»
— Не позже как через месяц.
— Это очень хорошо, что скоро, — одобрительно заметил со своей приветливой улыбкой швейцарец. — К чему откладывать в долгий ящик доброе дело… Так, следовательно, деньги вам на месяц или полтора?
— На месяц, Адольф Адольфович…
Пинегин сунул рубль лакею, весело опустился с лестницы и, кликнув извозчика, велел ехать в Измайловский полк, где жила его мать, вдова действительного статского советника, Олимпиада Васильевна Пинегина, с двумя младшими сыновьями и дочерью.
А мосье Дюфур приказывал своему лакею, жившему у него пятнадцать лет, вечером сходить в дом Коноваловой и осторожно узнать: правда ли, что Коновалова выходит за Пинегина.
III
Олимпиада Васильевна, высокая, худощавая и, несмотря на свои шестьдесят пять лет, бодрая и живая старушка с зоркими и пытливыми умными глазами резко очерченным острым подбородком и длинным, внушительным носом с бородавкой, — носом, который она по своей любознательности, любила всюду совать с умелой, впрочем, осторожностью, — эта почтенная дама, известная среди многочисленных родственников под кличкой «тети-дипломатки», окончила свои обычные утренние дела лишь к двенадцатому часу.
Дел было немало для такой неутомимой хозяйки, как Олимпиада Васильевна.
Вставши с неизменной аккуратностью в восемь часов утра и облачившись в вытертый старый фланелевый капот, простоволосая, с седоватыми жидкими прядками, наскоро причесанными, довольно непривлекательная и совсем не похожая на ту приодетую «генеральшу» с чепцом, какою являлась к завтраку, Олимпиада Васильевна напилась одна кофе, пока дети спали, и затем вся отдалась хозяйственным заботам и приведению своей небольшой квартиры в тот идеальный порядок, которым она по справедливости могла гордиться и поддержанию которого отдавала всю свою душу. Как всегда, она волновалась и суетилась все утро, донимая прислугу ядовитыми словами.
Толстой кухарке, при осмотре провизии, Олимпиада Васильевна подпустила несколько шпилек по поводу веса говядины и, понюхав рыбу, велела ее переменить.
— Или у вас насморк, или вас, милая, совсем обманули… Понюхайте-ка судачка! — говорила она язвительным тоном.
Она шла затем в комнаты, заглядывала во все углы и зудила горничную:
— Разве, Дуня, так пыль вытирают? Ах, какая вы рассеянная, голубушка! Опять влюбились, видно?
И, проведя своим длинным костлявым пальцем по столику или внутри какой-нибудь вазочки в гостиной, она подносила весь в пыли палец почти к самому носу горничной, наслаждаясь ее смущением. И нередко, вооружившись пуховкой, сама обметала сокровенные уголки.
Она затем поливала и мыла цветы, чистила клетки, в которых заливались канарейки, и, когда уборка была окончена, обошла все комнаты и с особенным чувством удовлетворения постояла минуту-другую в гостиной, любуясь этой комнатой с большим ковром, полной мебели, цветов и разных безделок и убранной с большой претензией на подражание обстановкам богатых домов. Каждое кресло, каждая вещица, каждый столик были для Олимпиады Васильевны предметами восторженного культа. В них она чувствовала приличие своего благополучия, чувствовала, что живет, как живут люди, и может принять кого угодно, не смущаясь.
Передвинув чуть-чуть кресло, обитое шелком, и поправив кружевной абажур на лампе, Олимпиада Васильевна, окончательно убежденная, что все в полном порядке, все хорошо и вполне прилично, удалилась, наконец в свою спальню и занялась туалетом. Через несколько минут она преобразилась в приличную и благообразную генеральшу в черном платье, с накинутой мантилией, в чепце, прикрывшем ее жидкие волосы, и, в ожидании завтрака, присела в кресло и принялась за газету.
В газете Олимпиада Васильевна более всего любила читать описание разных празднеств, встреч и торжественных балов, на которых присутствовали высокопоставленные лица. Подобные описания — особенно подробные — приводили почтенную старушку в восторг, и она потом пересказывала о разных блестящих туалетах и перечисляла разные громкие имена с увлечением, точно о чем-то необыкновенно ей близком, хотя сама никогда на таких балах не бывала и высокопоставленных лиц не знала и происходила из очень скромной чиновничьей среды. Тем не менее все, относящееся до таких лиц, ее очень интересовало и даже волновало. Она даже и фамилии их прочитывала не так, как имена простых смертных. Читая иногда вслух о каком-нибудь торжестве, Олимпиада Васильевна, с особенной интонацией, полной восторженной приподнятости, подобной той, какая бывает у плохих актеров, декламирующих стихи, произносила фамилию какого-нибудь генерал-адъютанта князя Скопина-Шуйского, и тон ее мгновенно падал, делаясь, так сказать, самым прозаическим, когда она прочитывала чин и фамилию какого-нибудь статского советника Иванова. Он словно бы оскорблял ее эстетическое чувство своей ординарной фамилией и возбуждал к себе даже что-то неприязненное, этот «Иванов»!
Охотница была Олимпиада Васильевна и до происшествий и этот отдел читала обязательно, точно так, как и объявления об умерших. Фельетоны читала не все и к политике относилась довольно равнодушно; однако пробегала и иностранные известия, чтобы при случае в разговоре вставить свое слово. Нечего и прибавлять, что она была горячей патриоткой, порицала Запад и при случае жестоко бранила «жидов».
Вообще, Олимпиада Васильевна представляла собой характерный тип чиновничьего мещанства и самого искреннего, бескорыстного раболепия перед знатностью, богатством и перед ходячими правилами приличия. Всю свою жизнь она посвятила заботам об устройстве приличной жизни, с приличной обстановкой. Жить, как живут вполне порядочные люди, было ее идеалом, и на осуществление его она потратила немало ума, энергии и изворотливости. Покойный ее муж, сперва мелкий чиновник, потом получивший хлебное место и дослужившийся до штатского генерала, был всегда под башмаком у Олимпиады Васильевны. Она, так сказать, вдохновляла его, поощряя к разным, не вполне законным действиям постоянными напоминаниями о детях, об их образовании, о будущем положении. И когда он умер, у вдовы осталось небольшое состояние, проценты с которого вместе с пенсией давали возможность Олимпиаде Васильевне жить прилично. Дети были на своих ногах и радовали сердце обожавшей их матери. Старшая дочь сделала недурную партию — вышла замуж за товарища прокурора, младшая — Женечка, только что окончившая гимназию, была хорошенькая, вполне благовоспитанная барышня, которая, конечно, не засидится в девушках; один сын служил чиновником, другой — офицером, и оба были добрые, почтительные сыновья, вполне свои, разделявшие взгляды матери. Один только Саша смущал Олимпиаду Васильевну. Он нигде основательно не устраивался, менял места, «воображал о себе», высказывая резкие, совсем дикие, по мнению Олимпиады Васильевны, взгляды, иронизировал, считая себя умником, и вообще держался особняком от семьи. И семья его считала каким-то «отщепенцем», могущим скомпрометировать фамилию Пинегиных. Олимпиада Васильевна любила его меньше других детей.
«Те люди как люди, а этот — совсем неладный какой-то… Что толку с его ума, когда денег не может заработать!» — не раз думала мать и молила господа, чтобы он вразумил сына. Однако дипломатическая Олимпиада Васильевна избегала давать сыну советы, тем более что он никогда денег у нее не просил, да, кроме того, она и побаивалась его языка, зная, что в ответ на ее наставления сын иронически усмехнется, а не то и вышутит ее же, старуху. И то случалось, что братьев он в глаза называл пошляками и по нескольким неделям после этого не показывался к матери.
Одним словом, этот Саша был больным местом Пинегиных и их многочисленных родных.
IV
— Ах, это вы, братец?.. Даже испугали! — промолвила Олимпиада Васильевна, увидав на пороге комнаты своего брата, отставного полковника Василия Васильевича Козырева, высокого, худощавого старика, с продолговатым, сморщенным лицом, напоминающим лисью мордочку, на котором бегали маленькие и лукавые, точно что-то высматривающие глазки.
Этот «братец», которого Олимпиада Васильевна не очень таки долюбливала за его коварство и ехидное сплетничество, вошел бесшумно, словно подкравшись. Он вообще имел привычку появляться у родных всегда как-то незаметно и умел все высмотреть и разузнать частью из любопытства, а частью чтобы иметь материал для разговора у родственников, которым можно сообщить что-нибудь новенькое о других.
— Гулял и зашел проведать тебя, сестра. Не звонил: думаю, зачем беспокоить, и прошел через кухню, — отвечал полковник тихим, вкрадчивым, тоненьким голоском и троекратно поцеловался с сестрой. — Ну, как живешь? Надеюсь, у вас все благополучно, сестра? — прибавил полковник.
— Ничего себе, слава богу, братец. Живем себе помаленьку… Да что ж мы здесь?.. Пожалуйте, братец, в гостиную… А вы как поживаете? — с приветливой улыбкой осведомилась Олимпиада Васильевна, выходя вслед за полковником из спальной.
— И я, родная, помаленьку… Что мне? Гуляю себе больше, пока ноги носят, да милых родных навещаю. Вот вчера у сестры Антонины был…
Войдя в гостиную, полковник воскликнул:
— И как же у тебя уютно здесь… прелесть!.. Право, лучше, чем у Антонины… С большим вкусом убрано…
Олимпиада Васильевна, хотя и знала коварство братца, тем не менее приятно осклабилась.
— А эта хорошенькая вазочка, видно, новая? Я что-то ее не видал, — продолжал полковник, подходя к столу и разглядывая вазу.
— Да братец… Катенька недавно подарила…
— Похвально… Почтительная дочь твоя Катенька… И муж ее славный человек… Я думаю, дорогая? — осведомился полковник.
— Не могу вам сказать, братец… Вот сюда, в кресло присядьте… Антонина здорова?
— Слава богу, все там здоровы, — отвечал полковник и после паузы прибавил: — А Леночке новую шубу сделали…
— Новую? Да у Леночки есть шубка и довольно приличная.
— Верно, Антонине показалось, что не хороша… Ты ведь знаешь Антонину? И какая, я тебе скажу, сестра, шуба!..
Олимпиада Васильевна, завидовавшая младшей сестре Антонине, у которой и обстановка была красивая, и лакей был, и дочь говорила по-английски, с живостью спросила:
— Какая же, братец, шуба?
— В семьсот рублей, — медленно произнес полковник, глядя с самым невинным видом на сестру.
— В семьсот рублей! — ахнула Олимпиада Васильевна и на секунду замерла от изумления.
— При мне деньги платили.
— И что же, действительно красивая шуба?
— Шикарная… Знаешь ли, ротонда — кажется, так называется? — ротонда из чернобурых лисичек, легонькая такая. А покрыта темно-зеленым плюшем и с пелеринками… Говорят, мода нынче — пелеринки… Прелестная шубка… Видно, у них лишние деньги-то есть!
— Откуда у них лишние деньги? — воскликнула волнуясь, Олимпиада Васильевна. — Положим, муж получает шесть тысяч.
— Семь, сестра…
— Хоть бы и семь. Так ведь на эти деньги не раскутишься, да еще с их привычками… За одну квартиру полторы тысячи платят… Антонина вечно жалуется, что им не хватает…
— Значит, заняли. Долги-то у них есть, я знаю, — конфиденциально, понижая голос, промолвил полковник. — Есть… Не по средствам живут… Любят форснуть. Вот хоть бы эта шуба? Ну к чему, скажи на милость, Леночке такая дорогая шуба? Положим, отец — тайный советник… Так ведь и ты, сестра, генеральша, однако и не подумаешь делать своей Женечке шубу в семьсот рублей… К чему?..
В эту минуту в гостиную вошли Женечка, недурная собой, полненькая, свеженькая брюнетка, и Володя, молодой, довольно пригожий офицер, остриженный под гребенку, высокий и стройный, с кольцом на мизинце и браслетом на руке. Он имел заспанный вид и протирал глаза.
— Вот и поздние птички явились, — ласково приветствовал молодых людей полковник. — Ну, здравствуй, милая племянница, здравствуй, мой друг Володя… Видно, вчера ужинал, а? — подмигнул глазом полковник.
— Было дело под Полтавой, дядюшка! — весело смеясь, отвечал Володя.
Дядя поцеловался с молодыми людьми, после чего они подошли к матери и поцеловали ее руку.
Мать с видимым восторгом любовалась своими птенцами.
— Про какую это вы шубку говорили, дядя? — спросила Женечка.
— Вообрази себе, Женечка, — сказала Олимпиада Васильевна. — Тетя Тоня сделала Леночке новую ротонду… Денег нет, а они ротонду…
— В семьсот рублей, Женечка, — досказал полковник.
— Ловко! — откликнулся Володя.
В Женечкиных глазах блеснул завистливый огонек, и она заметила:
— Тетя так любит Леночку… Недавно вот новое бальное платье ей сшила… И прелестная, дядя, я думаю, ротонда?..
— Разумеется. И деньги прелестные…
Олимпиада Васильевна бросила недовольный взгляд на полковника, что он своим разговором об этой «дурацкой ротонде» только смущает Женечку, и заметила:
— Это разве любовь настоящая!.. Просто пыль в глаза хотят бросить… Антонина воображает, что эти шубы да бальные платья помогут скорей найти Леночке жениха…
— А о женихах что-то не слышно! — вставил полковник.
— Еще бы… Леночка хоть и милая, а — сапог! — засмеялся Володя… — А кто на сапоге без хорошего приданого женится, а?
Олимпиада Васильевна бросила многозначительный взгляд на сына. «Дескать, не говори при дяде!» И то она уж пожалела, что сама дала волю языку из-за этой шубы. Братец ведь все передаст Антонине.
И Олимпиада Васильевна поспешила заметить сыну:
— Володя! Какие выражения! И ты неправду говоришь. Леночка хоть и не красавица, а прехорошенькая. Очень миленькая, особенно глаза у нее прелестные. Ведь правда, братец?..
Горничная вошла и доложила, что подан завтрак. Олимпиада Васильевна с обычным своим радушием пригласила братца позавтракать чем бог послал.
— Посидеть с вами — посижу, а есть не стану… Боюсь, сестра… У тебя всегда все так вкусно, а у меня, сама знаешь, катар…
— Отличное средство есть против катара, дядюшка! — проговорил Володя.
— Какое, мой друг?
— Три рюмки перцовки перед каждой едой, вернейшее средство! — рассмеялся Володя.
— Шутник ты…
— Нет, в самом деле попробуйте… Мамаша, а разве водки не полагается сегодня?..
Олимпиада Васильевна достала из буфета графинчик, бросив меланхолический взгляд на Володю.
Завтрак был вкусен и обилен, и полковник, несмотря на катар, отведал и маринованной осетринки и телячьей котлетки, не переставая рассказывать о том, как он сегодня утром был на Сенной и приценивался к провизии, как потом встретил богатые похороны и узнал, что хоронили купца Отрепьева, оставившего пятьсот тысяч, как потом прошел на Большую Морскую…
— И знаешь, сестра, кого я встретил?
— Кого, братец?..
— Твоего Сашу… Стоит у витрины и брильянты рассматривает… — Что, он разве больше не служит?..
Олимпиада Васильевна встревожилась.
— Он, может быть, на службу шел…
— Едва ли… Служба его совсем в противоположном конце. Да и двенадцатый час был.
— Странно… разве дело какое, что он не пошел на службу…
— То-то и я подумал… Но ежели дело, к чему разглядывать брильянты?
— Покупать собирается… Женечке подарить, — иронически усмехнулся брат.
— Он брильянтов не признает, — насмешливо заметила Женечка.
В это время из прихожей раздался звонок, и через минуту в столовую вошел Саша Пинегин.
— Вот легок на помине. Только что о тебе говорили, мой друг! — поспешил сказать самым любезным тоном полковник.
Все притихли. Приход «отщепенца» встречен был сдержанно и молчаливо.
V
Пинегин поцеловал у матери руку, пожал руку дяде, брату, сестре и присел к столу.
— Завтракать будешь? — без особенной приветливости спросила Олимпиада Васильевна, бросая тревожный взгляд на несколько возбужденное лицо сына.
«Наверно, опять бросил место?» — подумала она.
— Пожалуй, что-нибудь съем…
— Сейчас разогреют котлетку, а то холодная.
Дуня, принесшая прибор, хотела было унести блюдо, но Пинегин остановил ее.
— Не стоит… Так съем…
— Напрасно, Саша, горяченькая вкуснее, — заговорил своим мягким, ласковым голосом полковник и, подвигая к нему графин с водкой, прибавил: — Чудная, братец, осетринка для закуски.
— Он не пьет водки, — сказал Володя, заметно притихший при брате.
— Не пьет?.. И без водки осетринка прелесть. И мастерица же ты, сестра!
Пинегин молча ел. Олимпиада Васильевна терзалась желанием скорей разрешить беспокоившее ее недоумение: отчего Саша не на службе и зачем он зашел? И она дипломатически спросила:
— Давно ты, Саша, у нас не был. Уж и записку хотела писать: здоров ли?
— Здоров, мамаша… Занят был это время…
— По службе?
— И по службе и так… дела были.
— То-то сегодня ты не на службе. Видно, заработался и отдохнуть денек собрался… Это ты умно придумал… Служба-то у вас тяжелая, а платят гроши… Везде протекция да протекция! — вздохнула Олимпиада Васильевна.
— Такому умнице, как Саша, давно бы тысяч пять получать, если бы у нас места по заслугам давали!
1 2 3 4 5 6 7
— Не позже как через месяц.
— Это очень хорошо, что скоро, — одобрительно заметил со своей приветливой улыбкой швейцарец. — К чему откладывать в долгий ящик доброе дело… Так, следовательно, деньги вам на месяц или полтора?
— На месяц, Адольф Адольфович…
Пинегин сунул рубль лакею, весело опустился с лестницы и, кликнув извозчика, велел ехать в Измайловский полк, где жила его мать, вдова действительного статского советника, Олимпиада Васильевна Пинегина, с двумя младшими сыновьями и дочерью.
А мосье Дюфур приказывал своему лакею, жившему у него пятнадцать лет, вечером сходить в дом Коноваловой и осторожно узнать: правда ли, что Коновалова выходит за Пинегина.
III
Олимпиада Васильевна, высокая, худощавая и, несмотря на свои шестьдесят пять лет, бодрая и живая старушка с зоркими и пытливыми умными глазами резко очерченным острым подбородком и длинным, внушительным носом с бородавкой, — носом, который она по своей любознательности, любила всюду совать с умелой, впрочем, осторожностью, — эта почтенная дама, известная среди многочисленных родственников под кличкой «тети-дипломатки», окончила свои обычные утренние дела лишь к двенадцатому часу.
Дел было немало для такой неутомимой хозяйки, как Олимпиада Васильевна.
Вставши с неизменной аккуратностью в восемь часов утра и облачившись в вытертый старый фланелевый капот, простоволосая, с седоватыми жидкими прядками, наскоро причесанными, довольно непривлекательная и совсем не похожая на ту приодетую «генеральшу» с чепцом, какою являлась к завтраку, Олимпиада Васильевна напилась одна кофе, пока дети спали, и затем вся отдалась хозяйственным заботам и приведению своей небольшой квартиры в тот идеальный порядок, которым она по справедливости могла гордиться и поддержанию которого отдавала всю свою душу. Как всегда, она волновалась и суетилась все утро, донимая прислугу ядовитыми словами.
Толстой кухарке, при осмотре провизии, Олимпиада Васильевна подпустила несколько шпилек по поводу веса говядины и, понюхав рыбу, велела ее переменить.
— Или у вас насморк, или вас, милая, совсем обманули… Понюхайте-ка судачка! — говорила она язвительным тоном.
Она шла затем в комнаты, заглядывала во все углы и зудила горничную:
— Разве, Дуня, так пыль вытирают? Ах, какая вы рассеянная, голубушка! Опять влюбились, видно?
И, проведя своим длинным костлявым пальцем по столику или внутри какой-нибудь вазочки в гостиной, она подносила весь в пыли палец почти к самому носу горничной, наслаждаясь ее смущением. И нередко, вооружившись пуховкой, сама обметала сокровенные уголки.
Она затем поливала и мыла цветы, чистила клетки, в которых заливались канарейки, и, когда уборка была окончена, обошла все комнаты и с особенным чувством удовлетворения постояла минуту-другую в гостиной, любуясь этой комнатой с большим ковром, полной мебели, цветов и разных безделок и убранной с большой претензией на подражание обстановкам богатых домов. Каждое кресло, каждая вещица, каждый столик были для Олимпиады Васильевны предметами восторженного культа. В них она чувствовала приличие своего благополучия, чувствовала, что живет, как живут люди, и может принять кого угодно, не смущаясь.
Передвинув чуть-чуть кресло, обитое шелком, и поправив кружевной абажур на лампе, Олимпиада Васильевна, окончательно убежденная, что все в полном порядке, все хорошо и вполне прилично, удалилась, наконец в свою спальню и занялась туалетом. Через несколько минут она преобразилась в приличную и благообразную генеральшу в черном платье, с накинутой мантилией, в чепце, прикрывшем ее жидкие волосы, и, в ожидании завтрака, присела в кресло и принялась за газету.
В газете Олимпиада Васильевна более всего любила читать описание разных празднеств, встреч и торжественных балов, на которых присутствовали высокопоставленные лица. Подобные описания — особенно подробные — приводили почтенную старушку в восторг, и она потом пересказывала о разных блестящих туалетах и перечисляла разные громкие имена с увлечением, точно о чем-то необыкновенно ей близком, хотя сама никогда на таких балах не бывала и высокопоставленных лиц не знала и происходила из очень скромной чиновничьей среды. Тем не менее все, относящееся до таких лиц, ее очень интересовало и даже волновало. Она даже и фамилии их прочитывала не так, как имена простых смертных. Читая иногда вслух о каком-нибудь торжестве, Олимпиада Васильевна, с особенной интонацией, полной восторженной приподнятости, подобной той, какая бывает у плохих актеров, декламирующих стихи, произносила фамилию какого-нибудь генерал-адъютанта князя Скопина-Шуйского, и тон ее мгновенно падал, делаясь, так сказать, самым прозаическим, когда она прочитывала чин и фамилию какого-нибудь статского советника Иванова. Он словно бы оскорблял ее эстетическое чувство своей ординарной фамилией и возбуждал к себе даже что-то неприязненное, этот «Иванов»!
Охотница была Олимпиада Васильевна и до происшествий и этот отдел читала обязательно, точно так, как и объявления об умерших. Фельетоны читала не все и к политике относилась довольно равнодушно; однако пробегала и иностранные известия, чтобы при случае в разговоре вставить свое слово. Нечего и прибавлять, что она была горячей патриоткой, порицала Запад и при случае жестоко бранила «жидов».
Вообще, Олимпиада Васильевна представляла собой характерный тип чиновничьего мещанства и самого искреннего, бескорыстного раболепия перед знатностью, богатством и перед ходячими правилами приличия. Всю свою жизнь она посвятила заботам об устройстве приличной жизни, с приличной обстановкой. Жить, как живут вполне порядочные люди, было ее идеалом, и на осуществление его она потратила немало ума, энергии и изворотливости. Покойный ее муж, сперва мелкий чиновник, потом получивший хлебное место и дослужившийся до штатского генерала, был всегда под башмаком у Олимпиады Васильевны. Она, так сказать, вдохновляла его, поощряя к разным, не вполне законным действиям постоянными напоминаниями о детях, об их образовании, о будущем положении. И когда он умер, у вдовы осталось небольшое состояние, проценты с которого вместе с пенсией давали возможность Олимпиаде Васильевне жить прилично. Дети были на своих ногах и радовали сердце обожавшей их матери. Старшая дочь сделала недурную партию — вышла замуж за товарища прокурора, младшая — Женечка, только что окончившая гимназию, была хорошенькая, вполне благовоспитанная барышня, которая, конечно, не засидится в девушках; один сын служил чиновником, другой — офицером, и оба были добрые, почтительные сыновья, вполне свои, разделявшие взгляды матери. Один только Саша смущал Олимпиаду Васильевну. Он нигде основательно не устраивался, менял места, «воображал о себе», высказывая резкие, совсем дикие, по мнению Олимпиады Васильевны, взгляды, иронизировал, считая себя умником, и вообще держался особняком от семьи. И семья его считала каким-то «отщепенцем», могущим скомпрометировать фамилию Пинегиных. Олимпиада Васильевна любила его меньше других детей.
«Те люди как люди, а этот — совсем неладный какой-то… Что толку с его ума, когда денег не может заработать!» — не раз думала мать и молила господа, чтобы он вразумил сына. Однако дипломатическая Олимпиада Васильевна избегала давать сыну советы, тем более что он никогда денег у нее не просил, да, кроме того, она и побаивалась его языка, зная, что в ответ на ее наставления сын иронически усмехнется, а не то и вышутит ее же, старуху. И то случалось, что братьев он в глаза называл пошляками и по нескольким неделям после этого не показывался к матери.
Одним словом, этот Саша был больным местом Пинегиных и их многочисленных родных.
IV
— Ах, это вы, братец?.. Даже испугали! — промолвила Олимпиада Васильевна, увидав на пороге комнаты своего брата, отставного полковника Василия Васильевича Козырева, высокого, худощавого старика, с продолговатым, сморщенным лицом, напоминающим лисью мордочку, на котором бегали маленькие и лукавые, точно что-то высматривающие глазки.
Этот «братец», которого Олимпиада Васильевна не очень таки долюбливала за его коварство и ехидное сплетничество, вошел бесшумно, словно подкравшись. Он вообще имел привычку появляться у родных всегда как-то незаметно и умел все высмотреть и разузнать частью из любопытства, а частью чтобы иметь материал для разговора у родственников, которым можно сообщить что-нибудь новенькое о других.
— Гулял и зашел проведать тебя, сестра. Не звонил: думаю, зачем беспокоить, и прошел через кухню, — отвечал полковник тихим, вкрадчивым, тоненьким голоском и троекратно поцеловался с сестрой. — Ну, как живешь? Надеюсь, у вас все благополучно, сестра? — прибавил полковник.
— Ничего себе, слава богу, братец. Живем себе помаленьку… Да что ж мы здесь?.. Пожалуйте, братец, в гостиную… А вы как поживаете? — с приветливой улыбкой осведомилась Олимпиада Васильевна, выходя вслед за полковником из спальной.
— И я, родная, помаленьку… Что мне? Гуляю себе больше, пока ноги носят, да милых родных навещаю. Вот вчера у сестры Антонины был…
Войдя в гостиную, полковник воскликнул:
— И как же у тебя уютно здесь… прелесть!.. Право, лучше, чем у Антонины… С большим вкусом убрано…
Олимпиада Васильевна, хотя и знала коварство братца, тем не менее приятно осклабилась.
— А эта хорошенькая вазочка, видно, новая? Я что-то ее не видал, — продолжал полковник, подходя к столу и разглядывая вазу.
— Да братец… Катенька недавно подарила…
— Похвально… Почтительная дочь твоя Катенька… И муж ее славный человек… Я думаю, дорогая? — осведомился полковник.
— Не могу вам сказать, братец… Вот сюда, в кресло присядьте… Антонина здорова?
— Слава богу, все там здоровы, — отвечал полковник и после паузы прибавил: — А Леночке новую шубу сделали…
— Новую? Да у Леночки есть шубка и довольно приличная.
— Верно, Антонине показалось, что не хороша… Ты ведь знаешь Антонину? И какая, я тебе скажу, сестра, шуба!..
Олимпиада Васильевна, завидовавшая младшей сестре Антонине, у которой и обстановка была красивая, и лакей был, и дочь говорила по-английски, с живостью спросила:
— Какая же, братец, шуба?
— В семьсот рублей, — медленно произнес полковник, глядя с самым невинным видом на сестру.
— В семьсот рублей! — ахнула Олимпиада Васильевна и на секунду замерла от изумления.
— При мне деньги платили.
— И что же, действительно красивая шуба?
— Шикарная… Знаешь ли, ротонда — кажется, так называется? — ротонда из чернобурых лисичек, легонькая такая. А покрыта темно-зеленым плюшем и с пелеринками… Говорят, мода нынче — пелеринки… Прелестная шубка… Видно, у них лишние деньги-то есть!
— Откуда у них лишние деньги? — воскликнула волнуясь, Олимпиада Васильевна. — Положим, муж получает шесть тысяч.
— Семь, сестра…
— Хоть бы и семь. Так ведь на эти деньги не раскутишься, да еще с их привычками… За одну квартиру полторы тысячи платят… Антонина вечно жалуется, что им не хватает…
— Значит, заняли. Долги-то у них есть, я знаю, — конфиденциально, понижая голос, промолвил полковник. — Есть… Не по средствам живут… Любят форснуть. Вот хоть бы эта шуба? Ну к чему, скажи на милость, Леночке такая дорогая шуба? Положим, отец — тайный советник… Так ведь и ты, сестра, генеральша, однако и не подумаешь делать своей Женечке шубу в семьсот рублей… К чему?..
В эту минуту в гостиную вошли Женечка, недурная собой, полненькая, свеженькая брюнетка, и Володя, молодой, довольно пригожий офицер, остриженный под гребенку, высокий и стройный, с кольцом на мизинце и браслетом на руке. Он имел заспанный вид и протирал глаза.
— Вот и поздние птички явились, — ласково приветствовал молодых людей полковник. — Ну, здравствуй, милая племянница, здравствуй, мой друг Володя… Видно, вчера ужинал, а? — подмигнул глазом полковник.
— Было дело под Полтавой, дядюшка! — весело смеясь, отвечал Володя.
Дядя поцеловался с молодыми людьми, после чего они подошли к матери и поцеловали ее руку.
Мать с видимым восторгом любовалась своими птенцами.
— Про какую это вы шубку говорили, дядя? — спросила Женечка.
— Вообрази себе, Женечка, — сказала Олимпиада Васильевна. — Тетя Тоня сделала Леночке новую ротонду… Денег нет, а они ротонду…
— В семьсот рублей, Женечка, — досказал полковник.
— Ловко! — откликнулся Володя.
В Женечкиных глазах блеснул завистливый огонек, и она заметила:
— Тетя так любит Леночку… Недавно вот новое бальное платье ей сшила… И прелестная, дядя, я думаю, ротонда?..
— Разумеется. И деньги прелестные…
Олимпиада Васильевна бросила недовольный взгляд на полковника, что он своим разговором об этой «дурацкой ротонде» только смущает Женечку, и заметила:
— Это разве любовь настоящая!.. Просто пыль в глаза хотят бросить… Антонина воображает, что эти шубы да бальные платья помогут скорей найти Леночке жениха…
— А о женихах что-то не слышно! — вставил полковник.
— Еще бы… Леночка хоть и милая, а — сапог! — засмеялся Володя… — А кто на сапоге без хорошего приданого женится, а?
Олимпиада Васильевна бросила многозначительный взгляд на сына. «Дескать, не говори при дяде!» И то она уж пожалела, что сама дала волю языку из-за этой шубы. Братец ведь все передаст Антонине.
И Олимпиада Васильевна поспешила заметить сыну:
— Володя! Какие выражения! И ты неправду говоришь. Леночка хоть и не красавица, а прехорошенькая. Очень миленькая, особенно глаза у нее прелестные. Ведь правда, братец?..
Горничная вошла и доложила, что подан завтрак. Олимпиада Васильевна с обычным своим радушием пригласила братца позавтракать чем бог послал.
— Посидеть с вами — посижу, а есть не стану… Боюсь, сестра… У тебя всегда все так вкусно, а у меня, сама знаешь, катар…
— Отличное средство есть против катара, дядюшка! — проговорил Володя.
— Какое, мой друг?
— Три рюмки перцовки перед каждой едой, вернейшее средство! — рассмеялся Володя.
— Шутник ты…
— Нет, в самом деле попробуйте… Мамаша, а разве водки не полагается сегодня?..
Олимпиада Васильевна достала из буфета графинчик, бросив меланхолический взгляд на Володю.
Завтрак был вкусен и обилен, и полковник, несмотря на катар, отведал и маринованной осетринки и телячьей котлетки, не переставая рассказывать о том, как он сегодня утром был на Сенной и приценивался к провизии, как потом встретил богатые похороны и узнал, что хоронили купца Отрепьева, оставившего пятьсот тысяч, как потом прошел на Большую Морскую…
— И знаешь, сестра, кого я встретил?
— Кого, братец?..
— Твоего Сашу… Стоит у витрины и брильянты рассматривает… — Что, он разве больше не служит?..
Олимпиада Васильевна встревожилась.
— Он, может быть, на службу шел…
— Едва ли… Служба его совсем в противоположном конце. Да и двенадцатый час был.
— Странно… разве дело какое, что он не пошел на службу…
— То-то и я подумал… Но ежели дело, к чему разглядывать брильянты?
— Покупать собирается… Женечке подарить, — иронически усмехнулся брат.
— Он брильянтов не признает, — насмешливо заметила Женечка.
В это время из прихожей раздался звонок, и через минуту в столовую вошел Саша Пинегин.
— Вот легок на помине. Только что о тебе говорили, мой друг! — поспешил сказать самым любезным тоном полковник.
Все притихли. Приход «отщепенца» встречен был сдержанно и молчаливо.
V
Пинегин поцеловал у матери руку, пожал руку дяде, брату, сестре и присел к столу.
— Завтракать будешь? — без особенной приветливости спросила Олимпиада Васильевна, бросая тревожный взгляд на несколько возбужденное лицо сына.
«Наверно, опять бросил место?» — подумала она.
— Пожалуй, что-нибудь съем…
— Сейчас разогреют котлетку, а то холодная.
Дуня, принесшая прибор, хотела было унести блюдо, но Пинегин остановил ее.
— Не стоит… Так съем…
— Напрасно, Саша, горяченькая вкуснее, — заговорил своим мягким, ласковым голосом полковник и, подвигая к нему графин с водкой, прибавил: — Чудная, братец, осетринка для закуски.
— Он не пьет водки, — сказал Володя, заметно притихший при брате.
— Не пьет?.. И без водки осетринка прелесть. И мастерица же ты, сестра!
Пинегин молча ел. Олимпиада Васильевна терзалась желанием скорей разрешить беспокоившее ее недоумение: отчего Саша не на службе и зачем он зашел? И она дипломатически спросила:
— Давно ты, Саша, у нас не был. Уж и записку хотела писать: здоров ли?
— Здоров, мамаша… Занят был это время…
— По службе?
— И по службе и так… дела были.
— То-то сегодня ты не на службе. Видно, заработался и отдохнуть денек собрался… Это ты умно придумал… Служба-то у вас тяжелая, а платят гроши… Везде протекция да протекция! — вздохнула Олимпиада Васильевна.
— Такому умнице, как Саша, давно бы тысяч пять получать, если бы у нас места по заслугам давали!
1 2 3 4 5 6 7