрясающе или даже гениально. Просто гениально и все. И получал предвкушаемое.
Лейбсон жил с родителями в старом доме на Патриарших прудах, как раз почти на том самом углу, где трамвай отрезал голову булгаковскому Берлиозу. Отец Володи был старый большевик, с какими-то заслугами перед советской властью, за что сын его не уважал, а власть поощрила разнообразно, в том числе и отдельной трехкомнатной квартирой, что тогда было крайней редкостью. По-давляющее большинство моих тогдашних московских знакомых жили в комму-налках, одна комната на семью любого размера. Сейчас это трудно бывает пред-ставить, а тогда казалось нормальным, что в комнате человек, скажем, на шесть каким-то волшебным способом размещались, диваны, кровати (часто кресла-кровати), раскладушки, огромная библиотека, концертный рояль посредине да еще кадушка с каким-нибудь кактусом или фикусом. А тут три комнаты на тро-их. Причем средняя-самая большая гостиная- всегда пуста, родители, которых я редко видел, в своей комнате, а Володя - в своей со стенами ярко-красного цве-та..
- Как ты думаешь по какому принципу подобрана моя библиотека? -спросил он меня при первом моем посещении.
Я стал рассматривать книги, пытаясь по авторам понять принцип. Русская классика? Советская? Западная?
- По цвету,-сказал Лейбсон.- Я покупаю книги только трех цветов: красного, желтого и зеленого. Остальные цвета не признаю.
-А если какая-то очень нужная книга будет синяя?
-Значит, для меня она будет ненужной.
И в подтверждение своих слов подарил мне полное собрание сочинений Пушкина старинного издания только потому что переплет был серого цвета. Только тогда я сообразил, что и одежду он себе не покупает готовую, а шьет и задорого именно ввиду цветовых пристрастий. Костюм у него был зеленый, пальто красное с оранжевой подкладкой , ботинки желтые.
Его цветовая прихотливость и видимое безразличие к противоположному полу были причиной всяческих предположений относительно его сексуальной ориен-тации, но интереса такого рода к мужчинам он тоже не проявлял. Впрочем, вы-пивши, он мне однажды признался, что постельные отношения с одной женщи-ной у него когда-то были, но они его травмировали и шокировали своей очевид-ной бессмысленностью (если не для производства детей).
-Очень глупое занятие,- сказал он и этим исповедь свою завершил.
Высоко ценя мои тогдашние (надо признаться, скромные) достижения в по-эзии он все-таки в некоторых моих способностях сомневался. Я, как большинст-во начинающих стихотворцев, относился с некоторым презрением и даже с вы-сокомерием к поэтам-песенникам, считая что их работа к настоящей поэзии от-ношения не имеет.
-Ты так говоришь,-сказал Лейбсон,-потому что так принято говорить. А на самом деле написать песню, такую, чтобы ее вообще пели люди, не так-то просто. Любой поэт, который ругает песенников, был бы счастлив написать хотя бы одну песню, чтобы ее запели. Но не каждый это уме-ет. И ты вряд ли сможешь.
-Смогу,-сказал я.
Но доказать, что смогу, никакой возможности не было. Для доказательства надо было не только написать текст, но найти еще подходящего композитора. Компо-зиторов знакомых у меня не было, и наш спор несколько лет оставался нерешен-ным.
1960 год я встретил в своей новой комнате в большой коммунальной кварти-ре так называемой коридорной системы. То есть главной ее особенностью был именно коридор, по обеим сторонам которого располагались 25 комнат, с про-живавшими в них двадцатью пятью семьями.
На всех жильцов - одна кухня (четыре плиты) и одна уборная (три "толчка"). Ванной конечно не было, был умывальник на кухне, с несколькими кранами и длинным цинковым корытом под ними. На стене у входа на кухню висел теле-фон, из-за которого между соседями велись бесконечные споры по поводу платы за него, кстати сказать, не очень большой. Поскольку никакого закона по этому поводу не было, жильцы пытались установить собственные правила. Одни пред-лагали платить посемейно. Но семьи были побольше и поменьше, и возникал спор, как же так, вас четверо, а я одна, почему же я должна платить столько, сколько вы четверо? Хорошо, говорили другие, тогда будем брать плату по коли-честву членов семьи. Ну уж нет, возражали третьи, у нас грудной ребе-нок, он по телефону не говорит. Тогда будем брать плату, начиная с детей школьного воз-раста. Однако в процессе спора выяснилось, что возраст у детей бывает один, а рост разный, и не все дети школьного возраста могут дотянуться до телефона. Было внесено предложение ввести плату за каждый звонок, после каждого звон-ка честно расписываться на стенке, когда кто звонил. Этот вариант тоже не про-шел, потому что встал вопрос, как считать звонки, они бывают короткие и длин-ные. Споры эти велись бесконечно, иногда вяло, а иногда страстно, но до драк все же не доходило.
В те годы я писал очень много,. упорно и фанатически. Писал, когда работал на стройке и когда ушел с нее, писал, когда поступил учиться в инсти-тут, в об-щем, писал все время, когда оно у меня было. Но часто писал лежа. Наша соседка пенсионерка Полина Степановна всегда все подмечала, а потом сооб-щала на кухне:
-Этот-то все лежит. Больной, что ли?
И она же иронизировала по поводу жалоб моей тогдашней жены:
- Клопы, говорит, замучили. И откуда у них клопы? Это у мене клопы, у мене ж мебель.
Лежал я все-таки не всегда. Иногда вставал и перепечатывал напи-санное на дряхлой машинке, у которой не было вопросительного и вос-клицательного зна-ка, что, как считал Лейбсон, влияло на мой стиль, делало его спокойным и урав-новешенным, без лишних вопросов и неуместных восклицаний. Перепечатав на-писанное, я разносил свои сочинения по редакциям, из которых потом на краси-вых бланках приходили вежливые ответы, что тему я затронул интересную и значительную, но исполнение, к сожалению, не достигло уровня замысла. И в конце следовали советы трудиться, учиться у мастеров, читать статью Маяков-ского "Как делать стихи" и книгу Исаковского "О поэтическом мастерстве". (Я впоследствии советовал самодеятельным стихотворцам то же самое).
Однажды я шел в очередную редакцию со своим тогдашним приятелем Костей Семеновым и в каком-то из переходов мертолим встретился нам приятель Семе-нова Ян Полищук, известный в те годы писатель-юморист. Он работал замести-телем главного редактора редакции сатиры и юмора всесоюзного радио. (Не представляю, как сказать это короче.) Редакция выпускала в эфир юмористиче-ские програм-мы "Веселый спутник" и "С добрым утром".
- Слушайте, ребята, - сказал Полищук, - мне нужен срочно младший редак-тор. Нет ли у вас хорошего молодого человека, но без больших претензий?
- А вот, - отреагировал Костя, показывая на меня, - вот хороший молодой человек без больших претензий.
- Ты бы пошел младшим редактором? - Полищук смотрел на меня с недовери-ем.
Боясь не упустить возможность, но в то же время не уронить себя, я сказал лениво, что в общем мог бы поработать.
- Да, - сказал он, - но зарплата, к сожалению, только тысяча рублей. Потом, может быть, прибавим. А пока только тысяча.
Тысяча рублей! Каждый месяц тысяча рублей! Этот человек даже не пред-ставлял, какой баснословной казалась мне тогда эта сумма. (Это было накануне денежной реформы, после которой тысяча превратилась в сто).
На следующий день чуть в начале одиннадцатого утра, я вошел в новое, толь-ко что построенное здание радиокомитета у метро "Новокузнец-кая". У входа ми-лиционер, проверял пропуска.
- Ты что опаздываешь, - накинулся на меня Полищук, нетерпеливо вышаги-вавший по коридору этажа. На котором мы условились встретиться . - Я тебе ска-зал в десять, значит, в десять. Ладно, пошли.
Я не успел пробормотать что-то в свое оправдание, как он распахнул обитую черной кожей дверь, на которой было написано: "Н.Т.Сизов"
Мы оказались сначала в большой приемной, а потом еще через две черные двери попали в кабинет, в каких я до того никогда в жизни не бывал.
Самый большой кабинет, в котором мне приходилось бывать был кабинет председателя Приморского райисполкома в Крыму, но разве можно сравнить то помещение с тем, которое я увидел сейчас?
Паркет, старинная мебель, хрустальная люстра, за широченным столом сидит какой-то видимо, очень важный начальник и пишет что-то, наверное, тоже бе-зумно важное.
- Здравствуйте, Николай Трофимович! - радостно приветствовал начальника его Полищук. - Вот, пришли.
Я оробел и невольно скосил глаза на свою одежду. Пиджак у меня был в об-щем более или менее еще ничего, но брюки, брюки... Даже сейчас страшно вспомнить. Внизу бахрома, колени пузырят-ся. Ботинки стоптаны. Подобно ге-рою одного из рассказов О'Генри, я быстро пересек широченное пространство кабинета и стал перед начальником, загородив свою нижнюю часть столом, го-товый перегнуться через крышку и пожать руку, если она мне будет протянута. Впрочем, я бы не удивился, если бы сидящий за столом просто кивнул мне голо-вой, как это делали другие начальники, например, тот же председатель райис-полкома .
Но этот повел себя совсем неожиданно. Что-то там дописав, он отложил ручку и, цветя дружелюбнейшей улыбкой, поднялся и стал медленно огибать стол, чтобы приблизиться ко мне. Демонстрируя свою демократичность, он при этом выглядел очень внушительно и даже показался мне немного похожим на Стали-на, хотя был без усов и без трубки.
- Ну, здравствуйте, - сказал он, сердечно пожимая мне руку. - Мне о вас уже говорили. Значит, вы согласны у нас работать?
- Ну да, - сказал я, - мне это было бы интересно.
- Но вы знаете, что зарплата у нас небольшая?
Да, я слышал, но меня зарплата не интересует, - сказал я, давая понять, что явился сюда исключительно ради высших идейных соображений.
Кажется, я попал немного впросак. Услышав мои слов он слегка нахмурился и посмотрел на меня внимательно.
- Ну почему же не интересует? - сказал он. - Мы материалисты, и нам неза-чем лицемерить.
Я смутился. Мы, конечно, материалисты, но когда я, работая на стройке, вы-ражал (очень редко) недовольство оплатой труда, меня попрекали отсутствием коммунистической сознательности и говорили, что мы, со-ветские люди, родине служим не за деньги.
Я попытался переориентироваться и сказал, что зарплата меня конечно инте-ресует, но и творческая сторона дела мне тоже не безразлична, тем более, что я сам склонен к сатире и юмору и тут я выложил на стол два своих весьма убогих стишка, у которых были однако те достоинства, что одно из них было опублико-вано в "Юности", а другое в "самой" "Правде".
Тот факт, что я печатался в главной партийной газете (это было один раз в подборке "Стихи рабочих поэтов" убедил Сизова в том, что он имеет дело с "нашим" человеком, он опять заулыбался и вопросов анкетного характера почти не задавал. Только спросил, кто мои родители. Я сказал; мать - учительница, отец - журналист, работает в городской газете в Керчи. - Коммунист? - спросил Сизов.
Я замялся. Мой отец когда-то был коммунистом, но только до 36 года, когда его перед арестом и посадкой в тюрьму исключили из партии за преступление заключавшееся в том, что он не верил в построение полного коммунизма в одной отдельно взятой стране, считая, что это может случиться только во всех странах одновременно после мировой революции.
- Ну, это вовсе не обязательно вашему отцу быть членом партии, - заметив мои колебания, опять демократично улыбнулся Сизов.
Владимир Николаевич имеет в виду, - пришел мне на помощь мой Полищук, что если его отец работает в газете, то, конечно же, он коммунист.
- Да, да, да,- торопливо подтвердил я, хотя конечно это была неправда.
На этом прием был окончен. Мое дальнейшее оформление на работу прошло почти гладко, если не считать, что начальник отдела кадров пытался выяснить у моих будущих сослуживцев происхождение моей фамилии, которая имела по-дозрительное окончание на "ич". Ему объяснили, что на "ич" оканчиваются не только ев-рейские фамилии, но и нееврейские, например, Пуришкевич. - А кто этот Пуришкевич? - заинтересовался кадровик. - Известный дореволюционный антисемит, - объяснили ему. Кадровик успокоился, и на следующий день я при-ступил к своей новой работе.
Хотя евреев принимали на радио неохотно, тем не менее (правильно замечали бдительные товарищи) они там были. В нашей редакции сатиры и юмора из де-сяти, примерно, человек не меньше чем половину составляли евреи и, как приня-то было тогда выражаться, полукровки вроде меня, У меня мама еврейка, но фа-милия была папина.
Один из полукровок, сейчас известный писатель и режиссер Марк Розовский при поступлении на работу тоже принимался высоким начальством. На вопрос о национальности родителей Розовский ответил, что его мама - гречанка.
- А папа? - спросило начальство.
А папа инженер.
Так что позднейшее сообщение Жириновского о том, что у него мама русская, а папа юрист некоторым образом является плагиатом.
Само собой разумеется, мое поступление на работу было всесторонне обсуждено на нашей коммунальной кухне.
- Нет, - сказала Полина Степановна, - этот долго работать не будет. Зачем ему работать? Лежать-то лучше.
Ее скептицизм был основан не на пустом месте. Дело в том, что незадолго до того я уже поступал на работу в газету "Московский водопроводчик" орган тре-стов Мосводопровод и Москанализация. Редактором газеты был алкоголик (фа-милию не помню), которому зарплаты на пьянство и на семью не хватало, по-этому он не только редактировал газету, но еще шил модельную обувь. Запирал-ся в своем кабинете, пил водку и шил обувь, как ни странно, довольно хорошую и имевшую спрос. Газетой же он практически не занимался, все дела передове-рил ответственному секретарю Всеволоду Абрамовичу Лившицу. А тот дал большую свободу мне. А я писал фельетоны на местные темы. О том, что где-то кому-то недопоставили трубы. Или поставили, но ржавые. Или не запасли дров на зиму. Или оставили на дороге открытый колодец. Или выпили спирт, отпу-щенный на лабораторные цели.
Писал я, между прочим, под разными псевдонимами. Иногда под псевдони-мом В.Нович. Порой в качестве псевдонима брал фамилию кого-нибудь из своих реальных друзей. Одним из моих псевдонимов был О. Чухонцев. (С ныне знаме-нитым поэтом Олегом Чухонцевым я учился вместе в педагогическом институ-те). Иногда на мой фельетоны поступали опровержения (напрасные, потому что факты я всегда тщательно проверял), что товарищ Чухонцев не понял, товарищ Чухонцев, товарищ Чухонцев не разобрался. Эти опровержения я пересылал Чу-хонцеву с сопроводительным письмом на редакционном бланке, в котором предупреждал, что если товарищ Чухонцев и дальше намерен писать, не разо-бравшись, редакция будет вынуждена рассмотреть вопрос об отказе от услуг то-варища Чухонцева. Конечно, это было с моей стороны некоторым хулиганством, но меня уволили не поэтому. А потому, что управляющему треста Мосводопровод понадобилось устроить в газету племянника, а редактор газеты управляющему, естественно, отказать не посмел. Как всякий регулярный пьяница, он был трусоват, пил и знал, что его самого чуть что, если не будет покладистым, выгонят. Поэтому он выгнал меня, как не выдержавшего испытательный срок.
1 2