И ради него они готовы сожрать нас.
Из мангровых зарослей загремел воинственный клич.
— Слышите, — заворчал капитан, — честное слово, лучше уж я снова сдавал бы экзамены по геометрии.
— Послушайте, — зашептал Бонди, — а нельзя ли нам перейти в их веру? Что касается меня…
В этот момент на «Паппете» грохнул пушечный выстрел. Капитан слабо вскрикнул от радости.
28. У Семи Халуп
Пока армии ведут бои всемирно-исторического значения и границы государств извиваются; словно дождевые черви, и весь свет образует гигантскую свалку, старая бабушка Благоушева у Семи Халуп чистит картошку, дедушка Благоуш сидит на порожке и покуривает себе буковые листья, а их соседка Проузкова, опершись о плетень, задумчиво вздыхает:
— Охо-хо-хо-хо!…
— И то сказать, — убежденно произносит Благоуш.
— И то, и то, — подхватывает Благоушка.
— Вот оно так и выходит, — откликается Проузкова.
— Что верно, то верно, — замечает дедушка Благоуш.
— Ну я то, — добавляет Благоушка, принимаясь за новую картофелину.
— Бают, тальянцу крепко наложили, — припоминает Благоуш.
— Да кто же наклал-то?
— Да будто бы турки.
— Это что ж, выходит, конец, поди, войне-то?
— Какой тут конец! Он нынче сызнова, шваб, попрет.
— На нас?
— Сказывают, супротив французов.
— Господи, выходит, сызнова все вздорожает!
— Охо-хо-хо-хо!… Вздорожает.
— Вот тебе и «охо-хо-хо».
— И то верно.
— А еще сказывали, будто швейцар писал, что все уже кончить пора.
— Вот и к так рассуждаю.
— Да, а я ноне за свечку полторы тыщи отдала. Такая вонючая свечка — для хлева.
— И говорите, полторы вам встала?
— То-то и оно. Какая же дороговизна, милые вы мои!
— И то правда. — И то, и то.
— И кто когда о том думал? Полторы тыщи!
— А раньше-то за две сотни всего — и на тебе, хорошая свечка.
— Да что вы, бабушка, когда это было! Оно и яичко, бывало, достанешь за пять-то сотен.
— И масло за три тысячи ливров.
— Да какое масло-то!
— И сапоги за восемь тыщ.
— Да что, Благоушка, дешевая прежде жизнь была? — А нынче-то…
— Охо-хо-хо-хо.
— И когда этому конец придет…
Помолчали. Старый Благоуш поднялся, распрямил спину и отправился поискать себе соломинку.
— Да и то сказать, — проговорил он самому себе под нос и отвинтил головку у трубочки, чтобы легче было ее чистить.
— Небось уж коптит, — живо подметила Благоушка.
— Коптит, — подтвердил Благоуш. — Как не коптить? Ведь уж и табак на свете перевелся. Последнюю пачку сын принес, когда служил учителем. Постой, это же в сорок девятом было, а?
— На рождество ровно четыре года минет.
— И то, — согласился Благоуш, — стар стал мужичок, ох, стар!
— А я-то говорю, сосед, — начала Проузка, — и чевой-то она все идет да идет?
— Что идет-то?
— Да вот эта война.
— Да кто же ее знает, — глубокомысленно рассудил Благоуш и дунул в трубку, так что в ней засипело. — Того никто не ведает, соседка. Сказывают, из-за веры это.
— Из-за какой же веры-то?
— Из-за нашей, а может, из-за кальвинистской, кто ж его знает! Дескать, чтоб была одна вера.
— Дак у нас и была она, единая-то вера.
— А в других местах иная. А ноне, говорят, приказ вышел, чтоб везде одна была.
— Откуда же приказ-то?
— Да кто ж его знает! Сказывают, были машины такие для бога. Большущие такие котлы.
— А на что же котлы-то?
— И этого никто не знает. Котлы — и все тут. И сказывают, господь бог являлся народу, это чтобы они в него верили. Оно прежде-то, соседушка, сколько безверья-то было. А ведь нужно в чего-нибудь да верить, куда ни шло. Ведь ежели бы у людей вера была, он бы, господь бог, второй-то раз не явился. Так, значит, пришел он на свет из-за этого безверья, смекаешь?
— И то. Да откуда это война-то страшенная пришла?
— А кто ж его знает! Сказывают, начал будто Китай либо турок. Они будто в тех чанах везли с собой ихнего бога. Они, сказывают, больно в бога веруют, эти турки да Китай. Вот, и желали, чтоб и мы верили вместе с ними, по-ихнему.
— Да отчего ж это по-ихнему?
— То-то и оно, что никто того не знает. А я так скажу — пруссак это начал. А швед и не лез.
— Господи боже! — запричитала Проузка. — Какая дороговизна-то, а? Полторы тыщи за свечку!
— А еще я скажу, — продолжал Благоуш, — что войну эту иудеи затеяли, чтоб, значит, подзаработать. Вот оно как, по-моему.
— Дождичка бы теперь бог послал, — заметила Благоушка, — картошка ноне плохая, словно орехи.
— А скорее всего, — продолжал Благоуш, — этого господа бога они для того выдумали, чтоб было на кого грехи валить. Это придумка у них такая была. Чтоб, значит, и войну начать и греха на душу не брать. Для того они все это и подстроили.
— Да кто это, они-то?
— Да кто ж его знает! Я так скажу: подговорились они с папой римским, иудеи-то, со всеми подговорились, со всеми на свете! Эти, эти самые… Кал Булаты, — взвизгнул дед Благоуш в волнении. — Я им это прямо в глаза скажу! Кому это понадобился новый господь бог? Нам, деревенским, хватало и того, старого. В самый раз хватало, и славный такой был, осмотрительный, порядок понимал. И никому на глаза не показывался.
— А почем вы, соседушка, яйцами торгуете?
— Нынче по две тыщонки!
— В Трутнове, сказывают, по три.
— Вот я и говорю, — взволновался старый Благоуш, — должно было это случиться. Уж очень люди были друг на друга злы. Вот хоть супруг ваш, соседка, помилуй его господи, он, значит, это… спирит… А я ему в шутку и скажи как-то: «Ты, сосед, призови обратно того злого духа, что из меня вышел», а он как осерчал, так до самой своей смерти со мной словом не обмолвился. А ведь сосед, тетушка… Вот оно и выходит, что всяк хочет всех в свою веру обратить.
— Так, так, — согласно подтвердила тетушка Проузкова, зевая. — А все одно…
— И то, и то, — вздохнула старушка Благоушева.
— Завсегда это так на белом свете, — добавила Проузкова.
— А вам, бабам, только бы языком молоть, — обиженно закончил дед Благоуш и поплелся во двор.
Между тем армии всех континентов вели всемирно-исторические бои во имя «лучшего и прекрасного будущего», как утверждали крупнейшие мыслители того времени.
29. Решающее сражение
Осенью 1953-го Величайшая Война близилась к концу. Не было армий. Оккупационные войска, чаще всего отрезанные от тыла, редели и исчезали куда-то, словно вода в песке. Генералы-самозванцы брели от города к городу, вернее, от одних руин к другим, во главе горстки солдат, среди которых был один барабанщик, один мародер, один гимназист, один запевала и еще один непонятный человек, которого никто и не старался узнать поближе. Они брали выкуп за то, что не устраивали поджогов, или давали благотворительные концерты «в пользу инвалидов, их вдов и сирот».
Сколько стран участвует в войне, теперь никто точно не знал.
В обстановке полного разложения и разрухи наступил конец Величайшей из Войн. Она закончилась столь неожиданно, что до сих пор неизвестно, где происходило последнее, то есть решающее, сражение. Историки ведут нескончаемые споры о том, какая из битв знаменовала собой разрешение и окончание мирового конфликта. Кое-кто (Дюрих, Асбридж и особенно Морони) склоняются к выводу, что такой битвой явилась битва под Линцем. В этой довольно крупной операции участвовали шестьдесят солдат, представлявших различные враждующие страны. Битва вспыхнула в большом зале трактира «У розы» из-за кельнерши Гильды (она же Маржена Ружичкова из Нового Быджова). Победу одержал итальянец Джузеппе, который и увез с собой эту Гильду, но поскольку на следующий день она убежала от него с чехом Вацлавом Грушкой, то, собственно, исход и этого сражения тоже трудно признать окончательным.
Польский исследователь Усиньски считает такой битвой сражение у Гороховки, Леблон — у Батиньоля, Ван Гро — резню близ Ньюпорта, но у меня складывается впечатление, что в данном случае ученые руководствуются скорее местным патриотизмом, чем объективными историческими фактами. Короче говоря, последняя, решающая битва Величайшей Войны осталась неизвестной. И тем не менее мне представляется возможным определить ее с достаточной степенью вероятности по источникам, неожиданно совпадающим, а, именно — по целому ряду пророчеств, предшествовавших Величайшей из Войн.
Так сохранился печатный (готический шрифт) текст пророчества, восходящего еще в 1845 году, где говорится, что «через сотню лет настанут страшные времена и много ратного народа падет на поле брани», но что «по прошествии сотни месяцев тринадцать народностей под березой в поле сойдутся и в сече жестокой себя посекут», после чего воцарится пятидесятилетний мир.
В 1893 году турчанка Вали Шён (?) вещала, что «пять раз по дюжине лет минет, пока настанет мир во всем белом свете; в тот год тринадцать кесарей сойдутся в сече под березовым деревом , а потом будет мир, какого никогда не было и не будет».
Упоминается видение чистокровной арапки из Массачусетса, которой в 1909 году привиделось «чудище черное, двурогое, и чудовище желтое, трехсотое, и чудище красное о восьми рогах, которые бились под деревом (березовым?), так что кровь их обрызгала целый свет». Любопытно, что число рогов в общей сложности составляет тринадцать, явно как символ тринадцати национальностей.
В году 1920-м пророчил высокочтимый Арнольд, что «грядет война девятилетняя и охватит она все континенты. Один великий кесарь падет в этой войне, три великие державы разрушатся, девяносто девять стольных городов превратятся в развалины, и последнее сражение этой войны будет и последним в столетии».
Видение Джонатаново (год тот же), опубликованное в Стокгольме: «Сеча и мор девяносто девять земель истребит, девяносто девять земель погибнет и вновь возродится; последняя битва продлится девяносто девять часов и будет столь кровавой, что все герои падуг под сенью березового дерева ».
В пророчестве немецкого народа (год 1923-й) говорится о битве на «Березовом поле» («Birkenfeld»).
Депутат Бубник при обсуждении бюджета на 1924 год говорил следующее: «…и положение не улучшится, пока последний солдат не будет мобилизован служить под березой ».
Таких и тому подобных вещих документов за период 1845 — 1944 годы сохранилось более двухсот, в сорока восьми из них встречается число «тринадцать», в семидесяти — «березовое дерево», в пятнадцати — просто дерево. Итак, вполне можно предположить, что последнее решающее сражение имело место где-то поблизости от «березового дерева»; кто это сражение вел — нам неизвестно, но уцелело после битвы общим счетом тринадцать солдат разных национальностей, и солдаты эти улеглись почивать от трудов праведных под сенью березы. В сей момент и пришел конец Величайшей из Войн.
Вполне возможно, однако, что «береза» в данном случае выступает как символ мест и местечек с такими названиями, как: «Березинь», «Березенец», «Березоград», «Березы» (таковых в Чехии насчитывается 24), Березина (их — 13), Березовое, Березинка (4), Березинди (375), Березочки (3), Березня (4), Березко, Березно (11), Березковы Горы (5), Березняк, Березовице (6), Березовик, Березовка (9), а может, и Березодеры. Или как символическое обозначение немецких: Birk, Birkenberg — feld — haid — nammer, Birkicht и т. д.; английских — Birkenhead, Birkenham, Birch и т. д.; французских — Boullainvill, Boulcay, и т. п.
Таким образом, число городов, сел, местечек, где, по всей вероятности, могла разыграться последняя, решающая битва, сокращается до нескольких тысяч (предлагается рассматривать главным образом карту Европы, которая, безусловно, имеет определенный приоритет в вопросе о последнем сражении); тогда в результате скрупулезных научных изысканий можно будет примерно установить, где это произошло, если уж абсолютно невозможно доказать, кто выиграл сраженье.
Все— таки согласитесь -картина заманчивая: неподалеку от места, где разыгралось последнее действие всемирной трагедии, качалась на ветру хрупкая белая береза; наверно, над полем брани заливался жаворонок и какая-нибудь бабочка, боярышница порхала над разъяренными воинами. И — глядь! — убивать почти уж некого, стоит жаркий октябрьский полдень; и тут герои один за другим поворачиваются спиной к ратному полю и, распрямившись, истосковавшись по мирной жизни, направляются под семь березы. И вот уже все тринадцать уцелевших в последней битве лежат под деревцем. Один положил буйную головушку на сапог соседа, другой — на его задницу… Тринадцать уцелевших солдат со всего света храпят под одной березой.
К вечеру они проснутся, оглядятся вокруг и схватятся за оружие. Но тут кто-нибудь из них — историк так никогда и не узнает его имени — скажет:
— Черт побери, ребята, а не хватит ли с нас всего этого?
— А ты, парень, прав, — с облегчением вздохнет другой, откладывая оружие в сторону.
— В таком случае угости-ка меня кусочком сала, болван, — ласково попросит третий.
А четвертый воскликнет:
— Эх, черт, покурить бы, братцы! Нет ли у кого, а?
— Бежим, братцы, — предложит пятый, — мы больше не играем.
— Я тебе оставлю окурочек, — пообещает шестой, — а ты дай мне хлебца кусочек.
— Домой, чуете, домой пойдем! — гудит седьмой.
— А что, твоя старуха все еще ждет тебя? — спросит восьмой,
— Бог ты мой, я уже шесть лет не спал в постели, — вздохнет девятый.
— Вот ведь чертовщина какая творилась, — заметит десятый и плюнет с досады.
— И то верно, — согласится одиннадцатый. — Да теперь нас никуда калачом не заманишь:
— Не заманишь, — повторяет двенадцатый. — Что мы, ослы, что ли? По домам, ребята!
— Ах, как я рад, что конца дождался! — объявит тринадцатый и перевернется на другой бок.
Вот так, пожалуй, не иначе, можно представить себе конец Величайшей из Войн.
30. Конец — делу венец
Много лет протекло с тех пор. В кабачке «У Дамогоских» сидит механик Брых, ныне владелец слесарной мастерской, и читает «Народную газету».
— Сию минутку будут готовы колбаски, — объявляет трактирщик, выбегая из кухни.
Но постойте, это ведь наш старый знакомый Ян Биндер. бывший владелец карусели: правда, он раздобрел и не носит уже полосатой тельняшки, но это он!
— Да ведь время есть? — раздумчиво отзывается пан Брых. — Опять же и патер Йошт еще не появлялся. И пан редактор Рейзек тоже опаздывает.
— А-а… как дела у пана Кузенды? — спрашивает пан Биндер.
— Да знаете как оно. Прихварывает малость. А какой милейший человек, пан Биндер!
— И то сказать, — соглашается пан трактирщик. — А… пан Брых, не могли бы вы отнести ему колбаску… от меня… уж будьте любезны…
— Да я с радостью, пан Биндер, знаете, он так будет рад, что вы его помните. Да что тут говорить, я с удовольствием…
— Благословен господь, — прозвучал у дверей веселый голос, и пан каноник Йошт, румяный от морозца, снял шляпу и пальто.
— Вечер добрый, ваше преподобие, — приветствовал Йошта пан Брых, — а мы уж вас заждались.
Патер Йошт весело улыбнулся, потирая зазябшие руки.
— Так что пишут в газетах, любезный, что пишут?
— Вот кстати: «Президент республики присвоил молодому, подающему надежды ученому, приват-доценту доктору Благоушу звание экстраординарного профессора…» Помните, пан каноник, это тот самый Благоуш, что писал в свое время о Кузенде.
— Как же, как же, помню! — воскликнул патер Йошт, протирая очки. — Явно безбожник, они там, в университете, все богохульники. Да и вы ведь тоже бога не помните, пан Брых.
— Ну, пан каноник помолится за нас за всех, — примирительно пробасил пан Биндер. — Мы ему на небе для компании нужны. Колбаски прикажете, ваше преподобие?
— Две больших и одну маленькую!
— Ну, понятно, две больших, одну маленькую.
Пан Биндер проворно отворил дверь на кухню и крикнул: «Две из потрохов, одну кровяную».
— Добрычер, — буркнул редактор Рейзек, вваливаясь в кабачок. — Холодно, братцы!
— Вот и вечеринка у нас! — суетился пан Биндер. — Вот и гости собрались!
— Так что новенького? — бодро расспрашивал патер Йошт пана редактора. — Как дела в редакции? Я ведь тоже, когда был молод, в газеты пописывал.
— А этот Благоуш про меня тоже упоминал в своих сочинениях, — вспомнил пан Брых. — Я еще эту статью вырезал. «Апостол Кузендовой секты» — эвона как он меня величал. Охо-хо-хо, прошли те времена!
— Ужинать, — потребовал пан Рейзек.
Но пан Биндер с дочерью уже ставили на стол дымящиеся колбаски; они еще шипели, все в капельках сала, лежа на мягкой капусте, прямо турецкие одалиски на подушках. Патер Йошт громко причмокнул и вонзил вилку в ближайшую обольстительницу.
— Эх, хорошо, — помолчав, восхитился пан Брых.
— Угу, — не сразу отозвался пан Рейзек.
— Удалось на славу, Биндер, — признал благодарный пан каноник.
Воцарилась благодатная, сосредоточенная тишина, какая бывает, когда люди вдумчиво занимаются своим делом.
— Какие-то новые пряности, — присоединил свой голос благодарности пан Брых. — Это я люблю!
— Тут важно меру соблюсти.
— А все одно!
— И корочка должна прямо-таки хрустеть на зубах.
— М-м-м…
Опять наступила длительная пауза.
— А капуста сюда идет самая беленькая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Из мангровых зарослей загремел воинственный клич.
— Слышите, — заворчал капитан, — честное слово, лучше уж я снова сдавал бы экзамены по геометрии.
— Послушайте, — зашептал Бонди, — а нельзя ли нам перейти в их веру? Что касается меня…
В этот момент на «Паппете» грохнул пушечный выстрел. Капитан слабо вскрикнул от радости.
28. У Семи Халуп
Пока армии ведут бои всемирно-исторического значения и границы государств извиваются; словно дождевые черви, и весь свет образует гигантскую свалку, старая бабушка Благоушева у Семи Халуп чистит картошку, дедушка Благоуш сидит на порожке и покуривает себе буковые листья, а их соседка Проузкова, опершись о плетень, задумчиво вздыхает:
— Охо-хо-хо-хо!…
— И то сказать, — убежденно произносит Благоуш.
— И то, и то, — подхватывает Благоушка.
— Вот оно так и выходит, — откликается Проузкова.
— Что верно, то верно, — замечает дедушка Благоуш.
— Ну я то, — добавляет Благоушка, принимаясь за новую картофелину.
— Бают, тальянцу крепко наложили, — припоминает Благоуш.
— Да кто же наклал-то?
— Да будто бы турки.
— Это что ж, выходит, конец, поди, войне-то?
— Какой тут конец! Он нынче сызнова, шваб, попрет.
— На нас?
— Сказывают, супротив французов.
— Господи, выходит, сызнова все вздорожает!
— Охо-хо-хо-хо!… Вздорожает.
— Вот тебе и «охо-хо-хо».
— И то верно.
— А еще сказывали, будто швейцар писал, что все уже кончить пора.
— Вот и к так рассуждаю.
— Да, а я ноне за свечку полторы тыщи отдала. Такая вонючая свечка — для хлева.
— И говорите, полторы вам встала?
— То-то и оно. Какая же дороговизна, милые вы мои!
— И то правда. — И то, и то.
— И кто когда о том думал? Полторы тыщи!
— А раньше-то за две сотни всего — и на тебе, хорошая свечка.
— Да что вы, бабушка, когда это было! Оно и яичко, бывало, достанешь за пять-то сотен.
— И масло за три тысячи ливров.
— Да какое масло-то!
— И сапоги за восемь тыщ.
— Да что, Благоушка, дешевая прежде жизнь была? — А нынче-то…
— Охо-хо-хо-хо.
— И когда этому конец придет…
Помолчали. Старый Благоуш поднялся, распрямил спину и отправился поискать себе соломинку.
— Да и то сказать, — проговорил он самому себе под нос и отвинтил головку у трубочки, чтобы легче было ее чистить.
— Небось уж коптит, — живо подметила Благоушка.
— Коптит, — подтвердил Благоуш. — Как не коптить? Ведь уж и табак на свете перевелся. Последнюю пачку сын принес, когда служил учителем. Постой, это же в сорок девятом было, а?
— На рождество ровно четыре года минет.
— И то, — согласился Благоуш, — стар стал мужичок, ох, стар!
— А я-то говорю, сосед, — начала Проузка, — и чевой-то она все идет да идет?
— Что идет-то?
— Да вот эта война.
— Да кто же ее знает, — глубокомысленно рассудил Благоуш и дунул в трубку, так что в ней засипело. — Того никто не ведает, соседка. Сказывают, из-за веры это.
— Из-за какой же веры-то?
— Из-за нашей, а может, из-за кальвинистской, кто ж его знает! Дескать, чтоб была одна вера.
— Дак у нас и была она, единая-то вера.
— А в других местах иная. А ноне, говорят, приказ вышел, чтоб везде одна была.
— Откуда же приказ-то?
— Да кто ж его знает! Сказывают, были машины такие для бога. Большущие такие котлы.
— А на что же котлы-то?
— И этого никто не знает. Котлы — и все тут. И сказывают, господь бог являлся народу, это чтобы они в него верили. Оно прежде-то, соседушка, сколько безверья-то было. А ведь нужно в чего-нибудь да верить, куда ни шло. Ведь ежели бы у людей вера была, он бы, господь бог, второй-то раз не явился. Так, значит, пришел он на свет из-за этого безверья, смекаешь?
— И то. Да откуда это война-то страшенная пришла?
— А кто ж его знает! Сказывают, начал будто Китай либо турок. Они будто в тех чанах везли с собой ихнего бога. Они, сказывают, больно в бога веруют, эти турки да Китай. Вот, и желали, чтоб и мы верили вместе с ними, по-ихнему.
— Да отчего ж это по-ихнему?
— То-то и оно, что никто того не знает. А я так скажу — пруссак это начал. А швед и не лез.
— Господи боже! — запричитала Проузка. — Какая дороговизна-то, а? Полторы тыщи за свечку!
— А еще я скажу, — продолжал Благоуш, — что войну эту иудеи затеяли, чтоб, значит, подзаработать. Вот оно как, по-моему.
— Дождичка бы теперь бог послал, — заметила Благоушка, — картошка ноне плохая, словно орехи.
— А скорее всего, — продолжал Благоуш, — этого господа бога они для того выдумали, чтоб было на кого грехи валить. Это придумка у них такая была. Чтоб, значит, и войну начать и греха на душу не брать. Для того они все это и подстроили.
— Да кто это, они-то?
— Да кто ж его знает! Я так скажу: подговорились они с папой римским, иудеи-то, со всеми подговорились, со всеми на свете! Эти, эти самые… Кал Булаты, — взвизгнул дед Благоуш в волнении. — Я им это прямо в глаза скажу! Кому это понадобился новый господь бог? Нам, деревенским, хватало и того, старого. В самый раз хватало, и славный такой был, осмотрительный, порядок понимал. И никому на глаза не показывался.
— А почем вы, соседушка, яйцами торгуете?
— Нынче по две тыщонки!
— В Трутнове, сказывают, по три.
— Вот я и говорю, — взволновался старый Благоуш, — должно было это случиться. Уж очень люди были друг на друга злы. Вот хоть супруг ваш, соседка, помилуй его господи, он, значит, это… спирит… А я ему в шутку и скажи как-то: «Ты, сосед, призови обратно того злого духа, что из меня вышел», а он как осерчал, так до самой своей смерти со мной словом не обмолвился. А ведь сосед, тетушка… Вот оно и выходит, что всяк хочет всех в свою веру обратить.
— Так, так, — согласно подтвердила тетушка Проузкова, зевая. — А все одно…
— И то, и то, — вздохнула старушка Благоушева.
— Завсегда это так на белом свете, — добавила Проузкова.
— А вам, бабам, только бы языком молоть, — обиженно закончил дед Благоуш и поплелся во двор.
Между тем армии всех континентов вели всемирно-исторические бои во имя «лучшего и прекрасного будущего», как утверждали крупнейшие мыслители того времени.
29. Решающее сражение
Осенью 1953-го Величайшая Война близилась к концу. Не было армий. Оккупационные войска, чаще всего отрезанные от тыла, редели и исчезали куда-то, словно вода в песке. Генералы-самозванцы брели от города к городу, вернее, от одних руин к другим, во главе горстки солдат, среди которых был один барабанщик, один мародер, один гимназист, один запевала и еще один непонятный человек, которого никто и не старался узнать поближе. Они брали выкуп за то, что не устраивали поджогов, или давали благотворительные концерты «в пользу инвалидов, их вдов и сирот».
Сколько стран участвует в войне, теперь никто точно не знал.
В обстановке полного разложения и разрухи наступил конец Величайшей из Войн. Она закончилась столь неожиданно, что до сих пор неизвестно, где происходило последнее, то есть решающее, сражение. Историки ведут нескончаемые споры о том, какая из битв знаменовала собой разрешение и окончание мирового конфликта. Кое-кто (Дюрих, Асбридж и особенно Морони) склоняются к выводу, что такой битвой явилась битва под Линцем. В этой довольно крупной операции участвовали шестьдесят солдат, представлявших различные враждующие страны. Битва вспыхнула в большом зале трактира «У розы» из-за кельнерши Гильды (она же Маржена Ружичкова из Нового Быджова). Победу одержал итальянец Джузеппе, который и увез с собой эту Гильду, но поскольку на следующий день она убежала от него с чехом Вацлавом Грушкой, то, собственно, исход и этого сражения тоже трудно признать окончательным.
Польский исследователь Усиньски считает такой битвой сражение у Гороховки, Леблон — у Батиньоля, Ван Гро — резню близ Ньюпорта, но у меня складывается впечатление, что в данном случае ученые руководствуются скорее местным патриотизмом, чем объективными историческими фактами. Короче говоря, последняя, решающая битва Величайшей Войны осталась неизвестной. И тем не менее мне представляется возможным определить ее с достаточной степенью вероятности по источникам, неожиданно совпадающим, а, именно — по целому ряду пророчеств, предшествовавших Величайшей из Войн.
Так сохранился печатный (готический шрифт) текст пророчества, восходящего еще в 1845 году, где говорится, что «через сотню лет настанут страшные времена и много ратного народа падет на поле брани», но что «по прошествии сотни месяцев тринадцать народностей под березой в поле сойдутся и в сече жестокой себя посекут», после чего воцарится пятидесятилетний мир.
В 1893 году турчанка Вали Шён (?) вещала, что «пять раз по дюжине лет минет, пока настанет мир во всем белом свете; в тот год тринадцать кесарей сойдутся в сече под березовым деревом , а потом будет мир, какого никогда не было и не будет».
Упоминается видение чистокровной арапки из Массачусетса, которой в 1909 году привиделось «чудище черное, двурогое, и чудовище желтое, трехсотое, и чудище красное о восьми рогах, которые бились под деревом (березовым?), так что кровь их обрызгала целый свет». Любопытно, что число рогов в общей сложности составляет тринадцать, явно как символ тринадцати национальностей.
В году 1920-м пророчил высокочтимый Арнольд, что «грядет война девятилетняя и охватит она все континенты. Один великий кесарь падет в этой войне, три великие державы разрушатся, девяносто девять стольных городов превратятся в развалины, и последнее сражение этой войны будет и последним в столетии».
Видение Джонатаново (год тот же), опубликованное в Стокгольме: «Сеча и мор девяносто девять земель истребит, девяносто девять земель погибнет и вновь возродится; последняя битва продлится девяносто девять часов и будет столь кровавой, что все герои падуг под сенью березового дерева ».
В пророчестве немецкого народа (год 1923-й) говорится о битве на «Березовом поле» («Birkenfeld»).
Депутат Бубник при обсуждении бюджета на 1924 год говорил следующее: «…и положение не улучшится, пока последний солдат не будет мобилизован служить под березой ».
Таких и тому подобных вещих документов за период 1845 — 1944 годы сохранилось более двухсот, в сорока восьми из них встречается число «тринадцать», в семидесяти — «березовое дерево», в пятнадцати — просто дерево. Итак, вполне можно предположить, что последнее решающее сражение имело место где-то поблизости от «березового дерева»; кто это сражение вел — нам неизвестно, но уцелело после битвы общим счетом тринадцать солдат разных национальностей, и солдаты эти улеглись почивать от трудов праведных под сенью березы. В сей момент и пришел конец Величайшей из Войн.
Вполне возможно, однако, что «береза» в данном случае выступает как символ мест и местечек с такими названиями, как: «Березинь», «Березенец», «Березоград», «Березы» (таковых в Чехии насчитывается 24), Березина (их — 13), Березовое, Березинка (4), Березинди (375), Березочки (3), Березня (4), Березко, Березно (11), Березковы Горы (5), Березняк, Березовице (6), Березовик, Березовка (9), а может, и Березодеры. Или как символическое обозначение немецких: Birk, Birkenberg — feld — haid — nammer, Birkicht и т. д.; английских — Birkenhead, Birkenham, Birch и т. д.; французских — Boullainvill, Boulcay, и т. п.
Таким образом, число городов, сел, местечек, где, по всей вероятности, могла разыграться последняя, решающая битва, сокращается до нескольких тысяч (предлагается рассматривать главным образом карту Европы, которая, безусловно, имеет определенный приоритет в вопросе о последнем сражении); тогда в результате скрупулезных научных изысканий можно будет примерно установить, где это произошло, если уж абсолютно невозможно доказать, кто выиграл сраженье.
Все— таки согласитесь -картина заманчивая: неподалеку от места, где разыгралось последнее действие всемирной трагедии, качалась на ветру хрупкая белая береза; наверно, над полем брани заливался жаворонок и какая-нибудь бабочка, боярышница порхала над разъяренными воинами. И — глядь! — убивать почти уж некого, стоит жаркий октябрьский полдень; и тут герои один за другим поворачиваются спиной к ратному полю и, распрямившись, истосковавшись по мирной жизни, направляются под семь березы. И вот уже все тринадцать уцелевших в последней битве лежат под деревцем. Один положил буйную головушку на сапог соседа, другой — на его задницу… Тринадцать уцелевших солдат со всего света храпят под одной березой.
К вечеру они проснутся, оглядятся вокруг и схватятся за оружие. Но тут кто-нибудь из них — историк так никогда и не узнает его имени — скажет:
— Черт побери, ребята, а не хватит ли с нас всего этого?
— А ты, парень, прав, — с облегчением вздохнет другой, откладывая оружие в сторону.
— В таком случае угости-ка меня кусочком сала, болван, — ласково попросит третий.
А четвертый воскликнет:
— Эх, черт, покурить бы, братцы! Нет ли у кого, а?
— Бежим, братцы, — предложит пятый, — мы больше не играем.
— Я тебе оставлю окурочек, — пообещает шестой, — а ты дай мне хлебца кусочек.
— Домой, чуете, домой пойдем! — гудит седьмой.
— А что, твоя старуха все еще ждет тебя? — спросит восьмой,
— Бог ты мой, я уже шесть лет не спал в постели, — вздохнет девятый.
— Вот ведь чертовщина какая творилась, — заметит десятый и плюнет с досады.
— И то верно, — согласится одиннадцатый. — Да теперь нас никуда калачом не заманишь:
— Не заманишь, — повторяет двенадцатый. — Что мы, ослы, что ли? По домам, ребята!
— Ах, как я рад, что конца дождался! — объявит тринадцатый и перевернется на другой бок.
Вот так, пожалуй, не иначе, можно представить себе конец Величайшей из Войн.
30. Конец — делу венец
Много лет протекло с тех пор. В кабачке «У Дамогоских» сидит механик Брых, ныне владелец слесарной мастерской, и читает «Народную газету».
— Сию минутку будут готовы колбаски, — объявляет трактирщик, выбегая из кухни.
Но постойте, это ведь наш старый знакомый Ян Биндер. бывший владелец карусели: правда, он раздобрел и не носит уже полосатой тельняшки, но это он!
— Да ведь время есть? — раздумчиво отзывается пан Брых. — Опять же и патер Йошт еще не появлялся. И пан редактор Рейзек тоже опаздывает.
— А-а… как дела у пана Кузенды? — спрашивает пан Биндер.
— Да знаете как оно. Прихварывает малость. А какой милейший человек, пан Биндер!
— И то сказать, — соглашается пан трактирщик. — А… пан Брых, не могли бы вы отнести ему колбаску… от меня… уж будьте любезны…
— Да я с радостью, пан Биндер, знаете, он так будет рад, что вы его помните. Да что тут говорить, я с удовольствием…
— Благословен господь, — прозвучал у дверей веселый голос, и пан каноник Йошт, румяный от морозца, снял шляпу и пальто.
— Вечер добрый, ваше преподобие, — приветствовал Йошта пан Брых, — а мы уж вас заждались.
Патер Йошт весело улыбнулся, потирая зазябшие руки.
— Так что пишут в газетах, любезный, что пишут?
— Вот кстати: «Президент республики присвоил молодому, подающему надежды ученому, приват-доценту доктору Благоушу звание экстраординарного профессора…» Помните, пан каноник, это тот самый Благоуш, что писал в свое время о Кузенде.
— Как же, как же, помню! — воскликнул патер Йошт, протирая очки. — Явно безбожник, они там, в университете, все богохульники. Да и вы ведь тоже бога не помните, пан Брых.
— Ну, пан каноник помолится за нас за всех, — примирительно пробасил пан Биндер. — Мы ему на небе для компании нужны. Колбаски прикажете, ваше преподобие?
— Две больших и одну маленькую!
— Ну, понятно, две больших, одну маленькую.
Пан Биндер проворно отворил дверь на кухню и крикнул: «Две из потрохов, одну кровяную».
— Добрычер, — буркнул редактор Рейзек, вваливаясь в кабачок. — Холодно, братцы!
— Вот и вечеринка у нас! — суетился пан Биндер. — Вот и гости собрались!
— Так что новенького? — бодро расспрашивал патер Йошт пана редактора. — Как дела в редакции? Я ведь тоже, когда был молод, в газеты пописывал.
— А этот Благоуш про меня тоже упоминал в своих сочинениях, — вспомнил пан Брых. — Я еще эту статью вырезал. «Апостол Кузендовой секты» — эвона как он меня величал. Охо-хо-хо, прошли те времена!
— Ужинать, — потребовал пан Рейзек.
Но пан Биндер с дочерью уже ставили на стол дымящиеся колбаски; они еще шипели, все в капельках сала, лежа на мягкой капусте, прямо турецкие одалиски на подушках. Патер Йошт громко причмокнул и вонзил вилку в ближайшую обольстительницу.
— Эх, хорошо, — помолчав, восхитился пан Брых.
— Угу, — не сразу отозвался пан Рейзек.
— Удалось на славу, Биндер, — признал благодарный пан каноник.
Воцарилась благодатная, сосредоточенная тишина, какая бывает, когда люди вдумчиво занимаются своим делом.
— Какие-то новые пряности, — присоединил свой голос благодарности пан Брых. — Это я люблю!
— Тут важно меру соблюсти.
— А все одно!
— И корочка должна прямо-таки хрустеть на зубах.
— М-м-м…
Опять наступила длительная пауза.
— А капуста сюда идет самая беленькая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17