Оттягивая время, я делаю глубокую затяжку, а взгляд мой скользит по комнате. Мы сняли этот чердак полгода назад, когда из брошенной случайно, повисшей в воздухе и осмеянной вначале фразы родилось желание жить вместе. В пятьдесят квадратов мы умудрились впихнуть два рабочих угла – мой (пульт, вертушка, лэптоп, колонки, плеер, усилок), Машин (треножник, снова лэптоп, фотоаппарат) и двухъярусную кровать – когда ссоримся, а происходит это часто, первую половину «ночи» мы спим раздельно.
Ночь для меня – понятие условное. До утра я работаю в клубе, а днем отсыпаюсь, поэтому на небольших окнах сомкнуты одна с другой тяжелые черные шторы – даже в самый яркий день в нашей студии царит мрак. День в режиме ночи. Если я халтурю и сдвигаю шторы неплотно, то через щелку, как сейчас, прорывается луч солнца. Он разрезает комнату пополам, и я люблю, проснувшись, наблюдать за затейливым и прихотливым танцем пылинок в узком солнечном луче.
– Ты расстроен, – продолжает подбираться к теме Маша.
Я пожимаю плечами. Мы уже хорошо изучили друг друга, чтобы чувствовать настроение без слов.
– Ты из-за квартиры? Ди, только дослушай меня до конца, ладно?.. Я ведь тоже тут живу, значит, я тоже должна платить, так? Давай я у отца денег возьму…
– Маша…
– Взаймы! Что такого? Потом отдадим.
Он не заметит момента, когда мы отдадим, Маша. А день, когда я возьму его деньги, станет знаковым. Он, конечно, даст. С радостью. Чтобы потом, в те дни, когда ты приезжаешь домой, напоминать тебе – Машенька, дочка, я на тебя не давлю, но, может, хватит уже… с этим? Вокруг столько молодых людей из приличных семей, а ты нашла непонятно кого, нищего парня с пятаков, изображающего из себя великого музыканта.
Все это я произношу про себя, вслух ограничиваясь короткими репликами:
– Не возьму я его денег. Ни взаймы, никак. Закрыли тему.
– Хорошо, Ди. Ты такой гордый, такой независимый… Тогда давай вещи паковать. Хозяйка каждый день звонит. Через пару дней она просто наши вещи на улицу выкинет, ты этого хочешь?
– Я найду деньги, не проблема.
– Где? – почти кричит Маша мне вслед.
Я ухожу на кухню. Открываю холодильник, долго вожусь с пакетом кефира. Я приучил себя гасить Машу именно таким способом – когда я чувствую, что ее вот-вот сорвет, как крышку с кастрюли с кипящим ­супом, просто обрываю разговор под благовидным пред­логом.
– Успокоилась? – спрашиваю минутой позже.
Теперь молчит Маша. Закончив с первой сигаретой, закуривает вторую. Нет, она не успокоилась.
– Ди, я не могу понять, что с тобой. Ты вернулся… каким-то другим.
– Ма-а-аша… – Выставив руки вперед, я неверной походкой иду к кровати, копируя Джексона в «Триллере». – Я не такой, как другие ребята…
Снова фальстарт. Маша отбивает мои руки.
– Да что такое, Маша? Что случилось?
– Это с тобой что случилось? Ди, я тебя знаю как облупленного, ты третий день ходишь с этой фальшивой улыбочкой, типа, все нормально, но я же вижу, что тебя что-то грызет!
– Чего ты выдумываешь…
– Ты из-за Москвы, да? Ну, ладно, не получилось, наплюй. Подумаешь, на одного идиота нарвался…
– Видела бы ты его рожу.
– И ты что, вот так сразу сдался, да?
От возмущения я даже задерживаю дыхание. Меня потрясает это умение Маши выворачивать все ситуации так, чтобы я оказался виноватым. С другой стороны, это всякий раз доказывает, что она действительно меня любит.
– Бросил попытки, прыгнул в вагончик и уехал ­обратно, да? Конечно, здесь проще…
– Маша…
– Здесь тебя все любят, все знают, так, конечно, спокойнее… Но ты должен двигать себя! – распаляется Маша. – Ты гений! У тебя просто нет права так наплевательски относиться к своему таланту! Нужно реализоваться!
– А я реализуюсь, – отвечаю я, предчувствуя скандал и наивно пытаясь его избежать.
– Диджеинг в крохотном клубе маленького города – это не реализация, – гнет свою линию Маша. – Капитуляция – более подходящее слово. Тебе просто удобно и спокойно жить, окружив себя поклонением кучки малолеток. Тебе уже двадцать три, – продолжает моя девушка. – Посмотри на своих. – Она обводит рукой стену, с которой на нас смотрят Боуи и Корнелл, Плант и Пейдж, Снуп, Дре и Биг Бой. – Что они успели к двадцати трем? Они уже стали кем-то!
Я пытаюсь закрыть ее рот поцелуем, но она вырывается и отталкивает меня.
– А ты тусуешься с этими двумя неудачниками, хотя понимаешь, что выше их на голову! До каких пор ты будешь прятаться за своим пультом?! – Она уже ­кричит.
И тогда я тоже взрываюсь.
– Да, мне нравится работать в «Орбите»! – ору я. – Такой вот я урод! Мне нравятся эти люди! И я доволен своей жизнью. Мы с тобой по-разному смотрим на музыку, Маша. Для тебя она – способ утвердиться в мире, а я ею живу. Музыка течет в моих жилах вместо крови. Я играю не для известности и не чтобы пролезть в телевизор – я просто не могу по-другому. Это мой способ жить.
– Пять лет, – холодно цедит Маша. – Через пять лет у тебя пройдет этот мальчишеский восторг. Тебе надоест «Орбита», твои поклонники вырастут, и их место займут другие, и ты будешь развлекать их, подстраиваясь под их вкусы и желания. А потом устанешь. И превратишься в не сумевшего реализовать себя тридцатилетнего старика, желчного и ядовитого. Пульт, вертушка и колонки станут твоим разбитым корытом. Если, как ты говоришь, креатив бьет из тебя – выплесни его в мир, а не в сотню провинциальных гопников. Вырвись из этого болота!
– Ты тоже здесь живешь, – пытаюсь я ее осадить.
– Да. Но, в отличие от тебя, не собираюсь оставаться в этой помойке.
– Помойка? Получается, я с помойки, друзья мои с помойки?
– Денис, извини, я не то хотела…
– Но сказала именно это. Мама моя с помойки, да? – В глубине души я понимаю, что цепляюсь за фразу, чтобы перевести принявший нежелательный оборот разговор в другое русло. Я ведь знаю, что Маша права. – …Но я родился здесь, в этой помойке, я здесь живу!
Повисает пауза.
Мы надуваемся. Замолкаем и расходимся в разные углы студии, каждый в свой.
Маша садится к компьютеру и работает со своими снимками, но по скорости, с какой один снимок сменяет другой, я заключаю, что она просто делает вид, что занята, а в уме продолжает этот бесконечный и безрезультатный спор.
Я влезаю в наушники и провожу пальцами по ребрам компакт-дисков в правой стойке. Здесь я расположил классику, в то время как левая пестрит новьем. Палец скачет с «U-2» на Боуи, с «Soundgarden» на «Outkast», с «Pink Floyd» на Принса. Вот. Послушаем «Парад».
Через три минуты я снимаю наушники и выключаю музыку.
Эти ссоры меня изматывают, даже не сами ссоры, когда в запальчивости вываливаешь все, даже о чем и не думал никогда, с единственной целью – ущипнуть побольнее близкого человека, а наступающая следом холодная война, когда диалог продолжается в мертвой тишине, и это в тысячу раз гаже.
– Машка… – тяну я примирительно, – Маш… Ну, хорошо, богатая девочка. You win. Я попробую еще раз. Перелопачу альбом, и… пошлю куда-нибудь.
– Не пошлешь. Ты поедешь сам.
И я поддаюсь ей, как поддавался сто раз до этого.
– Хорошо, богатая девочка. Поеду сам.
Я не могу говорить с ней, когда она рядом. Мне всегда проще оборвать разговор на самой высокой ноте, уйти в себя или, наоборот, помириться любой ценой, как сейчас. И только потом, успокоившись, я говорю с Машей в своем воображении. В этих разговорах всегда побеждаю я.
Кто-то, кажется Боуи, спел, что любовь и тайна не уживаются вместе. Как только появляются секреты, любовь отходит на второй план, а потом исчезает вовсе. До сегодняшнего дня у меня не было секретов от Маши, а сейчас я сижу в своем углу и радуюсь, что в комнате темно и Маша не может видеть моего лица.
Я соврал ей. Не было никакого московского продюсера и никакого разговора, все это я выдумал в поезде по дороге обратно.
Правда состоит в том, что я так и не осмелился.
В течение месяца перед поездкой я сводил свои лучшие треки в альбом, пока Маша отшивала заглянувших в гости Пулю и Крота, отвечала на телефонные звонки и всячески оберегала мой покой. Я вылизывал и вычищал записи, доводя их до идеала, волна креатива накрывала меня с головой, я курил по три пачки в день, пока в конце пятой недели плеер не выплюнул диск, на котором я тут же вывел маркером – «DJ Dan. Ночные хроники». Сделав десять копий, я поехал покорять Москву.
Идиот.
В первых двух студиях мне не удалось пройти дальше ворот охраны. В третьей скучающая девочка-секретарь покивала головой, гася зевок, сунула диск в ящик стола и предложила вечером сходить куда-нибудь. Я отказался. Легкие победы и секс на одну ночь надоели мне еще со времен, когда я стоял в «Орбите» за барной стойкой и только мечтал о диджейском пульте.
Меня приняли в четвертой компании.
– Подождите у кабинета, он сейчас вернется с ­записи, – проворковала секретарь, не вынимая жвачку изо рта.
Я сел на низкий диванчик, неприятно скрипнувший подо мной, и приготовился было ждать. Но через десять минут, перебросив рюкзак через плечо, покинул студию, так и не дождавшись продюсера, и отправился на вокзал брать билеты.
Я испугался. Сам не знаю чего.
Может, мне просто стало страшно менять свою жизнь.
Но я не мог возвращаться проигравшим. И я соврал. Маше, Кроту, Пуле, всем. Да, мои записи понравились. Да, во мне разглядели талант. Но продюсер пытался ограничить мою свободу творчества, загнав в тиски попсы. И я его послал. Гордый художник Дэн.
Откатав ложь на Пуле и Кроте, я отполировал ее до блеска, чтобы позже, вечером – преподнести Маше.
Я знаю, что будет дальше. Посидев с полчаса в разных углах комнаты и обменявшись бессмысленными репликами, мы снова переместимся на кровать и будем любить друг друга, и наши тела продолжат разговор, который мы не в силах завершить словами. Потом Маша уедет по своим умным делам – институт, фотосессия, кафе с подругами, а я буду разрезать тишину пятаков ревом мотоцикла, мотаясь по знакомым в поисках денег.
Так и выходит. Остаток дня я разъезжаю по клубам, пытаясь нарыть халтуру. До зарплаты в «Орбите» еще две недели, а занять негде. Друзья сами без копейки, а единственный обеспеченный знакомый – отец Маши – пожертвует скорее в фонд Бен Ладена, чем одолжит пятьсот баксов нелюбимому парню любимой дочери.
С Машей мы познакомились два года назад, на майские. Я не очень люблю праздники. В эти дни, вернее, ночи в клубе всегда много левого народа, все пьяны более обычного, а под занавес случается коллективная драка. Не в этот день. Тогда я впервые сбежал с работы, перепоручив руководство пультом Амиго, моему помощнику. Потому что в этот вечер в клубе появилась Маша.
В десятом классе, когда Пуля еще всерьез занимался боксом, мы как-то, шутки ради, поспарринговались. В течение примерно восьми секунд мне удавалось сдерживать натиск друга и даже пару раз несильно стукнуть его. А на девятой Пуля, не рассчитав силы, пробил мою хилую защиту мощным правым прямым, и я растянулся на матах, раскинув руки в стороны. Я отключился на пару секунд, а когда пришел в себя, с трудом сфокусировался на испуганных рожах склонившихся ко мне Пули и Крота. Это был первый нокаут в моей жизни, а Маша отправила меня во второй.
Когда она вошла, мир вокруг поблек. Если бы я был кинорежиссером, я снял бы ее появление в рапиде. Светлые волосы, забранные в пучок. Ямочка, появляющаяся на правой щеке, когда смеется. Надменная пластика медленных движений. Она была не из этого мира. Увидев ее впервые, я поверил в Бога.
Она пришла в компании таких же, как она, мажоров – дорогие шмотки, гладкие лица с хорошо отрепетированной печатью скуки и пресыщенности. Позже она рассказала, что они устроили «экстрим-серфинг» по отдаленным клубам города, решив провести одну ночь в злачных заведениях спальных районов вместо привычных пафосных клубов центра.
На окружившие их враждебность и отчуждение они реагировали натужным весельем. Усевшись за столиком в центре, компания с ходу опустила официанта, размазав его по полу вопросами и шутками по поводу коктейлей. Они принялись хихикать, поднимать брови, рассматривая обстановку «Орбиты» и людей вокруг, словно перед ними были экспонаты зверинца. А потом взялись за музыку. Маша встала из-за стола и через весь зал направилась к моей рубке.
Я не мог отвести от нее взгляда. Она шла, освещая собой все вокруг, и была прекрасна, как Кайли Миноуг в Confide in me, и желанна, как Лиз Энтони в депешмодовском I feel you.
– Привет, ди.
Я не сразу въехал, что «ди» – сокращение от ­«диджей». Она с тех пор так и называла меня – Ди. Денис – когда злилась, Орлов – когда прикалывалась, но чаще всего – Ди, почти все время.
– У тебя есть Фаррел? Ну, последняя его вещичка. – Маша нахмурила брови, словно вспоминая.
Терпеть не могу, когда треки называют вещич­ками.
– Beautyfull? Со Снупом?
Она удивилась ответу. По ее разумению, в клубах типа «Орбиты» могут слушать только «Блестящих» и «Виагру».
– Да. Поставь-ка ее.
– Я не ставлю на заказ.
– А я тебе заплачу. Я богатая девочка.
Я готов был сделать все, что она попросит. Прыгнуть в небо и откусить кусок луны. Пройтись голым в час пик по центру города. Но вдруг разозлился. Она появилась, принеся с собой дыхание другой жизни, чтобы подразнить меня, потянуть за собой, а через час – исчезнуть навсегда, оставшись в памяти дымкой нереализованной мечты.
– Нет, богатая девочка. Иди к себе в «Черч» или где вы там сидите и там командуй, ладно?
– Хам, – отрезала Маша и, смерив меня фирменным, как я понял позже, «опускающим» взглядом, вернулась к своему столику. Несколько коротких фраз, сумочка в руках, взгляды компании в мою сторону – и вот они поднимаются, а Маша бросает на стол несколько купюр за только что принесенные коктейли, к которым никто из них даже не прикоснуля.
Гнев – лучшее топливо для креатива. Я ощутил приход по легкому дрожанию пальцев и, глядя в спину Маше, потянулся к пульту.
И уже на выходе на их компанию обрушился разом из всех колонок тяжеленный рифф – за основу трека я взял сэмпл из Whole Lotta Love, древней вещицы великих Led Zeppelin. Клуб вздрогнул. А когда я дал бит, от которого у всех присутствующих заложило уши и захотелось сглотнуть, словно при наборе высоты в самолете, Маша повернулась. Я не мог разглядеть ее лица, но чувствовал, что она смотрит на меня.
В этот вечер я дал мастер-класс. От моих скретчей кожа на руках танцующих покрывалась пупырышками. Дробь драм-машины меняла ритм их сердец. Я творил невозможное, смешивая, подобно средневековому алхимику, в одной колбе наивность шестидесятых, гениальность семидесятых, аляповатость восьмидесятых, цинизм девяностых и прагматизм нового тысячелетия. Я загонял их до двенадцатого пота, не позволяя уйти с танцпола. Они были под моей музыкой, как под самым сильным видом драгс.
А потом мы оказались вдвоем. Мы шли из клуба, и Маша смеялась охрипшим голосом – она охрипла от крика, когда я, войдя в раж, стал устраивать синг-а-лонги.
Ты – гений, говорила она мне, сама удивляясь. Как ты этого не понимаешь? Это как прикосновение чего-то неземного, как искра. Ты отмечен.
Нет, смеялся я, вторя ей. Гениями были люди раньше – absolute beginners. Они изобретали, а я лишь пользуюсь. В музыке нет ничего нового. Все придумано до нас, а то, что мы слушаем и делаем, – лишь ремиксы на ремиксы, упакованный в звуковой глянец секонд-хенд. Мне не повезло родиться в то время, когда настоящая музыка кончилась. К разбору музыкальных идей я опоздал, прибежав на рынок к пустым прилавкам, и теперь все, что мне остается, – это паковать старые идеи в новую блестящую обертку.
Но у меня это получается, говорю я Маше.
И мы любим друг друга – в это же утро, у меня дома, после того как мама уходит в школу. Маша звонит родителям, я – в клуб, мы отпрашиваемся, потому что не можем в этот момент оторваться друг от друга. И все время говорим. Телами, взглядами, музыкой. Надев наушники на смеющуюся Машу, я заставляю ее слушать Outkast и Дэвида Боуи, Led Zeppelin и Марвина Гея (Какого Марвина? – ржет Маша), The Police и «Блонди», я вливаю в нее эссенцию своей любимой музыки, сделавшей меня тем, кто я есть, словно надеясь, что, напитавшись ею, Маша станет мне еще ближе.
С тех пор проходит два года.
Мы можем ругаться и часами не разговаривать друг с другом, нагнетая атмосферу в студии до сумасшествия. Мы можем хлопать дверьми и орать какие-то страшные фразы вроде «Все! Ухожу!». Мы можем даже подраться. Но у нас всегда есть музыка и любовь. По мне, так это синонимы.
Обломавшись с деньгами, я еду в клуб и немного опаздываю – нарочно, чтобы чуть завести толпу. Амиго, заметив меня с порога, моментально включает «тему входа» – и я, задрав руки вверх, машу ими в такт Party Up, старой темы DMX-а.
Плевать на Москву. Я снова в своем мире, где я контролирую приливы и отливы, восходы и закаты. Здесь моя маленькая сумасшедшая вселенная. Меня хлопают по плечам, мне улыбаются, и какой-то паренек, имени которого я не знаю, помогает мне забраться в рубку, подставив замок из рук трамплином для моего прыжка.
1 2 3 4 5