По-видимому, это обещание не обрадовало Отчаянного. Он промолчал, и когда старший офицер пошел далее, выступая длинными шагами и поворачивая по сторонам голову, Митюшин усмехнулся и мысленно произнес:
«Нашел „цапель“ унтерцера! Какова еще будет разделка за боцмана! Верно, вечером, когда боцман пойдет к старшему офицеру за приказаниями, оплетет он матроса и тогда „цапель“ потребует», – подумал Митюшин.
Но пришел вечер, матросы отужинали, а Митюшина старший офицер не требовал.
V
Неизвестность тревожила Митюшина. Ему хотелось с кем-нибудь поделиться сомнениями и услышать слово одобрения.
И он в тот же вечер рассказал о своем столкновении с боцманом рулевому Чижову. Он был аккуратный, исправный и обходительный человек. Себя он не «оказывал», как говорил Митюшин, так как Чижов больше отмалчивался при щекотливых словах Отчаянного на баке или уходил. Но, казалось, понимал его и как-то с глазу на глаз одобрил его слова насчет «закона», хотя и умел в то же время ладить с боцманом Ждановым.
Рассказ Митюшина не вызвал сочувствия в Чижове.
Он покачал белобрысой головой, словно бы сокрушенно, и, оглянувшись вокруг лукавыми раскосыми глазами, тихо проговорил:
– Твое дело дрянь, Митюшин… Крышка!
– Будто? – недоверчиво спросил Митюшин.
– Очень даже просто. Напрасно ты оконфузил боцмана. И безо всякого права. Ведь с тобой он обращался по-благородному?
– Положим…
– В физиономию не заезжал? Боцманских слов не загибал?
– Смел бы?
– Он только почтения требовал… Так чего было с им хорохориться?.. И довел до злобы… Зачем ты связался с боцманом и отчекрыжил, какой он такой… По какому твоему форцу? Зачем беду накликал? – сентенциозно, не одобряя поступка Митюшина, прибавил Чижов.
– Зачем? – переспросил Отчаянный.
В его насмешливом голосе звучала грустная нотка разочарования в человеке, на которого надеялся.
– То-то зря… Форц хотел показать боцману…. себя потешить? Ну и потешился, а какой прок? Боцмана не обанкрутил, а себя зря обвиноватил. Небось, боцман с рассудком… Он во всей форме «обуродует» тебя по начальству… Ответь-ка насчет бунта!.. Вроде быдто бунт и окажет…
– И отвечу! – возбужденно промолвил Отчаянный.
– Ответишь? Отдадут тебя под суд и в штрафные – это как бог!
– Пусть! – раздраженно, возмущаясь Чижовым, ответил Митюшин.
– Пусть не пусть, а из-за фанаберии отдуешься… Насчет закона горячиться… Права, мол, имеешь? Тебе покажут права… И тебя же люди дураком назовут… Не суйся, мол, в чужую глотку… Мог бы за башковатость и старание в унтерцеры выйти… Ладил бы с начальством и жил бы по-хорошему, с опаской. А теперь за твое мечтание – крышка… Старший офицер строгий, не простит, – потому неповиновение. За это не прощают, не думай. И как пойдет опрос, дознаются, что ты насчет закона да про всякое начальство баламутил из-за своего языка… Не стеснялся своего звания… Вовсе, как дурак, втемяшился… А жил бы да жил, Митюшин, как прочие люди, если бы боцмана не оконфузил…
Отчаянный молчал, словно бы не находил слов, и, казалось, был подавлен.
И Чижов, подумавший, что Отчаянный струсил, прибавил:
– Одна есть загвоздка. Избавился бы от беды…
– Какая?
– Повинись перед боцманом. Тоже и ему не лестно, как в суде его обскажут… Пожалуй, простит… А тебе что?
Отчаянный серьезно ответил:
– Ай да ловко уважил! Спасибо, приятель!
– За что?.. Куда ты гнешь?
– Вполне открылся, какой ты есть, с потрохами!
– Видно, не нравится, что обо всем полагаю с рассудком?
– Даже с большим рассудком – обессудил меня дураком…
– Не лезь на рожон. Не полагай о себе… Помни, что» матрос.
– А поклонись я боцману и выйди в унтерцеры да беззаконно чисти твою лукавую рожу, так поумнею? Обскажи-ка! – с презрительной насмешкой промолвил маленький матрос.
– Ты все зубы скалишь!
– А как же с тобой?
– В штрафные, что ли, лестно?
– Беспременно желаю. Оттого и зубы скалю!
– Перестанешь! – злобно сказал Чижов.
– И скоро?
– Хоть завтра пройдет твоя отчаянность!
– По какой-такой причине?
– Отшлифуют на первый раз за боцмана. Небось, прошлое лето выпороли одного матроса и перевели в штрафные… Очень просто!
Митюшин ужаснулся при мысли, что его завтра же могут позорно наказать, и возмутился, что свой же брат, матрос, точно злорадствует позору ближнего и беззаконию.
Но в темноте вечера, у борта на баке, где два матроса беседовали, Чижов не видел бледного взволнованного лица и сверкающих черных глаз Отчаянного.
– Пусть шлифуют! А ты смотри! – вызывающе кинул он, скрывая свой ужас.
Чижов удивился:
– И с чего это ты такой отчаянный? Не могу я в толк взять…
– Ветром надуло…
– Где?
– На фабрике.
– Так. А на царской службе тоже, значит, надуло? – иронизировал Чижов, оскорбленный тоном Отчаянного.
– Верно, что так…
– Чудно что-то…
– Видно, не слыхал, что люди тоскуют по правде? – вдруг воскликнул Митюшин.
Чижов недоверчиво усмехнулся.
– То-то не понять! Душа в тебе свиная, а рассудок подлый… Еще рад, что матроса отпорют без всякого закона! Думаешь, только больно, – а не то, что позорно и обидно… И что присоветовал!.. Совесть-то в деревне оставил… А я полагал, что ты хоть и трус, а все-таки с понятием втихомолку! – негодующе прибавил Митюшин, возвышая голос.
– Ты что же ругаешься? Это по каким правам?
– Вали к своему боцману… Виляй свиным своим хвостом и обсказывай. Может, и ты ему про меня кляузничал… Так заодно…
– Усмирят тебя, дьявола отчаянного!
И Чижов, полный ненависти к нему, отошел.
Раздали койки. Митюшин долго не засыпал, думая грустные думы.
С полуночи он вышел на вахту и мерно шагал по палубе, ни с кем не заговаривая; он снова думал, одинокий, тоскующий, как вдруг к нему подошел матросик-первогодок.
Митюшин остановился.
– Что тебе? – спросил он.
Матросик застенчиво и душевно проговорил, понижая голос до шепота:
– А тебя, Митюшин, господь вызволит из беды за твою смелость. Я хоть и прост, а понял, отчего ты тоскуешь. Из-за правды тоскуешь. Из-за нее проучил боцмана! Жалеешь матроса, беспокойная ты душа!
– Спасибо на ласковом слове, Черепков! – горячо и взволнованно проговорил Митюшин.
И смятенная его душа просветлела.
Отчаянный вдруг почувствовал, что он не одинок.
VI
Утром, когда на «Грозящем» шла обычная «убирка», боцман Жданов был еще неприступнее и ходил по кораблю, словно надутый и обозленный индюк.
Сегодня боцман наводил большой страх на матросов. Более, чем обыкновенно, он сквернословил, придираясь из-за всякого пустяка, и несколько матросов прибил с хладнокровной жестокостью, не спеша и молча.
Отчаянный волновался.
Одному матросу, у которого из зубов сочилась кровь, он возбужденно и громко сказал:
– Что ты позволяешь этому зверю боцману тиранствовать над собой? Он не смеет драться!
Матрос молчал. Притихли и другие матросы, стоявшие вблизи. Притихли и любопытно ждали, что будет. Боцман стоял в двух шагах и слышал каждое слово Отчаянного.
Но Жданов только бросил на Митюшина беспощадный злой взгляд и пошел далее, великолепный, строгий и высокомерный.
«Сегодня будет разделка!» – решил Митюшин.
Действительно, за четверть часа до подъема флага вестовой старшего офицера вприпрыжку подошел к Митюшину.
– Старший офицер требует в каюту! – проговорил невеселым тоном вестовой.
И, понижая голос, участливо скороговоркой прибавил:
– Освирепел… страсть! Сей минут боцман был у «цапеля» и на тебя, Митюшин, кляузничал… Я заходил в каюту и слышал, как боцман против тебя настраивал. Так ты знай!
– Спасибо, брат! – порывисто проговорил Митюшин.
– А первым делом помалкивай… Слушай и не прекословь. Как отзудит, тогда обсказывай: так, мол, и так! Дозволит!
Митюшин, слегка побледневший и возбужденно припоминая смелые слова, которые хотел сказать, быстро спустился в кают-компанию.
Там сидели почти все офицеры корабля вокруг большого стола за чаем.
При появлении Отчаянного оживленные разговоры и споры вдруг стихли.
В кают-компании только что узнали, что этот исправный и способный матрос осмелился бунтовать и ругать при матросах даже самого адмирала. А боцмана чуть было не ударил.
И многие офицеры изумленными и беспощадными глазами оглядывали маленького смугловатого матроса с дерзкими глазами, который решительно и смело шел, направляясь к каюте старшего офицера.
– Экая наглая скотина! Тоже, агитатор на военном корабле! – презрительно воскликнул один юный пригожий мичман.
– Не ругай человека. Не по-джентльменски! Да еще не в отместку ли наговорил боцман. Нельзя ему доверять! – произнес по-французски высокий, с открытым добродушным лицом, брюнет мичман, обращаясь к товарищу укоризненно.
Митюшин догадался, что речь о нем. Он знал, что брюнет был добер с матросами и понимал закон.
Отчаянный бросил на мичмана быстрый сочувственный взгляд, точно благодарил единственного защитника, и без всякой робости постучал в двери старшего офицера.
– Входи!
Матрос вошел в просторную светлую одиночную каюту и, остановившись у запертой им двери, побледнел и, строго серьезный, напряженно глядел на старшего офицера. Слова, которые хотел сказать Отчаянный, словно бы исчезли из его головы в первую минуту.
Худощавый и высокий, Иван Петрович сидел у письменного стола, согнувши свои длинные ноги, и гневно, со сверкавшими под очками серыми глазами, взволнованно и торопливо делал затяжки из толстой папиросы и неистово теребил костлявыми длинными пальцами жидковатую русую бороду.
При взгляде на Митюшина, не имевшего виноватого вида, небольшие глаза старшего офицера расширились от изумления при такой, казалось, наглости матроса. И Иван Петрович уставился на Отчаянного, словно бы первый раз в жизни увидал и хотел рассмотреть такого опасного негодяя, который совершил неслыханное нарушение дисциплины и обнаружил возмутительные понятия.
Не роняя слова, старший офицер все более возмущался, отдаваясь гневу.
Так прошло несколько секунд.
Матрос не опускал глаз.
VII
– Ты вот какой! – наконец начал Иван Петрович, окончив папиросу. – Русский матрос нарушил присягу… Да… Присягу и совесть! Подстрекал матросов к неповиновению предержащим властям… Опорочил боцмана, ругал его и грозил оскорблением действием!.. Осмеивал начальство! А я еще хотел произвести тебя в унтер-офицеры, думал, что ты… Под суд… Будешь в морской тюрьме.
Митюшин не верил ушам, когда узнал, в чем его обвиняет и чем угрожает старший офицер, поверивший боцману.
– Вашескобродие! Дозвольте объяснить!
– Молчать! – крикнул старший офицер.
Митюшин смолк; казалось, положение его безнадежное… Старший офицер продолжал говорить и, взвинчивая себя гневом, уже грозил, что за подобное преступление присудит в арестанты.
– Под арест! На хлеб и воду! И если еще кому-нибудь дерзость – выпорю! – закончил старший» офицер.
Гнев его в ту же минуту стал утихать… Точно грозовая туча разразилась. И он словно смутился, когда мог увидать в этом бледном, страшно серьезном лице «преступника» страдальческое выражение и в глазах что-то тоскливое, словно бы полное укора и в то же время смелое.
– Вашескобродие! Дозвольте объяснить! – снова начал Митюшин.
– Что можешь объяснить? Боцман все доложил, какой ты гусь…
– Боцман, Вашескобродие, оболгал меня!
– Ты врешь… Разве боцман станет клеветать на матроса?
– Я бога помню, Вашескобродие, и не вру! Боцман в отместку накляузничал, и вы изволили поверить… На суде правда окажет, Вашескобродие…
Лицо Отчаянного дышало такой правдивостью и голос звучал такой искренностью, что матрос уже не казался «преступником», заслуживающим тяжкого наказания, и строгий офицер невольно смущенным тоном спросил:
– Ты ругал боцмана и грозил побить?..
– Точно так, ваше благородие!
– Разве боцман тебя теснил? Ведь с тобою все хорошо обращались?
– Точно так, Вашескобродие. Боцман не теснил, и все со мною обращались по закону…
– Так почему же ты оскорбил боцмана?
– Он тиранствует над матросами, Вашескобродие, и нет ему узды. Вам неизвестно, какой он взяточник и как бьет людей… И когда он поднял на меня кулаки в своей каюте, я не позволил… Сказал, что дам сдачу… Каждый это скажет, если доведут… Закона нет драться и оскорблять… И матрос может чувствовать! За дерзости я виноват, вашескобродие. Но не бунтовал и не подстрекал к неповиновению. Я только говорил матросам, что по закону нельзя драться, что надо жить по правде и по совести. Это разве бунт?
Митюшина словно бы захлестнула какая-то волна. Он возбужденно и страстно в подробности рассказал о столкновении с боцманом и отчего не может уважать такого бессовестного человека, из-за которого безвинно терпят матросы и не смеют жаловаться из боязни, что правда не всплывет и правые останутся виноватыми. Он говорил, как нудно из-за этого служить. А ведь закон для всех… Исполняй закон, и не было бы людям обиды.
– Но ты-то что за защитник закона? Кто тебе позволил?
– За правду беспокоюсь, вашескобродие… Говорил, что матрос не должен позволять, чтобы его били.
– И начальство бранил?
– Точно так. Случалось, осуживал, вашескобродие.
– За что ж ты смел судить?
– Каждый человек смеет судить по своему понятию, вашескобродие… Я и осуждал, что господа офицеры должны давать пример законно, а они дерутся, и нет им… Вот и весь был мой бунт.
– И меня бранил?
– Случалось, вашескобродие! – правдиво вымолвил Отчаянный.
– За что?
– За то самое, вашескобродие!
– Ты взаправду отчаянный! – промолвил старший офицер, но возмущенного чувства в нем уже не было.
Он задумался и находился в смятенном настроении человека, которого внезапно выбили из колеи.
Пронеслось что-то светлое, когда и он в дни юности беспокоился за правду… Сам безупречно честный, он возмущался боцманом, о проделках которого и не догадывался и которым начинал верить. Изумлялся Отчаянному и понимал, что он не бунтовщик, но во всяком случае беспокойный матрос и заслуживает наказания за нарушение дисциплины, и такой матрос будет заводить «истории». Если отдать его под суд, то, наверное, переведут в штрафные, – и будущность человека испорчена. Да и обнаружится многое, что делалось на «Грозящем» и что будет неприятно для старшего офицера и капитана.
Иван Петрович считал себя справедливым. И в голову его пришла мысль, что, по совести, следовало бы отдать под суд боцмана, если все, что говорил Митюшин, подтвердится дознанием. Но боцман был отличным исполнителем, и лишиться такого человека неприятно для старшего офицера. И главное, снова на суде вынесется тот сор, который выносить боится начальство, а Иван Петрович боялся всякого начальства, так как думал О своем благополучии. Да и, отдавая боцмана под суд, старший офицер обнаружил бы свою вину. Как он не знал таких беззаконий и служил с боцманом две кампании?
В конце концов старший офицер, раздраженный, что на «Грозящем» из-за матроса вышли такие неприятности для него, и без того целые дни хлопотавший без устали, запутался и не знал, что сделать с Отчаянным.
Прошла минута, другая. И наконец у старшего офицера явилось решение замять все это дело. По крайней мере, это казалось такому бесхарактерному человеку лучшим, выходом.
И он сказал Митюшину:
– Я прощу твой проступок, если ты будешь просить прощения у боцмана… Мне жаль тебя… А я поговорю с боцманом… Понял?
– Понял, вашескобродие!
– Но только смотри, чтоб впредь ни гу-гу… Не болтай, а то попадешь под суд и пропадешь… Не забудь этого… Какой бы ни был боцман – не твое это дело, а дело начальства… И не тебе о нем рассуждать… А если считаешь себя безвинно наказанным, можешь жаловаться по начальству!
Старший офицер думал, что спас Отчаянного и тот должен быть благодарен. В то же время история окончится. А боцмана он разнесет и ему пригрозит. Он перестанет драться и брать взятки…
Но Митюшин не только не обнаружил благодарных чувств – напротив, он был мрачен.
– Так ступай и под арест не садись!
– Слушаю, вашескобродие… Но только…
– Что еще?
– Я не пойду просить прощения у боцмана. Если кого под суд, то следует его, вашескобродие…
– Молчать! Я прикажу тебя выпороть! – вспылил старший офицер.
– На то закона нет, вашескобродие! Прикажите прежде судить, вашескобродие! Правда окажет! – ответил Отчаянный и вышел из каюты.
VIII
Старший офицер одумался, и Отчаянного розгами не наказали.
Через день после дознания его отправили в Петербург, и Отчаянный был посажен в морскую тюрьму как подследственный. Осенью его перевели в госпиталь, – у него оказалась скоротечная чахотка. В палате Отчаянный по-прежнему беспокоился за закон, тосковал по правде, говорил соседям-больным горячие речи…
Он все еще ждал суда и надеялся, что там «правда окажет» и боцмана уберут.
Отчаянный так и не дождался. Перед рождеством он умер.

1 2