Беспокойство его видимо росло с каждой минутой, с каждым усиливающимся порывом ветра. Он сделал выговор старшему офицеру, что тот послал маленькую шлюпку на берег вместо того, чтобы послать катер.
- Теперь, видите-с... свежо... Им не выгрести... Они, разумеется, пойдут под парусами...
Старший офицер старался успокоить капитана предположением, что посланный со шлюпкой гардемарин Ф. не решится возвращаться при таком ветре на корабль и благоразумно переночует у пристани.
- Вы думаете-с? А я так думаю-с, что Ф. именно и пойдет-с и, конечно, поставит паруса... Молодость отважна-с...
И капитан сам взял бинокль и стал глядеть в заволакивавшийся мглой горизонт.
Начинало темнеть. Ветер усиливался. Шлюпка не показывалась.
Капитан не сходил с юта. Он то хватался за бинокль, то беспокойно ходил взад и вперед, словно зверь в клетке, то снова останавливался и вглядывался в подернутое белыми зайчиками волнующееся море.
- Четверка наверное осталась на берегу, - снова заметил старший офицер, сам видимо обеспокоенный.
- Не думаю-с! - резко ответил капитан.
И как бы в подтверждение его психологического понимания, сигнальщик весело крикнул:
- Четверка идет!
Капитан стремительно спустился с юта и бросился к трапу.
В полумраке, едва освещаемом слабым светом луны, совсем близко летела к кораблю, накренившись и ныряя в волнах, маленькая четверка под парусами.
- Видите-с! - радостно промолвил капитан, обращаясь к старшему офицеру.
И его, обыкновенно суровое лицо, освещенное светом фонарей, которые держали выбежавшие фалгребные, озарилось хорошей, светлой улыбкой.
Через минуты две-три шлюпка, наполовину залитая водой, пристала к борту. Гардемарин Ф., юноша лет шестнадцати, поднялся на палубу весь мокрый. Возбужденный, с раскрасневшимся от волнения лицом, он доложил старшему офицеру, что больной матрос сдан в госпиталь, и вручил квитанцию.
- А зачем вы не остались на берегу? Разве вы не видели, что свежий ветер, а? - строго спросил капитан.
- Я полагал, что он не настолько свеж, чтобы не идти, - ответил Ф.
- То-то полагали-с... А он свеж... Надеюсь, рифы были взяты?..
- На ходу взял-с.
- Ну, ступайте-с, переоденьтесь... Ишь мокрый совсем... Да потом ко мне милости просим чай пить-с. А вы молодец-с! И я на вашем месте тоже пошел бы... да-с! - неожиданно прибавил капитан и крепко пожал руку молодому человеку.
И, уходя в каюту, приказал гребцам дать по чарке водки.
После двухмесячной кампании, во время которой мы побывали в Ревеле, Гельсингфорсе и Балтийском порте и хорошо познакомились там с кюмелем, шведским пуншем и финляндской "сексой", мы с эскадрой вернулись в Кронштадт, хотя и присмотревшиеся к морскому делу, но все-таки очень мало в нем понимавшие и даже ни разу за все время не бравшие в руки секстана. И так было на всех кораблях. Корпусные офицеры, посылавшиеся с кадетами, и сами не умели обращаться с секстаном, так уж куда показывать другим. Да и вообще эти господа в большинстве были люди далеко несведущие, и посылка их с кадетами имела характер лишь полицейского надзора.
Через день или два по приходе в Кронштадт, за нами пришел из Петербурга пароход, и мы распростились с "Орлом", чтобы больше никогда его не видать. И он, и другие деревянные корабли через два-три года мирно стояли в гавани и вскоре, когда на смену им явились броненосцы, были проданы на слом.
Не пришлось более видеть и той варварской дрессировки матросов с порками, какую мы видели на "Орле". Доброму "старому времени" со всеми его ужасами пели отходную. Во флоте, как и везде, повеяло новым духом. И флот "не пропал", как предвещали тогда многие старики-моряки, втайне недовольные реформами, вводимыми великим князем Константином Николаевичем, и в особенности - отменой телесных наказаний. Оказалось, что могла существовать и дисциплина, могли быть и хорошие матросы и без варварств прежнего времени.
XIII
К 15-му августа мы все собрались в классы, и снова пошла обычная корпусная жизнь, для нас, впрочем, выпускных несколько более свободная.
В начале сентября начали готовиться к традиционному празднованию старшим курсом дня равноденствия. По обыкновению, сборы к этому празднованию держались в секрете от начальства, хотя начальство, разумеется, хорошо знало, что и в этом году, как и ранее, во все предыдущие года, этот традиционный обычай повторится и что помеха ему может только вызвать еще больший скандал. С каждого человека собирали по два, по три рубля для шитья костюмов в предстоящей процессии. Вопрос о костюмах вызывал горячие дебаты.
Но в нашем курсе явились и протестанты против этого обычая, находившие, что тратить деньги на такое шутовство нелепо. Таких протестантов набралось нас пять человек. Мы выпустили "прокламацию", в которой убеждали остальных товарищей не устраивать шутовского маскарада и деньги, предназначенные для этой цели, употребить на выписку нескольких журналов и газет.
Несмотря на горячий тон и, казалось нам, неопровержимую убедительность "прокламации", она не имела никакого успеха и дала нам лишь одного нового приверженца. Огромное большинство крепко стояло за сохранение "обычая" и к предложению выписать журналы отнеслось без малейшего сочувствия. Всех нас, протестантов, не без ядовитой иронии называли "литераторами". Мы, в свою очередь, называли представителей большинства "шутами гороховыми".
Несколько вечеров подряд происходили совещания для выработки программы распределения ролей и для решения существенного вопроса: кого из начальствующих лиц следует на предстоящем празднестве предать анафеме и кому провозгласить многие лета. Совещания эти были очень оживлены, и вопрос об анафемаствовании, надо признаться, не возбуждал больших разногласий. Решено было предать проклятию почти все корпусное начальство, за весьма немногими исключениями. Но так как предание проклятию столь значительного числа педагогов и учителей, каждого в отдельности, заняло бы слишком много времени и могло вызвать нежелательное вмешательство начальства, то постановлено было: провозгласить анафему лишь более выдающимся лицам, а остальных проклясть в общем перечислении фамилий.
Накануне дня равноденствия все костюмы были доставлены в корпус и припрятаны в надежных местах распорядителями. Ночью происходила примерка костюмов и кое-какие поправки. Все это делалось в величайшем секрете.
Следующий день прошел как обыкновенно. Казалось, ничто не предвещало традиционного празднества, и корпусное начальство, боящееся этого дня, казалось не особенно возбужденным. Однако ротный командир несколько раз в этот день показывался в роте, видимо желая узнать настроение. Но "настроение" было, по-видимому, самое спокойное.
Наконец вернулись от ужина, и тотчас же в роту стали собираться все однокурсники, бывшие унтер-офицерами в других ротах... Дежурный офицер благоразумно исчез, чтобы ничего не видеть и не знать, так как хорошо понимал, что всякая его попытка помешать манифестации вызвала бы крупный скандал. Такие скандалы, при бестактности начальства, бывали и оканчивались не особенно приятно для обеих сторон. Не показывались в этот вечер ни ротный командир, ни дежурный по корпусу, ни директор. Узнавши, что празднество будет, они сидели по своим квартирам и ждали, чтобы манифестация прошла только скорей и спокойнее, не осложнившись какими-нибудь серьезными беспорядками.
Тем временем участвовавшие в процессии - весь старший курс, за исключением шести протестантов, - торопливо одевались в спальной в свои костюмы, приклеивали бороды, красили лица и т.п.
В соседних залах роты уже нетерпеливо ждут процессии зрители: кадеты среднего и младшего гардемаринских классов и прибежавшие тайком воспитанники других рот. Дневальные, в ожидании хорошей подачки, зорко сторожат за дверями, готовые предупредить, лишь только завидят начальство.
Все готово. Процессия в стройном порядке, при торжественном пении гимна равноденствию, двинулась из спальной.
Среди двигавшихся тихим шагом различных морских божеств мифологии, среди тритонов, нереид, русалок, наяд, - одетых или, вернее, полуодетых в более или менее подходящие костюмы подводного царства, блестевших фольгой и бусами, с венками на головах и с зажженными свечами, - среди разных морских чудовищ рыб и черепах, - высоко над головами остальных восседал на троне, несомый шестью полуголыми подводными придворными, Нептун с длинной седой бородой и в большой блестящей короне. Костюм его ограничивался поясом из зеленой изрезанной бумаги, заменявшей морскую траву. В одной руке у него был трезубец, а в другой - учебник астрономии Зеленого. Вид у Нептуна был торжественно-серьезный.
"Астрономия" была в золотом переплете. Эта в некотором роде "священная книга", с которой много поколений праздновали равноденствия, хранилась всегда в старшем выпуске.
В 1861 г. старшие гардемарины, под влиянием новых веяний, книгу эту сожгли, и с тех пор, кажется, в морском корпусе не празднуется более равноденствие.
Процессия обошла обе залы и направилась, сопровождаемая зрителями, в спальню среднего гардемаринского курса. Там она остановилась. Пение прекратилось.
Тогда, среди мертвой тишины, был прочитан из учебника астрономии параграф, определяющий равноденствие и начинающийся, если мне не изменяет память, словами: "Когда солнце годовым своим движением приходит в одну из точек В или С" и т.д.
По окончании чтения этого параграфа, Нептун спустился с трона. Выйдя вперед, на середину спальни, между раздвинутыми кроватями, он проговорил:
- Слушайте, братия!
И затем торжественно-мрачным голосом, стараясь брать своим басом низкие ноты, провозгласил:
- Директору морского корпуса, что в городе Санкт-Петербурге на Васильевском острове, контр-адмиралу "Сережке" такому-то анафема!
- Анафема! - загремели в ответ десятки голосов, подхваченные и зрителями.
Нептун стукнул трезубцем об пол и продолжал:
- Инспектору классов того же корпуса, капитану 1-го ранга такому-то... анафема!
- Анафема! - снова повторили все.
- Дивен в подлостях своих. Он свинья! Он подлец!
И все пропели церковным напевом это прибавление к проклятию особенно нелюбимого инспектора.
- Батальонному командиру, капитану 1-го ранга, "Павлушке" такому-то, по прозванию "Копчик", - анафема!
- Анафема!
Нептун по очереди продолжал провозглашать имена эконома, нескольких ротных командиров, дежурных офицеров и двух особенно нелюбимых преподавателей, и после каждого провозглашения раздавалось протяжное и мрачное: "анафема".
Остальные затем были перечислены вместе и преданы были проклятию en masse.*
______________
* Здесь: все вместе (франц.).
После паузы Нептун провозгласил уже в мажорном тоне:
- Мудрому и славному нашему дежурному офицеру и преподавателю, преславнейшему и преблагороднейшему Илье Павловичу Алымову многая лета!
- Многая лета! - весело загремели голоса.
Провозглашение многолетия заняло, впрочем, весьма немного времени, так как удостоившихся этой чести лиц было мало - всего, сколько помнится, три или четыре человека.
Затем Нептун снова взобрался на трон, и процессия тем же порядком, с пением, возвратилась в спальню. Участвовавшие быстро переоделись, и после недолгих бесед все улеглись спать. Все было окончено.
Явился и дежурный офицер и мирно зашагал по своей дежурной комнате.
Оставить однако совсем без внимания бывшую манифестацию начальство морского корпуса считало ниже своего достоинства, и потому на другой день, после классов, нашу роту выстроили во фронт, объявив, что идет директор корпуса. Семеня ножками и стараясь казаться сердитым, к нам подошел, сопровождаемый батальонным командиром, инспектором и ротным, директор, довольно неказистый на вид старик, добродушный, незлобивый и очень простенький человек, которого вчера предавали анафеме, надо думать, более для соблюдения традиционного обычая, чем по заслугам. Никакого проклятия он не заслуживал, и все очень хорошо знали, что почтенный старик никого не обижал, никого не преследовал и управлял корпусом номинально, находясь под влиянием инспектора классов. Кроме того, ходили слухи, что он на время лишь назначен директором, и его, по правде говоря, не ставили ни в грош и совсем не боялись.
Выпучив свои глаза, директор поздоровался с нами и, краснея более от неумения говорить, чем от негодования, несколько секунд стоял в безмолвии, видимо затрудняясь, с чего начать, и беспомощно озираясь на почтительно стоявшего сзади "дипломата" - инспектора классов.
- Э... э... э... это как же?.. - начал наконец директор, сознавая, что надо же что-нибудь сказать. - Вчера... э... э... э... шум, беспорядок... Это срам-с... И я не потерплю, понимаете, не потерплю-с... Меня трудно рассердить, но если я рассержусь... выгоню из корпуса... Да-с... Выгоню... Выгоню-с!
Добряк клепал на себя безбожным образом. Он и теперь не сердился, а исполнял свою "роль", вероятно, подсказанную инспектором.
- И кто это выдумал вчера эти беспорядки-с?.. Кто зачинщики-с?.. Выходите вперед... Никто, разумеется, не выходил.
- Значит, все-с? Ну, я со всех и взыщу-с... Со всех... и строго взыщу-с... Непременно взыщу-с... э-э-э... Будете помнить-с...
Вероятно, дело ограничилось бы этим обещанием, и добряк ушел бы, убежденный, что напугал всех нас, как взгляд его случайно упал на маленького Г., который, слушая несвязную речь директора, лукаво улыбался своими смеющимися глазами.
Это уж было слишком!
- Э-э-э... вы еще смеяться... Директор говорит, а он смеется... Вы, значит, зачинщик и есть... Под арест его! - вдруг крякнул визгливым тенорком почтенный старик, внезапно закипая при виде этого насмешливого взгляда. - На неделю... На хлеб... на воду! Он всегда во всем коновод... Я знаю... Я все знаю-с...
Директор, конечно, и не догадывался, что он сажал под арест "протестанта", не принимавшего участия во вчерашней прецессии и не бывшего никогда коноводом, и, еще раз пригрозив, что он строго взыщет, ушел, сопровождаемый свитой.
Г. со смехом собирался идти в "главную арестантскую" (главный карцер) и только просил, чтоб товарищи не забыли ему приносить съестного. Товарищи предлагали идти к директору и сказать, что он не принимал никакого участия в праздновании равноденствия, но Г. не согласился. "Не все ли равно? Ведь он не за участие меня посадил, а за улыбку!" - говорил, продолжая смеяться, маленький Г. Он, впрочем, просидел всего два дня. После двух дней директор позвал его к себе и самым добродушным образом простил, проговорив на прощанье:
- А вы, молодой человек, вперед помните-с... э-э-э... что, когда говорит начальник, надо слушать, а не смеяться... А то что будет-с, если все будут смеяться над начальниками?.. Как вы думаете-с?
И так как Г. затруднялся отвечать, то добряк и поспешил объяснить ему:
- Будет-с всеобщий кавардак... Вот что будет-с!
- Дешево отделались, почтенный, - ядовито заметил инспектор классов, обращаясь на другой день к Г. в классе. - Начальство надо почитать, а не улыбаться, когда оно говорит. Вот тоже и этот почтенный, - указал инспектор классов на меня, - стишки пописывает про начальство и думает, что это очень либерально... Как бы за это серьезно не поплатиться... Как вы полагаете, почтенный? - обратился ко мне инспектор классов, прочитавший переписанное товарищем стихотворение, в котором героем был он. - Ведь это вы занимаетесь стихоплетством? - презрительно добавил он.
- Занимаюсь по временам, - отвечал я.
- Я так и думал... Смотрите, почтенный, как бы, вместо выпуска из корпуса, не остаться еще на год... Держите ухо востро... Начальство терпеливо и попечительно, но и оно иногда теряет терпение... и особенно не любит строптивых... Видно, журналов нынешних начитались... разные глупости нравятся?..
Несмотря на предостережение инспектора, мне не пришлось "держать ухо востро". Через месяц совершенно неожиданно я оставил корпус. По просьбе отца я был назначен в трехлетнее кругосветное плавание и в начале октября, простившись с товарищами, уехал в Кронштадт, чтобы явиться на корвет.
Экзамен мне пришлось держать в Печелийском заливе, на эскадре, перед экзаменной комиссией моряков, а не перед сонмом корпусных педагогов.

1 2 3 4 5 6 7 8