Хулиганский метод, к
которому прибегает Р. Гуль для создания "образа" Николая I, мадам Шварц вполне
устраивает, и она не считает необходимым возразить против него в своей рецензии,
восхваляющей действительно зловещую фигуру Бакунина, высказавшего коммунисту
Вейтлингу свою заветную мысль, что "Страсть к разрушению, есть в тоже время
творческая страсть".
Но отдельных членов Ордена Русской Интеллигенции "роман" Гуля все же
покоробил бесстыжим искажением духовного облика Николая I и, один из них,
известный критик Адамович нашел нужным даже робко возразить против "творческих"
методов Романа Гуля.
"Николаю I в нашей литературе не повезло, — пишет известный критик Г.
Адамович в помещенной в "Русской Мысли" рецензии на "Скиф в Европе". — Два
гиганта, Лев Толстой и Герцен, обрушились на него с такой ненавистью, (у Герцена
почти что патологической), и притом с такой силой, что образ его врезался в
память, как образ всероссийского жандарма, тупого, самоуверенного и безгранично
жестокого. Вряд ли это верно. Я задаю себе этот вопрос, зная как в наши дни
легко и легкомысленно оправдывается, даже возвеличивается в русском прошлом все
реакционное, и не имею ни малейшего желания по этому пути следовать. Но с
Николаем Первым дело не так просто, как иногда кажется, и по всем данным,
частично оставшимся недоступными для современников, человек этот был
незаурядный, а главное — воодушевленный истинным стремлением к служению России
на царском посту..." Повторив затем ряд выдуманных главарями Ордена русской
Интеллигенции обвинений против Николая I, о том, что "Несомненно был в нем и
солдат, "прапорщик" по Пушкину, и страной он не столько управлял, сколько
командовал. Была в нем заносчивость, непомерная гордость, сказывалась и узость
кругозора , недостаток общего образования, недостаток "культуры", как выразились
бы мы теперь", Георгий Адамович все же делает весьма необычный для русского
"прогрессивного" интеллигента вывод: "Но все-таки это был человек, если не
великий, то понимавший, чувствовавший сущность и природу государственного
величия, человек игравший свою роль не как обреченный, а как судьбой к ней
предназначенный, — особенно в конце жизни..." "Беспристрастия, — пишет Г.
Адамович, — должен бы дождаться, наконец, и Николай Первый. Не случайно же он
оставил по себе у большинства лично его знавших, память как о "настоящем" царе,
не случайно произвел он на современников такое впечатление".
Маклаков рассказывает в своих воспоминаниях, как он был поражен, когда
студентом впервые прочел Герцена: вырос он в окружении вовсе не исключительно
консервативном, но и в этой среде привык слышать о Николае отзывы, не похожие на
суждения герценовские. Маклаков не знал кому верить, отцу ли, другим ли знакомым
людям прошлого поколения, — или Герцену.
К сожалению большинство современников Маклакова поверило не тем, кто
говорил правду о настоящем царе, а поверило Герцену и Льву Толстому
заклеймившего Николая I несправедливым прозвищем "Николая Палкина."
VIII
Ославленный своими политическими врагами бессердечным деспотом Николай I
очень часто поступал с ними наоборот слишком мягко, не так сурово, как следовало
поступать. О, как много выиграла бы Россия, если Николай поступил с основателями
Ордена Русской Интеллигенции А. Герценом, М. Бакуниным и В. Белинским и другими
политическими бесами его времени с той непримиримостью с какой Герцен и другие
интеллигенты всегда относились к Николаю I и всем другим врагам революционного
движения. "Малейшая поблажка, малейшая пощада, малейшее сострадание, — писал
Герцен в книге "С того берега", — приводят к прошлому и составляют невидимые
цепи. Больше нет выбора: надо казнить, или миловать и поколебаться в пути.
Другого выхода нет".
Герцен так же как и Бакунин, как и В. Белинский призывает к беспощадной
расправе со всеми, кто против разрушения существующих форм жизни. Герцен пишет,
что необходимо "разрушить все верования, разрушить все предрассудки, поднять
руку на прежние идолы, без снисхождения и жалости" "Страсть к разрушению есть в
тоже время — творческая страсть" — вопил революционный бесноватый Михаил
Бакунин. Если бы Николай I попал бы в руки декабристов или руки Герцена,
Бакунина и Белинского они поступили бы с ним "без всякого снисхождения и
жалости" так же, как поступили потомки этих "гуманистов" с последним русским
царем и его семьей — Николаем II. И считали бы еще в своем бесовском ослеплении,
себя не деспотами и тиранами, а возвышенными идеалистами и гуманистами.
А вспомним, как поступил "деспот" Николай с люто ненавидевшим его
Герценом. Группа студентов Московского университета, близких друзей Герцена,
распевала на одной студенческой вечеринке, следующую "милую " песенку:
Русский император Но Царю вселенной,
В вечность отошел, Богу высших сил,
Ему оператор Царь Благословенный
Брюхо пропорол. Грамотку вручил.
Плачет государство, Манифест читая,
Плачет весь народ, Сжалился Творец,
Едет к нам на царство Дал нам Николая,
Константин урод. Сукин сын, подлец.
В роли певца Герцен не выступал, на вечеринке, где пелась песня, не
участвовал, но был единомышленником участников пирушки и полиция давно знала
это, В записке Следственной Комиссии говорится о Герцене: "Молодой человек
пылкого ума, и хотя в пении песен не обнаруживается, но из переписки его с
Огаревым видно, что он смелый вольнодумец, весьма опасный для общества". Если бы
Николай I решил поступить с участниками этой грязной истории согласно законов,
существовавших еще до восшествия его на престол, то главные зачинщики согласно
законов о кощунстве и оскорблении царя должны были быть казнены, а остальные
отправлены на вечную каторгу.
"Тиран" же ознакомившись с делом, как пишет Герцен в "Былое и Думы" издал
следующее "жестокое" повеление:"...Государь, рассмотрев доклад Комиссии и взяв в
особенное внимание молодые годы преступников, постановил нас под суд не
отдавать, а объявил нам, что, по закону, следовало бы нас, как людей уличенных в
оскорблении Его Величества пением возмутительных песен, лишить живота, а в силу
других законов сослать на вечную каторжную работу, вместо чего Государь, в
беспредельном милосердии своем, большую часть виновных прощает, оставляя их на
месте жительства под надзором полиции, более же виноватых повелевает подвергнуть
исправительным мерам, состоящим в отправлении их на бессрочное время в дальние
губернии на гражданскую службу и под надзор местного начальства".
На долю Герцена выпала "ужасающая кара" — он был назначен чиновником в
Пермь: служил в Вятке и затем во Владимире. Из Владимира Герцен едет без
разрешения в Москву и увозит из нее свою невесту. В начале 1840 года Герцен
получает прощение и возвращается в Москву, из которой по требованию отца уезжает
в Петербург для поступления на службу. Министр внутренних дел граф Строганов
принимает только что окончившего ссылку преступника на службу в канцелярию
министерства. Герцен продолжает клеветать на правительство. Николай приказывает
выслать его обратно в Вятку. Строганов, на рассмотрение к которому поступило
дело, назначает Герцена советником губернского правления в Новгород, пообещав
назначить его через год вице-губернатором. В июле 1842 года Герцену разрешают
вернуться в Москву.
Дождавшись снятия полицейского надзора, Герцен выхлопатывает заграничный
паспорт и немедленно уезжает заграницу. В Европе Герцен входит в сношения с
масоном Луи Бланом, вождями карбонариев, Карлом Марксом и прочими выучениками
масонства. Самым излюбленным занятием Герцена становится клевета по адресу
главного врага революции — Николая I.
IX
Такую же излишнюю снисходительность проявляет Николай I и ко второму
основателю Ордена Русской Интеллигенции — Михаилу Бакунину, проповедовавшему,
что "Страсть к разрушению есть в то же время творческая страсть", принимавшему
активное участие в организованных масонами в разных странах Европы революциях,
мечтавшему о том райском времени, когда "Высоко и прекрасно взойдет в Москве
созвездие революции из моря крови и огня, и станет путеводной звездой для блага
всего освобожденного человечества." Косидьер, бывший парижским префектом во
время революции 1848 года, сказал про Бакунина: "В первый день революции это —
клад, а на другой день его надо расстрелять".
За участие в революциях Бакунин дважды (в Саксонии и в Австрии)
приговаривается к смерти. От смертной казни Бакунин спасается только благодаря
тому, что австрийское правительство решило, поскольку он является русским
подданным, выслать его в Россию.
Как же поступил Николай с Бакуниным, который призывал поляков к восстанию
против России и всячески клеветал на него на революционных митингах и в
европейской прессе? За одни только призывы к восстанию поляков против России, на
основании существовавших законов Николай I мог предать Бакунина полевому суду,
который так же как и европейские суды приговорил, бы Бакунина к смертной казни.
Дадим сначала слово Г. Адамовичу уличающего Г. Гуля в беспардонном вранье по
адресу Николая I. "В "Скифе в Европе", — пишет Г. Адамович, — Николай — человек
взбалмошный, гневливый, ограниченный, словом самодур и "прапорщик" до мозга
костей. Но под конец повествования, там, где факты говорят сами за себя,
возникает некоторое психологическое противоречие: в соответствии с тем
представлении о царе, которое складывается при чтении первых трех четвертей
книги, Николай должен бы доставленного в Россию Бакунина немедленно повесить. Но
царь, — правда, заключив "мерзавца" в крепость, — предложил ему написать свою
"исповедь", а прочтя написанное, сказал: "он умный и хороший малый". Об этом
рассказано в "Былое и Думы" у Герцена так же, как теперь у Гуля. Получается
явная неувязка. Кое в чем Гуль с Герценом расходятся."
Расхождение же заключается в том, что Гуль врет дольше даже, чем Герцен.
"Никогда специально Бакуниным не занимавшись, — пишет Адамович, — я не берусь
судить на чьей стороне историческая правда. По Гулю, разъяренный царь потребовал
сначала от саксонского, а затем от австрийского правительства выдачи
государственного преступника. На докладах о Бакунине Николай будто бы кричал:
"Достану и заграницей, не допуская и мысли, чтобы кто-нибудь осмелился его
ослушаться. А Герцен пишет: "Австрия предложила России выдать Бакунина. Николаю
вовсе не нужно было его, но отказаться он не имел сил".
Адамович цитирует Герцена не точно. На самом деле Герцен пишет: "В
Ольмюце Бакунина приковали к стене и в этом положении он пробыл полгода.
Австрии, наконец, наскучило даром кормить чужого преступника; она предложила
России его выдать; Николаю вовсе не нужно было Бакунина, но отказаться он не
имел сил". "Бакунин написал журнальный leading article. (Передовую статью
(англ.). — Б. Б.) Николай и этим был доволен. "Он — умный и хороший малый, но
опасный человек, его надобно держать взаперти". И три целых года после этого
высочайшего одобрения Бакунин был схоронен в Алексеевском равелине".
Оказавшись в Петропавловской крепости Бакунин стал действовать по
"Катехизису революционера" — то есть постарался обмануть царя видимостью
раскаяния. Писал Николаю заискивающие, подхалимские письма, которые подписывал:
"молящий преступник Михаил Бакунин" или "Потеряв право назвать себя
верноподданным Вашего Императорского Величества, подписываюсь от искреннего
сердца кающийся грешник Михаил Бакунин".
Письма к Николаю и написанная им "Исповедь" написаны в таком
униженно-пресмыкательском тоне, что их противно читать. Ни в чем Бакунин,
конечно не раскаивался и не собирался раскаиваться: он просто старался добиться
разных поблажек. Александр II выпустил Бакунина из крепости взяв с него честное
слово, что он не будет заниматься больше революционной деятельностью. Бакунин,
конечно, обманул его. Бакунин бежал из Сибири в Америку, откуда снова приехал в
Европу. Пытался принять участие в польском восстании 1863 года, принял участие в
организации Первого Интернационала, принимал участие в восстаниях в Болонье и
Лионе.
X
Третий основоположник Ордена Русской Интеллигенции В. Белинский, который
по оценке Герцена был "самая революционная натура николаевской России" и самым
бешеным фанатиком, вообще ни разу даже не был арестован. "Я начинаю любить
человечество по-маратовски, — признался однажды Белинский, — чтобы сделать
счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечем истребил бы остальную".
"Уж у Белинского, — писал Н. Бердяев в статье "Кошмар злого добра", — в
последний его период можно найти оправдание "чекизма". "Он уже утверждал
большевистскую мораль, — пишет Бердяев в "Русской идее".
И вот такие озверелые фанатики как Герцен, Бакунин, Белинский имели
наглость изображать Николая I жесточайшим тираном. Если в чем и приходится
обвинять Николая I то не в жестокости, а в излишней мягкости к своим
политическим врагам, которые были в тоже время злейшими врагами России.
Приходится жалеть, что Николай не запер Герцена, Бакунина и Белинского в самом
же начале их преступной деятельности по созданию Ордена Русской Интеллигенции, в
пустовавшие казематы Петропавловской крепости.
В январе 1830 года, как указывает в "Истории царской тюрьмы" проф. Гернет
в казематах крепости, кроме Алексеевского равелина, находилось всего 11
заключенных (т. I. стр. 280). А в Алексеевском равелине в 1830 году по его же
сообщению было всего 3 арестанта. Приводимые Гернетом данные о числе поступавших
в Петропавловскую крепость арестантов полностью разоблачают миф о том, что время
царствования Николая — было эпохой жесточайшей тирании. В 1826 году в
Алексеевском равелине было 6 арестантов, в 1827 — 5, в 1828, 1830, 1831, 1834,
1836, 1839, 1842, 1844, 1848 и 1854-56 по одному человеку. "Количество
одновременно находившихся в равелине заключенных колебалось в пределах от одного
человека до полного комплекта, но чаще всего их было от пяти до восьми. Для
изучаемого нами периода, — пишет Гернет, — продолжительность пребывания в
равелине, за редкими исключениями, была невелика. Заключенные находились здесь
большей частью лишь во время расследования дела и до решения его по суду или без
суда" (Т. I, стр. 308). В Шлисельбургской крепости, — по сообщению Гернета с
1825 года по 1870 год находилось...95 заключенных. Как страдали декабристы в
Сибири мы уже знаем. Во всей России в 1844 году по сообщению Гернета в тюрьмах
содержалось 56014 арестантов. Населения в это время в России было свыше 60
миллионов. Если правящие сейчас Россией члены Ордена Русской Интеллигенции
проявляли столь же "ужасную жестокость как и Николай I, то при населении в 200
миллионов в России должно бы быть сейчас заключенных всего 160-200 тысяч. А
такое количество имеется лишь в одном-двух советских концлагерях, а таких
концлагерей ведь имеется несколько десятков.
XI
В юности Имп. Николай I имел веселый и жизнерадостный характер.
"Выдающаяся черта характера великого князя Николая, — пишет в воспоминаниях П.
М. Дороган, — была любовь к правде и неодобрение всего поддельного,
напускного... Осанка и манеры великого князя были свободны, но без малейшей
кокетливости или желания нравиться; даже натуральная веселость его, смех как-то
не гармонировал со строго классическими чертами лица, так что многие находили
великого князя Михаила красивее. А веселость эта была увлекательна, это было
проявление того счастья, которое, наполняя душу юноши, просится наружу..." (П.
М. Дороган. Воспоминания Первого Пажа великой княгини Александры Федоровны).
Император Николай с ранней юности был трудолюбив, не выносил небрежного,
несерьезного отношения к исполнению служебных обязанностей. У него всегда было
сильно развито чувство долга: он был требователен не только к другим, но и к
себе.
"Изумительная деятельность, крайняя строгость и выдающаяся память,
которыми отличался император Николай Павлович, проявились в нем уже в ранней
молодости, одновременно со вступлением в должность генерал-инспектора. по
инженерной части и началом сопряженной с нею службы. Некто Кулибанов, служивший
в то время в гвардейском саперном батальоне, передавал мне, что великий князь
Николай Павлович, часто навещая этот батальон, знал поименно не только офицеров,
но и всех нижних чинов;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
которому прибегает Р. Гуль для создания "образа" Николая I, мадам Шварц вполне
устраивает, и она не считает необходимым возразить против него в своей рецензии,
восхваляющей действительно зловещую фигуру Бакунина, высказавшего коммунисту
Вейтлингу свою заветную мысль, что "Страсть к разрушению, есть в тоже время
творческая страсть".
Но отдельных членов Ордена Русской Интеллигенции "роман" Гуля все же
покоробил бесстыжим искажением духовного облика Николая I и, один из них,
известный критик Адамович нашел нужным даже робко возразить против "творческих"
методов Романа Гуля.
"Николаю I в нашей литературе не повезло, — пишет известный критик Г.
Адамович в помещенной в "Русской Мысли" рецензии на "Скиф в Европе". — Два
гиганта, Лев Толстой и Герцен, обрушились на него с такой ненавистью, (у Герцена
почти что патологической), и притом с такой силой, что образ его врезался в
память, как образ всероссийского жандарма, тупого, самоуверенного и безгранично
жестокого. Вряд ли это верно. Я задаю себе этот вопрос, зная как в наши дни
легко и легкомысленно оправдывается, даже возвеличивается в русском прошлом все
реакционное, и не имею ни малейшего желания по этому пути следовать. Но с
Николаем Первым дело не так просто, как иногда кажется, и по всем данным,
частично оставшимся недоступными для современников, человек этот был
незаурядный, а главное — воодушевленный истинным стремлением к служению России
на царском посту..." Повторив затем ряд выдуманных главарями Ордена русской
Интеллигенции обвинений против Николая I, о том, что "Несомненно был в нем и
солдат, "прапорщик" по Пушкину, и страной он не столько управлял, сколько
командовал. Была в нем заносчивость, непомерная гордость, сказывалась и узость
кругозора , недостаток общего образования, недостаток "культуры", как выразились
бы мы теперь", Георгий Адамович все же делает весьма необычный для русского
"прогрессивного" интеллигента вывод: "Но все-таки это был человек, если не
великий, то понимавший, чувствовавший сущность и природу государственного
величия, человек игравший свою роль не как обреченный, а как судьбой к ней
предназначенный, — особенно в конце жизни..." "Беспристрастия, — пишет Г.
Адамович, — должен бы дождаться, наконец, и Николай Первый. Не случайно же он
оставил по себе у большинства лично его знавших, память как о "настоящем" царе,
не случайно произвел он на современников такое впечатление".
Маклаков рассказывает в своих воспоминаниях, как он был поражен, когда
студентом впервые прочел Герцена: вырос он в окружении вовсе не исключительно
консервативном, но и в этой среде привык слышать о Николае отзывы, не похожие на
суждения герценовские. Маклаков не знал кому верить, отцу ли, другим ли знакомым
людям прошлого поколения, — или Герцену.
К сожалению большинство современников Маклакова поверило не тем, кто
говорил правду о настоящем царе, а поверило Герцену и Льву Толстому
заклеймившего Николая I несправедливым прозвищем "Николая Палкина."
VIII
Ославленный своими политическими врагами бессердечным деспотом Николай I
очень часто поступал с ними наоборот слишком мягко, не так сурово, как следовало
поступать. О, как много выиграла бы Россия, если Николай поступил с основателями
Ордена Русской Интеллигенции А. Герценом, М. Бакуниным и В. Белинским и другими
политическими бесами его времени с той непримиримостью с какой Герцен и другие
интеллигенты всегда относились к Николаю I и всем другим врагам революционного
движения. "Малейшая поблажка, малейшая пощада, малейшее сострадание, — писал
Герцен в книге "С того берега", — приводят к прошлому и составляют невидимые
цепи. Больше нет выбора: надо казнить, или миловать и поколебаться в пути.
Другого выхода нет".
Герцен так же как и Бакунин, как и В. Белинский призывает к беспощадной
расправе со всеми, кто против разрушения существующих форм жизни. Герцен пишет,
что необходимо "разрушить все верования, разрушить все предрассудки, поднять
руку на прежние идолы, без снисхождения и жалости" "Страсть к разрушению есть в
тоже время — творческая страсть" — вопил революционный бесноватый Михаил
Бакунин. Если бы Николай I попал бы в руки декабристов или руки Герцена,
Бакунина и Белинского они поступили бы с ним "без всякого снисхождения и
жалости" так же, как поступили потомки этих "гуманистов" с последним русским
царем и его семьей — Николаем II. И считали бы еще в своем бесовском ослеплении,
себя не деспотами и тиранами, а возвышенными идеалистами и гуманистами.
А вспомним, как поступил "деспот" Николай с люто ненавидевшим его
Герценом. Группа студентов Московского университета, близких друзей Герцена,
распевала на одной студенческой вечеринке, следующую "милую " песенку:
Русский император Но Царю вселенной,
В вечность отошел, Богу высших сил,
Ему оператор Царь Благословенный
Брюхо пропорол. Грамотку вручил.
Плачет государство, Манифест читая,
Плачет весь народ, Сжалился Творец,
Едет к нам на царство Дал нам Николая,
Константин урод. Сукин сын, подлец.
В роли певца Герцен не выступал, на вечеринке, где пелась песня, не
участвовал, но был единомышленником участников пирушки и полиция давно знала
это, В записке Следственной Комиссии говорится о Герцене: "Молодой человек
пылкого ума, и хотя в пении песен не обнаруживается, но из переписки его с
Огаревым видно, что он смелый вольнодумец, весьма опасный для общества". Если бы
Николай I решил поступить с участниками этой грязной истории согласно законов,
существовавших еще до восшествия его на престол, то главные зачинщики согласно
законов о кощунстве и оскорблении царя должны были быть казнены, а остальные
отправлены на вечную каторгу.
"Тиран" же ознакомившись с делом, как пишет Герцен в "Былое и Думы" издал
следующее "жестокое" повеление:"...Государь, рассмотрев доклад Комиссии и взяв в
особенное внимание молодые годы преступников, постановил нас под суд не
отдавать, а объявил нам, что, по закону, следовало бы нас, как людей уличенных в
оскорблении Его Величества пением возмутительных песен, лишить живота, а в силу
других законов сослать на вечную каторжную работу, вместо чего Государь, в
беспредельном милосердии своем, большую часть виновных прощает, оставляя их на
месте жительства под надзором полиции, более же виноватых повелевает подвергнуть
исправительным мерам, состоящим в отправлении их на бессрочное время в дальние
губернии на гражданскую службу и под надзор местного начальства".
На долю Герцена выпала "ужасающая кара" — он был назначен чиновником в
Пермь: служил в Вятке и затем во Владимире. Из Владимира Герцен едет без
разрешения в Москву и увозит из нее свою невесту. В начале 1840 года Герцен
получает прощение и возвращается в Москву, из которой по требованию отца уезжает
в Петербург для поступления на службу. Министр внутренних дел граф Строганов
принимает только что окончившего ссылку преступника на службу в канцелярию
министерства. Герцен продолжает клеветать на правительство. Николай приказывает
выслать его обратно в Вятку. Строганов, на рассмотрение к которому поступило
дело, назначает Герцена советником губернского правления в Новгород, пообещав
назначить его через год вице-губернатором. В июле 1842 года Герцену разрешают
вернуться в Москву.
Дождавшись снятия полицейского надзора, Герцен выхлопатывает заграничный
паспорт и немедленно уезжает заграницу. В Европе Герцен входит в сношения с
масоном Луи Бланом, вождями карбонариев, Карлом Марксом и прочими выучениками
масонства. Самым излюбленным занятием Герцена становится клевета по адресу
главного врага революции — Николая I.
IX
Такую же излишнюю снисходительность проявляет Николай I и ко второму
основателю Ордена Русской Интеллигенции — Михаилу Бакунину, проповедовавшему,
что "Страсть к разрушению есть в то же время творческая страсть", принимавшему
активное участие в организованных масонами в разных странах Европы революциях,
мечтавшему о том райском времени, когда "Высоко и прекрасно взойдет в Москве
созвездие революции из моря крови и огня, и станет путеводной звездой для блага
всего освобожденного человечества." Косидьер, бывший парижским префектом во
время революции 1848 года, сказал про Бакунина: "В первый день революции это —
клад, а на другой день его надо расстрелять".
За участие в революциях Бакунин дважды (в Саксонии и в Австрии)
приговаривается к смерти. От смертной казни Бакунин спасается только благодаря
тому, что австрийское правительство решило, поскольку он является русским
подданным, выслать его в Россию.
Как же поступил Николай с Бакуниным, который призывал поляков к восстанию
против России и всячески клеветал на него на революционных митингах и в
европейской прессе? За одни только призывы к восстанию поляков против России, на
основании существовавших законов Николай I мог предать Бакунина полевому суду,
который так же как и европейские суды приговорил, бы Бакунина к смертной казни.
Дадим сначала слово Г. Адамовичу уличающего Г. Гуля в беспардонном вранье по
адресу Николая I. "В "Скифе в Европе", — пишет Г. Адамович, — Николай — человек
взбалмошный, гневливый, ограниченный, словом самодур и "прапорщик" до мозга
костей. Но под конец повествования, там, где факты говорят сами за себя,
возникает некоторое психологическое противоречие: в соответствии с тем
представлении о царе, которое складывается при чтении первых трех четвертей
книги, Николай должен бы доставленного в Россию Бакунина немедленно повесить. Но
царь, — правда, заключив "мерзавца" в крепость, — предложил ему написать свою
"исповедь", а прочтя написанное, сказал: "он умный и хороший малый". Об этом
рассказано в "Былое и Думы" у Герцена так же, как теперь у Гуля. Получается
явная неувязка. Кое в чем Гуль с Герценом расходятся."
Расхождение же заключается в том, что Гуль врет дольше даже, чем Герцен.
"Никогда специально Бакуниным не занимавшись, — пишет Адамович, — я не берусь
судить на чьей стороне историческая правда. По Гулю, разъяренный царь потребовал
сначала от саксонского, а затем от австрийского правительства выдачи
государственного преступника. На докладах о Бакунине Николай будто бы кричал:
"Достану и заграницей, не допуская и мысли, чтобы кто-нибудь осмелился его
ослушаться. А Герцен пишет: "Австрия предложила России выдать Бакунина. Николаю
вовсе не нужно было его, но отказаться он не имел сил".
Адамович цитирует Герцена не точно. На самом деле Герцен пишет: "В
Ольмюце Бакунина приковали к стене и в этом положении он пробыл полгода.
Австрии, наконец, наскучило даром кормить чужого преступника; она предложила
России его выдать; Николаю вовсе не нужно было Бакунина, но отказаться он не
имел сил". "Бакунин написал журнальный leading article. (Передовую статью
(англ.). — Б. Б.) Николай и этим был доволен. "Он — умный и хороший малый, но
опасный человек, его надобно держать взаперти". И три целых года после этого
высочайшего одобрения Бакунин был схоронен в Алексеевском равелине".
Оказавшись в Петропавловской крепости Бакунин стал действовать по
"Катехизису революционера" — то есть постарался обмануть царя видимостью
раскаяния. Писал Николаю заискивающие, подхалимские письма, которые подписывал:
"молящий преступник Михаил Бакунин" или "Потеряв право назвать себя
верноподданным Вашего Императорского Величества, подписываюсь от искреннего
сердца кающийся грешник Михаил Бакунин".
Письма к Николаю и написанная им "Исповедь" написаны в таком
униженно-пресмыкательском тоне, что их противно читать. Ни в чем Бакунин,
конечно не раскаивался и не собирался раскаиваться: он просто старался добиться
разных поблажек. Александр II выпустил Бакунина из крепости взяв с него честное
слово, что он не будет заниматься больше революционной деятельностью. Бакунин,
конечно, обманул его. Бакунин бежал из Сибири в Америку, откуда снова приехал в
Европу. Пытался принять участие в польском восстании 1863 года, принял участие в
организации Первого Интернационала, принимал участие в восстаниях в Болонье и
Лионе.
X
Третий основоположник Ордена Русской Интеллигенции В. Белинский, который
по оценке Герцена был "самая революционная натура николаевской России" и самым
бешеным фанатиком, вообще ни разу даже не был арестован. "Я начинаю любить
человечество по-маратовски, — признался однажды Белинский, — чтобы сделать
счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечем истребил бы остальную".
"Уж у Белинского, — писал Н. Бердяев в статье "Кошмар злого добра", — в
последний его период можно найти оправдание "чекизма". "Он уже утверждал
большевистскую мораль, — пишет Бердяев в "Русской идее".
И вот такие озверелые фанатики как Герцен, Бакунин, Белинский имели
наглость изображать Николая I жесточайшим тираном. Если в чем и приходится
обвинять Николая I то не в жестокости, а в излишней мягкости к своим
политическим врагам, которые были в тоже время злейшими врагами России.
Приходится жалеть, что Николай не запер Герцена, Бакунина и Белинского в самом
же начале их преступной деятельности по созданию Ордена Русской Интеллигенции, в
пустовавшие казематы Петропавловской крепости.
В январе 1830 года, как указывает в "Истории царской тюрьмы" проф. Гернет
в казематах крепости, кроме Алексеевского равелина, находилось всего 11
заключенных (т. I. стр. 280). А в Алексеевском равелине в 1830 году по его же
сообщению было всего 3 арестанта. Приводимые Гернетом данные о числе поступавших
в Петропавловскую крепость арестантов полностью разоблачают миф о том, что время
царствования Николая — было эпохой жесточайшей тирании. В 1826 году в
Алексеевском равелине было 6 арестантов, в 1827 — 5, в 1828, 1830, 1831, 1834,
1836, 1839, 1842, 1844, 1848 и 1854-56 по одному человеку. "Количество
одновременно находившихся в равелине заключенных колебалось в пределах от одного
человека до полного комплекта, но чаще всего их было от пяти до восьми. Для
изучаемого нами периода, — пишет Гернет, — продолжительность пребывания в
равелине, за редкими исключениями, была невелика. Заключенные находились здесь
большей частью лишь во время расследования дела и до решения его по суду или без
суда" (Т. I, стр. 308). В Шлисельбургской крепости, — по сообщению Гернета с
1825 года по 1870 год находилось...95 заключенных. Как страдали декабристы в
Сибири мы уже знаем. Во всей России в 1844 году по сообщению Гернета в тюрьмах
содержалось 56014 арестантов. Населения в это время в России было свыше 60
миллионов. Если правящие сейчас Россией члены Ордена Русской Интеллигенции
проявляли столь же "ужасную жестокость как и Николай I, то при населении в 200
миллионов в России должно бы быть сейчас заключенных всего 160-200 тысяч. А
такое количество имеется лишь в одном-двух советских концлагерях, а таких
концлагерей ведь имеется несколько десятков.
XI
В юности Имп. Николай I имел веселый и жизнерадостный характер.
"Выдающаяся черта характера великого князя Николая, — пишет в воспоминаниях П.
М. Дороган, — была любовь к правде и неодобрение всего поддельного,
напускного... Осанка и манеры великого князя были свободны, но без малейшей
кокетливости или желания нравиться; даже натуральная веселость его, смех как-то
не гармонировал со строго классическими чертами лица, так что многие находили
великого князя Михаила красивее. А веселость эта была увлекательна, это было
проявление того счастья, которое, наполняя душу юноши, просится наружу..." (П.
М. Дороган. Воспоминания Первого Пажа великой княгини Александры Федоровны).
Император Николай с ранней юности был трудолюбив, не выносил небрежного,
несерьезного отношения к исполнению служебных обязанностей. У него всегда было
сильно развито чувство долга: он был требователен не только к другим, но и к
себе.
"Изумительная деятельность, крайняя строгость и выдающаяся память,
которыми отличался император Николай Павлович, проявились в нем уже в ранней
молодости, одновременно со вступлением в должность генерал-инспектора. по
инженерной части и началом сопряженной с нею службы. Некто Кулибанов, служивший
в то время в гвардейском саперном батальоне, передавал мне, что великий князь
Николай Павлович, часто навещая этот батальон, знал поименно не только офицеров,
но и всех нижних чинов;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15