Солоухин Владимир
Посещение Званки
Владимир Солоухин
Посещение Званки
- Званка? А что это такое - Званка? Верно опять какой-нибудь развалившийся монастырь? Или, может быть, передовой совхоз?
Мы плыли по Волхову на "Ракете", и вот-вот должно уж было расплеснуться перед нами синее, не по-южному, не по-крымскому, не по-адриатическому, но по-северному синее море. Ильмень. Садко. Красногрудые рериховские струги на синеве. Ослепительно белые барашки. И еще одно - плоские, ярко-зеленые берега. Ведь если южное море, то обязательно скалы, песок с галькой, желтая степь. Сухая полынь, чебрец, перекати-поле. Сухие курганы и орлы, сидящие на них. А здесь - зелень, сочная, как на заливном лугу. Здесь ромашки, купальницы, розовый горец. А если камень, то округлый валун, от которого веет былиной и который навеивает не виденье печенега или татарина, но викинга, закованного в броню и снявшего шлем, так что светлые кудри по железным плечам. Русь.
Мы, группа московских интеллигентов, собрались тогда в Новгороде на конференцию, посвященную тысячелетию культуры этого города. Актеры, филологи, архитекторы, писатели, археологи, художники, музыканты. Энтузиасты. Были речи, доклады, постановления. И была прогулка по Волхову на "Ракете" с прицелом на Ильмень-озеро, синее в плоских ярко-зеленых ромашковых берегах. С округлыми валунами и серыми избами деревень, в которых и зарождались и хранились веками все лучшие загадки, сказки, песни, пословицы и былины.
Озеро готово было вот-вот расплеснуться перед нами, как вдруг возникло это коротенькое и чем-то знакомое (все же - московские интеллигенты!) словечко "Званка".
Возникло оно не случайно. Это я пустил его "в массы" на борту "Ракеты", или даже, вернее, не я, а мой товарищ Володя Десятников по моему наущению и по моей просьбе.
Десятников - человек дела и действия. Это и правильно в наш двадцатый век. Много мы говорим, долго собираемся что-нибудь сделать. Иногда все так и кончается разговорами да собраниями. Откладываем до следующего раза, до будущего года, а практически навсегда. Взять хотя бы меня. Я всегда мечтал побывать в Званке, а теперь, попав в Новгород, решил: вот как следующий раз приеду сюда, так и соберусь, обязательно съезжу в Званку. Я, правда, предпринял некоторые шаги. Сходил в областную газету и расспросил, где Званка, как до нее проехать. Мне сказали, что нужен вездеход, а ехать все время по берегу Волхова - километров семьдесят. Я хотел съязвить и спросить, на каких вездеходах ездил туда хозяин Званки в восемнадцатом веке, но придержал язык. Тут выяснилось, что редакционный шофер заболел, и моя идея начала вянуть на корню, а я не стал настаивать или искать новых путей, а решил про себя: в следующий раз.
Оказавшись на борту "Ракеты", я без задней мысли и злого умысла поделился с Володей Десятниковым:
- Конечно, неплохо и без цели всякой прокатиться по Волхову. Но почему бы не воспользоваться "Ракетой" и не съездить в Званку? Для этого нужно желание и согласие всех. Но разве всем тоже не интересно побывать в Званке? Массы податливы. Надо заронить (привнести) идею, создать общественное мнение, а затем предложить. "Ракете" придется развернуться и идти в противоположную сторону. Но не все ли равно "Ракете", куда ей идти?
Володя мгновенно поддержал меня, и мы составили нечто вроде заговора. Мы слышали, как на "Ракете" говорят об Ильмень-озере, о Новгородском кремле, о реставраторах Грековых, о чем угодно, только не о Званке. Но эксперимент уже был начат. Володя уже отошел от меня, смешался с "массами", и через пять минут, не более, как бы само собой, неизвестно откуда взявшись, появилось и зазвучало словечко "Званка".
- Званка? А что такое - Званка? Верно, опять какой-нибудь развалившийся монастырь? Или, может быть, передовой совхоз?
- Званка? Ну как же! Званка - это место, где жил Державин. Его именье. Лермонтов - Тархана, Пушкин - Михайловское, Толстой - Ясная Поляна, Тургенев Спасское-Лутовиново... А у Державина - Званка.
- Ах да, да! Вспоминаю. У него есть стихотворение с описанием Званки. Как оно называется, кто-нибудь помнит?
- "Евгению. Жизнь Званская". Одно из замечательных лирических произведений в русской поэзии восемнадцатого века, идиллически рисующее помещичью жизнь в деревне со всеми подробностями быта. В стихотворении описаны труды и дни Державина в Званке, на берегу Волхова. Хозяйственные дела, неграмотный староста, охота, прогулки, занятия, развлечения... "Жизнь Званская" обращена к митрополиту Евгению Болховитинову, составителю словаря российских светских писателей, археологу и историку русской литературы. Он жил в Хутынском монастыре в шестидесяти верстах от Званки и был другом поэта в последние годы его жизни.
- Да, да. Вспоминаю. Где-то видел даже гравюру с изображением Званки. Как будто высокая гора...
- Не гора, а крутой берег реки.
- Какой реки?
- Да Волхова же, по которому мы сейчас плывем!
- ...И как будто широкая лестница от воды к двухэтажному дому. Около дома - парк и еще другие строения.
- Но ведь это же где-то здесь! - осенила восторженная догадка одного пассажира.
- Да, это здесь, на Волхове. Далеко ли?
- Полтора часа туда, полтора - обратно, - тут как тут оказался Володя Десятников. - Живописные волховские берега.
Он немного приуменьшил расстояние, но в ответственную минуту и нужно было приуменьшить. Скажи - семьдесят километров, задумаются, заколеблются: не отложить ли до следующего раза.
Все у Володи Десятникова получилось в лучшем стиле. Откуда ни возьмись послышалось предложение отменить прогулку по Ильмень-озеру (бесцельную, в общем-то, прогулку по водному простору) и поехать в Званку. "Ракета" развернулась и от самых, можно сказать, ворот озера пошла вдоль светлого Волхова, вдоль древнего Волхова, где раньше и сиги и царевна Волхова, а теперь, скажем, Волховстрой (еще дальше предполагаемой Званки) и суда, называемые "Ракетами", а по берегам по обе стороны все руины да руины, все развалины да развалины. То развалины Хутынского монастыря, то развалины аракчеевских казарм, то останки неведомой, безымянной для нас, сидящих на "Ракете", усадьбы. Тяжелые бои шли тут, на Волхове. А руины и в таком виде производили сильное впечатление. Известно изречение: прекрасная архитектура прекрасна даже в развалинах.
Хутынский монастырь (где подвизался друг Державина Евгений Болховитинов) появился по правому борту, едва, мы отошли от Новгорода. Он обозначился среди буйной одичавшей зелени изломанными кирпичными стенами, изломанным силуэтом собора с повалившимся набок куполом. От купола осталась одна только железная арматура, как это часто бывает с церковными куполами. Обычно они решетчато просвечиваются на фоне неба.
Между тем полтора часа это фактически два часа, а два часа есть два часа, и на "Ракете" нельзя стоять на палубе, а можно только сидеть в застекленном салоне. Вот почему вскоре все отвлеклись от созерцания берегов и объединились в общем разговоре, который, естественно, все время возвращался к Державину, потому что ехали мы к нему, как ехали бы к Лермонтову в Тарханы, к Пушкину в Михайловское, к Есенину в Константиново, к Блоку в Шахматово, к Толстому в Ясную Поляну...
- Вот вам пример, - говорил один, - как мы ленивы и нелюбопытны. Почти ничего не знаем о Державине, между тем его голая биография есть уже увлекательная повесть о том, как рядовой солдат в восемнадцатом веке достиг высших степеней в государстве, был губернатором, кабинет-секретарем Екатерины Второй, сенатором.
- Правда, государыня была не совсем довольна поведением своего приближенного. Она жаловалась: "Этот господин на меня кричит!".
- Исключительность случая состоит в том, что высоких государственных степеней человек достиг не государственными, не политическими, не дипломатическими и полководческими способностями, но своим поэтическим даром.
- Царедворец и льстец! - врезался как бы посторонний голос в дружественный наш разговор.
- Это вздор.
- Почему же вздор? Разве не Державин написал оду "Фелица", в которой воспел Екатерину?
- Вздор, потому что Державин был истинным поэтом. Он совсем не умел кривить душой! Напротив, он был смел и слишком прямолинеен. Вращаясь в кругу князей и вельмож, он вдруг в лицо им спокойно заявляет, что не герб и не тени предков делают дворянина дворянином. Как это там?
Я князь - коль мой сияет дух;
Владелец - коль страстьми владею;
Болярин - коль за всех болею...
Это нам теперь хорошо читать, а попробовали бы тогда. Я думаю, в то время это была откровенная крамола.
- Воспев императрицу, можно позволить себе некоторую политическую фривольность по отношению к ее вельможам. "Фелица" была для Державина как охранная грамота.
- "Фелица" - одно из ранних стихотворений Державина. Известно, что он не хотел даже его обнародовать. Больше года оно пролежало в его бюро, пока некий Козодовлев, служившей при Академии наук и живший с Державиным в одном доме, случайно не увидел ее, не выпросил на один день, а потом и дал ход.
- Все, что вы говорите, не имеет никакого значения. Дело в том, что Державин, когда писал оду, так думал и так чувствовал. Он не кривил душой.
- Откуда видно?
- Впоследствии ему много раз намекали, что Екатерина ждет новой оды, но поэт не мог выдавить из себя ни одного слова. Вот вам подтверждение, что истинный поэт ничего не может написать опричь души. Сохранились воспоминания о длительных мученьях поэта, тщившегося извлечь из своей лиры хоть один звук. "Сколько раз ни принимался (он), сидя по неделе для того запершись в своем кабинете, но ничего не в состоянии был такого сделать, чем бы он был доволен: все выходило холодное, натянутое, обыкновенное, как у прочих цеховых стихотворцев, у коих только слышны слова, а не мысли и чувства".
Стоп, стоп. Остановимся на этом месте подольше. Это ведь вопрос не только державинского поведения, но и психологии творчества вообще. Я знал одного талантливого поэта, который мало печатался и поэтому был вынужден работать репортером в газете. Над ним смеялись. Простенькие репортажи, которые другие пекли за сорок минут, он вымучивал из себя по нескольку дней. И знаете что? Эти репортажи все равно у него выходили хуже, чем у других, менее талантливых людей. Поняв это, стали заказывать ему уже не репортажи, а стихи к датам или событиям. К Женскому дню, например. Мало ли отмечаемых дат? И вот из-под его пера выходили жалкие, бледные, пережеванные слова. Читать их было так же противно, как есть пищу, которую кто-нибудь до вас уже изжевал. Это было ужасно. А между тем человек был талантлив, и когда писал свои собственные стихи, все сразу, преображалось. Звенела бронза, и сверкало чистое золото.
Так что если бы Державин был посредственным стихотворцем, он этих дежурных од во славу Екатерины написал бы десятки. Но он не мог этого сделать, потому что был настоящим поэтом. Державин сам в одном четверостишии прекрасно выразил положение поэта, когда ему велят быть стихотворцем:
Поймали птичку голосисту
И ну сжимать ее рукой.
Пищит бедняжка вместо свисту;
А ей твердят: "Пой, птичка, пой!"
- Но вообще-то Державина с его тяжеловесными оборотами, с его лексикой восемнадцатого столетия читать теперь практически невозможно.
(Я должен извиниться, может быть, что наши разговоры представлены здесь в, так сказать, обработанном виде. Они были, конечно, возбужденнее, обрывочнее, непоследовательнее. Цитаты, особенно прозаические, не могли быть столь точными и полными, несмотря на то что ехали тут одни большие специалисты. Помня примерно, каких сторон державинской поэзии касались наши разговоры, я впоследствии обратился к текстам, потому что для меня теперь важнее не репортерская точность, а суть вопроса.
Кроме того, вспоминая нашу поездку и разговоры, я невольно многое додумывал, некоторые направления разговора, проявившиеся лишь началом, развивались дальше уже наедине, над листом бумаги.)
- Да кто вам сказал? - тотчас же нашлись защитники у Державина. - Слог его действительно местами тяжеловат. Но коль скоро проникнешь сквозь это пурпурно-бархатное, темно-золотистое покрывало, попадаешь в мир удивительных, зримых, очень конкретных и земных образов. Кроме того, местами слог Державина достигает легкости и изящества Пушкина, которого нужно считать прямым наследником и преемником Гавриила Романовича. Чем, например, не пушкинская строфа:
А если милой и приятной
Любим Пленирой я моей
И в светской жизни коловратной
Имею искренних друзей,
Живу с моим соседом в мире,
Умею петь, играть на лире,
То кто счастливее меня?
Вообще странно, что огромный литературоведческий вопрос "Державин и Пушкин" или, если хотите, "Пушкин и Державин" совсем не изучен. Листая тяжелые фолианты Пушкинианы, находим разделы: "Пушкин и Оссиан", "Пушкин и Парни", "Пушкин и Шенье", "Пушкин и Байрон". И только нет ни строки на тему "Пушкин и Державин", кроме описания голого факта, что Державин слушал молодого выпускника Лицея, и кроме строки самого Пушкина: "Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил".
А между тем Пушкин знал своего великого предшественника досконально, если не наизусть, и высоко ценил. В письме А. А. Бестужеву, отвечая на бестужевские вопросы - "параграфы", Пушкин пишет: "Отчего у нас нет гениев и мало талантов? Во-первых, у нас есть Державин и Крылов. Во-вторых, где же бывает много талантов?"
Но лучше всего. о близости поэтов судить по близости их интонаций, мыслей, строя образов. Вот, например, две строфы:
Гремит музыка; слышны хоры
Вкруг лакомых твоих столов;
Сластей и ананасов горы
И множество иных плодов
Прельщают чувства и питают;
Младые девы угощают,
Подносят вина чередой:
И алиатико с шампанским,
И пиво русское с британским,
И мозель с зельцерской водой.
Державин
***
Вошел: и пробки в потолок,
Вина кометы брызнул ток
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.
Пушкин
Возьмем и еще один пример.
***
Горшок горячих добрых щей,
Копченый окорок под дымом;
Обсаженный семьей моей,
Средь коей сам я господином,
И тут то вкусен мой обед!
Державин
***
Мой идеал теперь - хозяйка,
Мое желание - покой.
Да щей горшок, да сам большой.
Пушкин
Я не литературовед, я не собираюсь и не умею исследовать текстов. И если есть такая наука - текстология (есть такая наука?), то не мешало бы ученым людям, подвизающимся в ней, заняться сравнительным анализом текстов двух наших величайших поэтов, из которых один справедливо признан и называется величайшим, а другой несправедливо оставлен для хрестоматий средних школ, да и то общими, затверженными местами, вроде "Богоподобная царевна Киргиз-Кайсацкия орды, которой мудрость несравненна" или: "Где стол был яств, там гроб стоит".
Правда, А. Я. Кучеров в статье "Г. Р. Державин. Жизнь и творчество" без обиняков объявляет, что "Державин принадлежит к числу величайших русских поэтов", но эта формула как-то так построена, что поскольку "принадлежит к числу величайших", то, следовательно, этих величайших поэтов много, и как-то так получается, что слово "величайший" в данном контексте звучит слабее, если бы просто было написано - великий.
Конечно, Державин тяжеловат. Это знали еще его современники. Вернее, не современники, а первые и непосредственные преемники. Бестужев, Пушкин, Гоголь, Белинский сходились на том, что Державин, с одной стороны, гениален, а с другой - чуть ли не безграмотен.
"Исполинские свойства вдруг превращаются в неряшество. Придай полное воспитание такому мужу, не было бы поэта выше Державина" (Гоголь).
"Вот уж подлинно глыба грубой руды с яркими блестками чистого золота" (Белинский).
"Его слог неуловим, как молния, Но часто восторг его упреждал в полете правила языка и с красотами вырывались ошибки" (Бестужев).
Стихи Державина, "несмотря на неправильность слога, исполнены порывов гения. Его смелость, высшая смелость" (Пушкин).
Пушкин же дал и следующую потрясающую оценку державинскому стиху: "Читая его, кажется, что читаешь дурной вольный перевод с какого-то чудесного подлинника".
Во времена Пушкина не было такого понятия - подстрочник. Они знали языки. Байрон и Шенье, Гете и Гейне, Руссо и Шиллер, Вольтер и Шекспир читались ими в подлинниках и переводились прямо с языка. Даже Гомер. И если появилось у Лермонтова стихотворение с подзаголовком "Из Гете", то можно смело предположить, что третье лицо подстрочников Лермонтову не делало.
Для нас понятие "подстрочник" такое же рядовое и обыденное, как авторучка или магнитофон. Вот почему независимо от пронзительной пушкинской формулировки мне всегда стихи Державина казались немного подстрочником, вызывающим желание переложить его (перевести?
1 2 3