Стоило ему утром выйти из бани, где он ночевал, как обе мои собаки, здоровенные московские сторожевые, мчались к нему и ложились на спины - высший знак собачьего доверия. Настена таскалась за ним по дому и двору, как хвостик, учила его компьютерным играм, даже бренчала для него на пианино, которого терпеть не могла и садилась к нему только после угрозы Ольги разбить компьютер. Только и слышно было: "Дядя Костя, дядя Костя, а где дядя Костя?"
Днем он надевал резиновые сапоги, старую телогрейку и уходил в лес, к вечеру возвращался с корзиной грибов. Грибов он не знал, брал все подряд. Ольга сортировала их, выбрасывала поганки, объясняла, какие съедобные. Он слушал с рассеянной улыбкой, на другой день в корзине снова было полно поганок. Он собирал грибы механически - так, как человек делает какую-то работу, чтобы отвлечься.
Когда в доме были только свои, он расслаблялся. Но стоило появиться кому-то чужому, тут же замыкался и старался уйти. Даже когда приезжали ребята. Их присутствие он терпел, потому что они были моими друзьями и главное для него - друзьями Дока. При первой встрече Артист, привыкший к свободному общению между своими, весело спросил его:
- Старина, чем ты так напугал тех двоих в сопках? Так, что их хватил кондратий?
- Не понимаю, о чем ты говоришь, - сухо ответил Калмыков.
- Но ты же их сделал!
- Не понимаю, - повторил он. - Я ни с кем ничего не делал. Каждый человек несет свою смерть в себе. Разговаривайте, не буду мешать, - добавил он и ушел.
- Что это с ним? - озадаченно спросил Артист. - Разве я ляпнул что-то не то?
- Он повернут к нам доброй стороной души, - тем же вечером сказала мне Ольга. - Не завидую тому, к кому он повернется злой стороной. У меня почему-то такое чувство, что там - ад.
У меня было такое же чувство.
Я уже привык к тому, что Калмыков говорит только то, что считает нужным сказать. Продолжение расспросов, даже в самой осторожной форме, делала его бесстрастность холодной, готовой перейти во враждебность. Но на этот раз я не намерен был отступаться.
- Послушай, - сказал я ему. - Я не лезу к тебе в душу. Ты не хочешь знать, что рассказал мне генерал Лазарев. Твое право, хотя он рассказал много такого, о чем ты не знаешь. Но сейчас я задаю вопросы по делу. Ты хочешь понять, что с тобой произошло?
- Да.
- Так помогай, а не строй из себя сфинкса! В конце концов тебе это нужно гораздо больше, чем нам!
- Зачем это нужно вам?
- Не знаю, - честно ответил я. - Мы не привыкли бросать своих в беде.
- Я для тебя не свой, - бесстрастно, отчужденно, почти высокомерно сказал он.
И это его высокомерие меня взбеленило.
- Ты все сказал? Тогда послушай меня. Док полгода не отходил от тебя. Он вытащил тебя с того света. Ты стал для него своим. А значит, и для нас. Но мы не навязываемся. Ты сказал: каждый человек несет в себе свою смерть. А я тебе другое скажу: каждый человек несет в себе свою жизнь. И не только свою. Когда ты гробишь себя, ты предаешь всех, кто с тобой связан. Ты предаешь свою жену. Ты предаешь своего сына. Помни об этом. А теперь можешь встать и уйти. И делать что хочешь.
Он встал. Но не ушел. Постоял у окна, глядя на оловянный блеск Чесны и желтую полегшую осоку по берегам, и вернулся к столу. Положил на старые доски столешницы большие сильные руки, посмотрел на них так, будто это были не его руки, а какой-то предмет неизвестного назначения. Сухо кивнул:
- Что ты хочешь узнать?
Вообще-то я хотел узнать, зачем к нему в колонию приезжал президент Народного банка Буров собственной персоной, но понял, что сейчас можно задать вопрос гораздо более важный. И я его задал:
- Ты намерен убить Мамаева?
- Да, - сказал он, ничуть не удивившись, откуда я это знаю.
- Почему?
- Контракт.
- С кем?
- Неважно.
- Ладно, не говори. Я и так знаю. Давай с начала. Когда к тебе приезжал этот человек? - показал я на экран, где в нелепой позе, с занесенной над ступенькой длинной журавлиной ногой, застыл президент Народного банка.
- Полгода назад. Он прилетел в лагерь на вертолете. Меня дернули из промзоны к начальнику колонии. Когда меня привели, начальник вышел. Он сказал, что прилетел из Москвы, чтобы поговорить со мной.
- О чем?
- Он сказал, что будет амнистия, и он меня вытащит.
- Он представился?
- Нет. Сказал, что тот, кто подставил меня, подставил и его. Поэтому он заинтересован, чтобы я вышел.
- Что еще он сказал?
- Он показал мне документы. В одном было написано, что преимущественное право распоряжаться квартирой Галины имеет банк "ЕвроАз".
- Это банк Мамаева, - подсказал я.
- Знаю. И в любой момент квартиру у нее могут забрать или заставить выплачивать семьдесят тысяч долларов.
- Вон оно что!
- Он сказал, что выкупил квартиру. Теперь она полностью принадлежит Галине. Показал договор. Нотариально заверенный, с печатями.
- Принадлежит? - уточнил я. - Или будет принадлежать после того, как ты убьешь Мамаева?
- Я спросил. Он сказал: принадлежит. Без всяких условий. Когда я вернулся в Москву, все проверил. Никаких прав на квартиру ни у кого нет. Только у нее. Но я и раньше знал, что все документы подлинные.
- Почему?
- Не тот человек. Он из тех, кто играет по-крупному.
- И это все, что он сказал?
- Нет. Он сказал, что хочет, чтобы Мамаев получил свое. Но не настаивает. Это должен решить я сам. Если скажу "да", дам телеграмму. Когда вернусь в Москву.
- И ты дал телеграмму. Какую?
- "Контракт будет выполнен". Через день после этого на главпочтамте меня будет ждать конверт. С документами и пластиковой картой "Виза". Расходы на жилье, транспорт, оружие. И с пейджером, на который поступит команда.
- Какая?
- "Приступайте". Если в течение двадцати четырех часов не поступит сигнала отмены, мне надлежит приступить.
- Деньги получил?
- Да.
- Оружие купил?
- Мне не нужно оружие.
Он был прав. Ему действительно не нужно оружие. Он сам был оружием. Прав он был и в оценке Бурова. Такие, как Буров, всегда играют по-крупному. Надо же: бросил все дела, сам прилетел в лагерь. Что же за ставка в этой игре?
- Ты не сказал мне, кто этот человек, - напомнил Калмыков.
- Сейчас скажу, - пообещал я. - Это президент Народного банка Игорь Сергеевич Буров.
А вот тут прибалдел и он.
- Ну? Теперь ты понял, что происходит? - спросил я.
- Что?
- Тебя поимели. Сначала тебя поимел Мамаев. Теперь хочет поиметь Буров. Не знаю зачем. Знаю только одно: тебя используют.
- Меня имели всю жизнь. И ничего не давали взамен. Этот человек сделал то, чего не мог сделать я. Чего не сделал никто. Он дал квартиру моим. Я сделаю то, что он хочет.
- Убьешь Мамаева?
- Да.
Он произнес это "да" так, что я понял: убьет. Он решил. И бесполезны любые мои слова. Я спросил:
- Если Док скажет, что не нужно этого делать, ты откажешься?
- Нет.
- Если тебе это скажет жена?
Он промолчал.
- Сын?
- Не нужно, парень. Не нужно меня доставать, - сухо проговорил он. Меня для них нет. Я для них пропал без вести в восемьдесят четвертом году.
- Ты не пропал для них без вести в восемьдесят четвертом году, возразил я. - И даже не погиб в восемьдесят восьмом. Это для генерала Лазарева в восемьдесят восьмом тебя расстреляли, а труп сожгли в негашеной извести. А для Галины и Игната ты есть. В этом и заключается твоя проблема.
- Не доставай меня, - враждебно, почти с угрозой повторил он.
- Ладно, не буду. Только один вопрос. А если сам Буров отменит заказ?
- Тогда да.
В лестничном проеме появилась Настена, торжествующе закричала:
- Вот вы где! Сами смотрят кино, а мне нельзя! Это нечестно! - Она подала мне трубку мобильника. - Тебе звонит Артист. Можешь болтать сколько хочешь, а дядю Костю я забираю. Не все тебе его одному!
- Выезжаю, - сообщил Артист. - Жди.
- Есть новости?
- Есть.
- Узнал номер почты?
- Не только.
- Нет слов! - восхитился я. - Когда это ты успел?
- Несовременный ты человек, Пастух. Это в девятнадцатом веке близости с женщиной добивались годами. Ты можешь себе это представить? Годами! А мы уже практически в двадцать первом веке. Сегодня достаточно одного дня, чтобы влюбиться, жениться, поссориться, помириться, изменить друг другу, простить измену, снова поссориться, снова помириться и наконец окончательно разойтись. И даже останется еще немного времени, чтобы погрустить о прошедшей любви. Чао!
Информация, которую добыл усталый наемник, не убавила накопившихся у нас вопросов, а прибавила к ним еще один. И очень серьезный. Артист не только узнал номер почтового отделения, откуда были посланы бабки за квартиру Галины Сомовой. Он успел смотаться в Перово, где была эта почта, и попытался выяснить, кто их послал. Этого он не узнал, потому что девушка, которая работала тогда на почте, с год назад уволилась. Но он узнал нечто такое, из-за чего и примчался ко мне в Затопино.
Перевод был отправлен 27 июля 1998 года.
Он был отправлен, когда Калмыков уже около двух месяцев
сидел в Лефортово!
- Ты что-то напутал, - сказал я. - Этого не может быть.
- Все абсолютно точно, - заверил Артист. - Все данные списаны с документов.
Я спустился в гостиную, где Настена терзала слух Калмыкова "Нотной тетрадью" Анны Магдалины Бах. Вернее, тем, что от нее осталось в ее вдохновенном исполнении.
- Ты помнишь, когда были оформлены документы на квартиру Галины? спросил я, вежливо попросив Настену отдохнуть. - Прокурор говорил об этом на суде.
- Помню.
- Когда?
- Десятого мая.
- Точно?
- Да. А что?
- Ничего. Небольшие уточнения.
- Могу я продолжить? - тоном светской дамы спросила Настена.
- Да, конечно, - заверил я, поспешно ретируясь из гостиной.
О несчастная Анна Магдалина Бах!
- Ну? - спросил Артист.
- Десятого мая.
- Это что же получается? Десятого мая фирма оформила документы на квартиру, а только в июле за нее перевели бабки?
- Важно другое. Эти семьдесят тысяч долларов были главным козырем обвинения. Если бы на суде выяснилось, что деньги были переведены двадцать седьмого июля, никакой прокурор не смог бы связать покупку квартиры с подготовкой к убийству.
- И что же это значит? - спросил Артист.
- По-моему, есть только один человек, который может это объяснить. Если, конечно, захочет.
- Кто?
- Буров.
- Думаешь, захочет?
- Как спросить.
II
Двадцать тысяч долларов, которые Мамаев обещал перевести реабилитационному центру Дока еще три дня назад, на счет центра так и не поступили. Это давало мне право использовать добытую для Мамаева информацию по своему усмотрению. Так что мне было с чем идти к Бурову.
Я позвонил ему в офис сразу после разговора с Артистом и попросил референта сообщить господину Бурову, что господин Пастухов из агентства "МХ плюс" просит принять его по срочному делу. Он записал мой телефон и обещал перезвонить. Я с большим интересом ждал звонка. Как бы ни отреагировал на мою просьбу Буров, это сказало бы о многом. Он мог вообще меня не принять. Он мог назначить встречу недельки эдак через две, так как рабочее время президента Народного банка расписано по минутам.
Референт перезвонил через час и сообщил, что господин Буров примет господина Пастухова в своем офисе на Бульварном кольце завтра в 8.30 утра.
В 8.15 я подъехал к зданию Народного банка. Это было одно из монструальных сооружений, поднявшихся над крышами старой Москвы в последние годы. По своей амбициозности оно вполне могло соперничать со зданиями "Газпрома" или "Лукойла". Их точно бы выперло из-под земной коры чудовищным давлением магмы, бешеной энергией огромных денег. Как вычурные сталинские высотки в пятидесятые годы, как безликие кварталы хрущевок в шестидесятые, как стекляшки Нового Арбата в брежневские семидесятые, так и сейчас эти монстры утверждали приход новых времен - молодых, беспощадных, веселых, наглых.
И вдруг что-то толкнуло меня в сердце. Здесь, на площадке перед Народным банком, фраза Калмыкова "Он из тех, кто играет по-крупному" наполнилась новым смыслом.
В 8.20 я вошел в банк: из утренней, набирающей суматошные обороты Москвы перенесся в гулкость огромного пустого холла, в царство мрамора и тонированного стекла, в стерильность кондиционированного воздуха, которым дышат лишь посвященные, причастные. На вахте меня уже ждал референт Бурова, безликий молодой клерк в черном костюме и черном галстуке, причастный. Охранник в черной униформе, вооруженный австрийским компактным пистолетом-пулеметом "Штейер", учтиво попросил меня выложить из карманов металлические предметы и пройти через арку металлодетектора. Второй так же учтиво попросил открыть кейс. В кейсе не было ничего, кроме старой папки с оттиснутыми на обложке регистрационными номерами, грифом "Совершенно секретно" и штампом "Хранить вечно". Эту папку дал мне генерал-лейтенант Лазарев после очень трудного для него разговора.
- Следуйте за мной, - предложил референт.
Скоростной лифт вознес нас неизвестно на какой этаж. На выходе из лифта дежурили еще два охранника, тоже со "Штейерами". Референт повел меня к приемной, находившейся в торце коридора за высокой двустворчатой дубовой дверью с начищенными до блеска медными дворцовыми ручками. Но до эти царских врат не довел, а открыл пластиковой карточкой неприметную боковую дверь:
- Прошу.
Это было что-то вроде гостиной или курительной: с низким черным столом на белом ковре, с черными кожаными креслами и диванами вдоль стен. На белых стенах висели старинные гравюры, все больше морские сражения.
- Господин Буров очень занят, будьте кратки, - предупредил меня референт таким тоном, каким разговаривают с докучливыми просителями. - У вас двенадцать минут.
- Это у него двенадцать минут, - нахально ответствовал я. - А у меня времени хоть жопой ешь.
Он боком, как курица, посмотрел на меня и скрылся за дверью, которая вела, вероятно, в кабинет президента. Я ожидал, что он доложит обо мне и пригласит войти, но вместо этого из-за двери донесся высокий, как бы захлебывающийся хохоток, дверь распахнулась и появился сам господин Буров, весело топорща длинные, закрученные в стрелки усы и с высоты своего роста глядя на меня наглыми смеющимися глазами.
- Доброе утро, Сергей Сергеевич. Сидите, сидите, - проговорил он высоким и словно бы насмешливым тенорком и протянул руку, для чего ему пришлось наклониться. - Приятно в такое утро встретить человека, у которого времени хоть жопой ешь. Замечательно. Про себя я этого сказать не могу.
Он был при полном параде - в крахмальной рубашке, с черной "бабочкой" на тонкой шее, только вместо пиджака на нем была синяя стеганая куртка с атласными обшлагами и отворотами.
- Во сколько начинается ваш рабочий день? - поинтересовался я.
- В семь тридцать.
- А заканчивается?
- Если нет никаких мероприятий, примерно к полуночи.
- Я начинаю с оптимизмом смотреть в будущее России.
Он снова тоненько, как бы кудахтая, засмеялся и уселся в кресло против меня, вытянув далеко в сторону длинные журавлиные ноги в узких черных брюках и переплетя их, как жгуты каната. Во всяком случае, казалось, что при желании он мог бы их таким образом переплести.
- Будем говорить здесь. Кабинет прослушивается и просматривается видеокамерами, постоянно идет запись. А здесь можно говорить свободно.
- Прослушивается и просматривается? - удивился я. - Зачем?
- Чтобы можно было проанализировать переговоры. Из слов воспринимается не больше пятнадцати процентов информации. Все остальное - тональность, мимика, жесты. Этим и занимаются мои психологи. Вас, вероятно, удивило, почему я принял вас в такое время? Теперь вы понимаете почему.
- Это меня не удивило, - возразил я. - Меня удивило другое: что вы меня вообще приняли.
- Считайте, что таким образом я выразил уважение вам и вашим друзьям. Я уважаю профессионалов. И не хочу отрезать себе возможности при нужде еще раз обратиться к вам. Но времени у меня действительно мало. Поэтому к делу. Мне известно, с какими трудностями вам пришлось столкнуться при выполнении моего поручения. Круто, Сергей Сергеевич. Но я уверен, что другого выхода у вас не было. И вы вправе потребовать от меня увеличения вашего гонорара. На сколько?
- Ни на сколько. У нас не было никаких трудностей.
- Ну будет вам, будет, сударь! Не скромничайте!
- У нас не было никаких трудностей, - повторил я.
Сощурившись и привздернув губу, отчего его левый ус по-пиратски заторчал, он испытующе на меня посмотрел.
- Вы хотите сказать...
- Я не хочу сказать ничего, - перебил я. - Только то, что сказал. Нам не за что требовать увеличения гонорара.
- Это интересно. Это очень, очень и очень интересно. Мне сообщили, что мурманские следователи установили, что причиной смерти двух бандитов был инфаркт. Вы не могли бы разъяснить мне эту загадку?
- Нет. Мы не имеем к этому ни малейшего отношения.
- Зачем же вы просили о встрече?
- Хочу вам кое-что показать.
Я извлек из кейса старую папку. В ней были протоколы заседания военного трибунала, который состоялся 16 декабря 1984 года в Кандагаре. Буров взглянул на обложку, быстро просмотрел первые страницы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27