– Я, ваше благородие! – отвечал, поворачивая голову, Егоркин.
Щупленький только ахнул.
– Ты, пьяница? Ты, старая каналья, спал на часах?
– Точно так. Задремал, ваше благородие.
– Эй, боцман! Дать ему завтра пятьдесят линьков, чтобы он вперед не дремал!..
И лейтенант торопливо ушел с бака и поднялся на мостик.
– Левонтий!.. Это как же… За что? – дрогнувшим голосом начал было Щупленький.
Взволнованный и умиленный, он продолжать не мог, чувствуя, что слезы подступают к горлу…
– Сказано: молчи да гляди вперед! – ласково ответил Егоркин.
И после паузы прибавил:
– Мне пятьдесят линьков наплевать. Я и по двести принимал. А ты?.. Ты ведь у нас Щупленький… Тебя пожалеть надо!.. А должно, пароход идет!.. – круто оборвал он речь.
Действительно, скоро в полусвете лунной ночи вырисовался силуэт большого океанского парохода с тремя мачтами.
Через четверть часа он уже попыхивал дымком из своей горластой трубы, приближаясь навстречу, окруженный серебристым поясом сверкнувшей воды.
Оба часовые глядели на проходивший пароход молчаливые.
Щупленький утирал слезы. Лицо Егоркина, обыкновенно суровое, светилось какою-то проникновенной задумчивостью.
А месяц и звезды, казалось, еще ласковее смотрели с высоты бархатистого темного купола.
И старик океан, казалось, еще нежнее рокотал в эту чудную тропическую ночь, бывшую свидетельницей великой любви матросского сердца.

1 2