– Да! Да! Я все это помню, господин маркиз, и былые стремления не угасли в моей груди! О, если бы вы знали, сколь тяготит меня необходимость быть слугою. Но вы знаете, что у меня престарелые родители, братья и сестры. Я добрый сын, добрый отец, добрый муж, добрый друг и добрый гражданин, господин маркиз. И вот, вынужден был отправиться в варварскую Россию, где многие соотечественники, как известно, нажились около расточительных вельмож. Отложив в сторону философию и благотворительность, я занялся кондитерским искусством.
– Впрочем, честное ремесло не может мешать великому делу познания человека, – сказал успокоительно Пелегрини. – Тем более что я слышал о Бецком как о вельможе просвещенном.
– Да, это почтеннейший старец. Он учредитель всех благотворительных заведений и для девиц и кадетов – академии художеств, воспитательного дома. Но, конечно, скромный кондитер Бабю не может привлечь внимания сего вельможи… Впрочем, здесь много соотечественников среди прислуги богатых домов, и мы учредили свой клуб, где отдыхаем за поучительными беседами и невинными увеселениями. Многие из нас деятельно служат музам. Но сами вы, господин маркиз? Если позволите спросить – с какой целью пожаловали в Петербург?
Пелегрини взял кондитера под руку и важно заговорил:
– Милейший мой господин Бабю! Вы знаете, что лишь высшие цели служения человечеству руководят мною! Взор служителей истины и добродетели, строителей великого храма свободы, равенства и братства обращен на эту несчастную страну, где сгущается мрак невежества, где дикое самовластие опирается на тлетворное рабство. От этих-то неизвестных благотворителей прибыл я сюда с чрезвычайными полномочиями, наставлениями и рекомендациями, чтобы потрясти царство застоя, внести сияние света во тьму, пролить елей на раны страдальцев, объединить людей доброй воли, сокрушить или хотя бы ослабить рабские цепи и преподать самой властительнице порабощенных миллионов великие истины!
– Взгляните, господин Бабю;– продолжал он воодушевленно, – взгляните вокруг! Здесь идет откровенный торг людьми. Спокойно продают и покупают живые человеческие души! Взор меркнет от этого скаредного и преступного зрелища! И такое творится в столице Могущественнейшей монархини, которую прославляют философы века, прельщенные ее золотом и лестью! Пусть бы пожаловал сюда господин Вольтер, который расточал передо мною столько похвал русской государыне во время нашей беседы с ним перед отъездом сюда.
– Вы совершенно правы, господин маркиз, в своем негодовании, – сказал кондитер. – Но все же я посоветовал бы вам быть осторожнее в речах. Вас могут подслушать и донести, – опасливо озираясь, предостерегал он.
– Но кто же понимает здесь французский язык? – возразил маркиз.
– Кто? Да вот хотя бы этот бледный молодой лакей! – указал Бабю на стоявшего в двух шагах бедно одетого юношу. – По выражению его лица видно, что он вас слышал и понял.
– Пусть! То, что я сказал, повторю везде. Заметьте господин Бабю, что меня охраняет некое тайное божество. Земная власть и враги мне не страшны. Имею ужаснейших врагов в ином мире. С ними борьба труднее. Но и против них вооружен, ибо я – человек. Никакое происхождение не может быть выше этого. Я древнее всякого существа, ибо человек; и существовал до рождение всякого семени, однако явился в мире после их всех. Но тем я был выше всех тех существ, что им надлежало рождаться от отца и матери, а человек не имел матери более того, человек должен был всегда бороться, дабы прекратить беспорядок и привести все к норме, а их дело повиноваться человеку. Но так как сражения были для него опасны, он покрыл себя непроницаемой броней и вооружен копьем.
Произнося все эти непонятные слова с необычайным воодушевлением и важной напыщенностью, Пелегринн обращал взоры свои к небу, а при последних фразах даже несколько раз топнул ногой.
Господин Бабю слушал его с величайшим вниманием и благоговением, хотя едва ли понимал хоть слово.
– Все сие суть иероглифы! – как бы самому себе разъясняя, произнес кондитер, когда маркиз наконец умолк.
Бедно одетый юноша, обративший на себя их внимание, между тем тоже, очевидно, вслушивался в речь Пелегрини, который вдруг повернулся и, шагнув к нему положил на его плечо руку, пронзительно посмотрен прямо в лицо смутившегося наемника

Глава II
В Итальянских

– Молодой человек, вы понимаете по-французски? – спросил маркиз.
– Понимаю, – смущенно на том же языке отвечал юноша.
– И слышали многое из сказанного мною? – продолжал допрос маркиз.
– Я имею уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть, – пожимая плечами, отвечал юноша. – И ваша милость изволили изъясняться столь громко, как будто находитесь среди глухих.
– Эге! Вы, я вижу, умный слуга! Мне такого и надо. Ведь вы пришли сюда наниматься в услужение?
– Ив этом ваша милость не ошиблись. Я вольный человек и даже польский шляхтич. Обучался наукам. Но бедность и необходимость помогать больной сестре заставляют меня искать должность слуги.
– Очень хорошо. А я именно с этой целью явился на сей невольничий рынок, чтобы нанять расторопного молодого человека, который мог бы исполнять разнообразные поручения. Судьба посылает мне вас, любезный Казимир! Ведь вас зовут Казимиром, не правда ли?
– Совершенно верно. Но как ваша милость узнали мое имя? – изумился Казимир.
– Э, любезнейший, я могу прочесть нечто большее, если вы позволите мне коснуться вашей головы!
И, говоря это, маркиз быстро сунул руку под поношенную шляпу Казимира.
– О, я читаю, как в открытой книге! Вы большой честолюбец, любезный Казимир! Ого, вы даже мечтали о духовной карьере… потом о светской… Погодите, что это? Вы хотели быть кардиналом и папой… О, еще выше!.. Вы метили даже на польский престол… Krol Poniatowski – kiep zaski Boskiey Король Понятовский – Божьей милостью дурак! (полъск.)

. Чем он лучше вас? Природный шляхтич на крыльях золотой свободы может вознестись до высочайших степеней…
– Боже мой, как ваша милость догадались? – смущенно пробормотал Казимир.
Это были сокровеннейшие думы несчастливца, утешавшегося фантазией в горестях действительности.
– Вы много бедствовали… Покушались даже покончить с собой… Писали стихи… Ага! Безнадежная любовь к недоступной аристократке…
– Кто вы?..– высвобождая голову из быстрых пальцев Пелегрини, со страхом вскричал Казимир. – Но ваша милость – пророк!
– Я показал вам ничтожнейшее из моих искусств, любезный, – с важностью сказал Пелегрини. – Кто я, вы скоро узнаете. Я беру вас к себе в услужение. О цене мы сговоримся. Вы не будете обижены. Покамест вот вам задаток, – опуская руку в карман и затем протягивая Казимиру, говорил маркиз.
На ладони Казимира оказалось три блестящих новеньких червонца. Он стал ловить руку маркиза, намереваясь поцеловать ее. Но тот не дал.
– За ничтожную щепотку блестящего праха вы хотите поцеловать мне руку! Что бы вы сделали, если бы я открыл вам дверь в месторождение всех драгоценных металлов, научил спускаться на дно голубых вод, где образуются совершеннейшие перлы?! Но довольно об этом. Отныне вы приобрели господина, а я – слугу.
– Падам до ног панских! – вскричал Казимир. – Вы найдете во мне вернейшего исполнителя всех ваших распоряжений.
– Посмотрим. Пока же расстанемся. А в понедельник утром приходите в Итальянские, отыщете там дом придворного костюмера синьора Горгонзолло, спросите квартиру графини ди Санта-Кроче. Запомните хорошенько. А теперь прощайте.
Маркиз в сопровождении господина Бабю отошел, провожаемый низкими поклонами нанятого им слуги.
Некоторое время оба безмолвно пробирались между группами торгующихся, наемников и рабов. Выйдя на набережную канала, маркиз стал прощаться с кондитером.
– Очень рад, мой достопочтеннейший господин Бабю, что встретил вас, – сказал он.
– Надеюсь, что еще буду иметь счастье видеть вас, господин маркиз, – отвечал кондитер, – и насладиться вашей ученой и возвышенной беседой.
– Да! Да! Все люди доброй воли должны объединиться. Я еще увижусь с вами, увижусь! – рассеянно говорил маркиз, будто обдумывая какое-то важное дело.
– Могу спросить вас, господин маркиз, где остановились?
– Это излишне. Местонахождение мое временное. Я сам навещу вас, любезнейший Бабю.
– Величайшая честь для меня! Дом Бецкого укажет вам всякий. Спросите меня в службах, и я…
– Хорошо, любезный господин Бабю, хорошо, – торопливо ответил маркиз. – Я найду вас. А теперь пока расстанемся.
С этими словами он кивнул кондитеру и быстро пошел по направлению к Итальянским.
Эти узкие улицы, застроенные высокими для того времени двух– и трехэтажными каменными домами, содержащимися весьма грязно, хотя и облепленными кариатидами, вазами, балконами и другими архитектурными украшениями, сосредоточивали в себе почти всю итальянскую колонию Петербурга. Певцы, певицы, живописцы, танцоры и танцовщицы, кончая фокусниками и директорами собачьей комедии – все ютились здесь, занимая соответствующие своему положению помещения на разных этажах, в подвалах, на чердаках и задних дворах. В обеденные часы здесь распространялся запах итальянской кухни, обильно сдабриваемой оливковым маслом и луком. Из открытых окон неслись фиоритуры певцов, с балконов – напыщенная декламация классических трагедий. Дома здесь принадлежали солидным коммерсантам-итальянцам. Банкиры, булочники, торговцы надгробными памятниками воздвигли здания, архитектурой чем-то напоминавшие ремесло их владельцев. Незнакомец, нанявший себе у Синего моста слугу, вступал в одну из этих улиц, когда молодой полицейский офицер, стоявший на углу, закивал ему, улыбаясь и подавая рукой знаки. Тот подошел.
– С добрым утром, господин полковник! – приветствовал его полицейский офицер по-немецки.
– С добрый утром, господин фон Фогель! – отвечал на том же языке названный теперь полковником.
– Однако сколь ранний час выбираете вы, любезнейший доктор, для своих прогулок! – продолжал, приятно улыбаясь, фон Фогель.
– Ранние утренние весенние часы – лучшие для этого. К тому же день мой так занят и принадлежит стольким страждущим, что я не имею иного времени для необходимого моциона.
– Да! Да! Вы совершенно правы, полковник, совершенно правы. Я только что проходил мимо вашего дома.
Двор полон ожидающими вас больными. Хвостом стоят на лестнице и даже на улице.
– Целить страждущее человечество есть мое предназначение, господин фон Фогель, – гордо сказал названный бароном и доктором. – Обладая огромным наследством моих предков, замками и поместьями как в Германии, так и в Испании, будучи во всем обеспечен и к тому же скромностью потребностей на личные нужды избавлен от излишних расходов, всецело предался я безвозмездному врачеванию несчастных.
– Высокий подвиг, полковник! А смею спросить, вы прямо начали службу в испанских войсках?
– Да, я поступил волонтером. Но само зрелище полей сражений, крови, ран, трупов, госпиталей и весь ужас нашего ремесла заставили меня выйти в отставку и заняться медициной.
– И где же вы проходили обучение, полковник?
– Мой милейший фон Фогель! Я слушал курсы медицины в Саламанке, в Падуе, в Париже. Но курсы эти лишь убедили меня в ничтожестве ученой медицины и презренном шарлатанстве докторов, на трупах думающих изучить живое тело, лечащих внешние проявления болезни, не зная и не понимая архея, владеющего храминой тела человеческого. Познав все, чему учат в университетах и академиях, понял, что не знаю ничего. Мог бы сие невежество прикрыть многими дипломами, докторской мантией и беретом. Я не сделал этого… Разорвал и бросил в огонь шарлатанские знаки мнимого знания, данные мне невеждами, именующими себя мудрейшими докторами. И сам прах отряс я от ног своих, и ушел…
Полковник испанской службы умолк и как бы углубился в размышления.
– Куда же вы ушли, почтеннейший доктор? – с уважением спросил заинтересованный рассказом полицейский чиновник.
– Куда? На Восток. Да! – поднимая голову и обращая глаза к небу, сказал доктор-полковник. – Там, в Медине, провел восемьдесят лет у ног некоего мудрого старца и познал великие тайны, переданные мне с тем, чтобы я повсюду безвозмездно исцелял страждущих. А где их нет? Все человечество стонет в узах рабства. Зло и страдание царят на сей бедной, мрачной планете!
– Восемьдесят лет! Возможно ли это? – с сомнением воскликнул фон Фогель. – На вид вам не дашь более сорока!
– На вид! О, заблудшие странники юдоли плача! На вид! Вы обо всем судите по внешности, потому и судите не далее внешности. Но полно об этом. Не все ли равно, где, когда и во сколько лет приобрел я знания, если помогаю болящим, исцеляю немощных, не взимая никакой платы?
– Совершенная истина. Вы не похожи на других приезжих докторов и врачевателей, изрядно здесь наживающихся, – сказал полицейский офицер.
– Изрядно наживаются? – живо переспросил полковник испанской службы и безвозмездный врач. – Кто же именно? Скажите. Я отлично знаю всех шарлатанов Европы, выдающих себя за медиков.
При этом глаза его забегали, как мыши. Но лишь на мгновение. Полковник вновь возвел очи вверх и принял вдохновенную и мечтательную позу.
– Кто именно, хотите вы знать, из иностранцев, лечащих в Петербурге? Да вот хотя бы господин Месмер, уехавший на днях. Можно сказать, двор и вельможи сошли с ума от него, и теперь все только и бредят токами, вдохновениями, влияниями, чанами и живыми цепями, образованными из человеческих тел при их соприкосновении. Господин Месмер собрал здесь обильную жатву и оставил нескольких пламенных последовательниц.
– Так господин Месмер уже уехал! Вы это знаете наверняка? – спросил полковник.
– Как же не знать, если обо всяком, отъезжающем за границу из столицы обязательно трижды публикуется в «Ведомостях».
– Мне это неизвестно. Так господин Месмер уехал! Должен, однако, сказать по совести, что сей муж, хотя и не познал высших тайн великого дела врачевания человечества, которые мне открыты, однако преисполнен многими силами и добродетелями. Но вы упоминали о его последовательницах. Кто они?
– Господин Месмер принят был в Гатчине и, как говорят, фрейлина цесаревны Катерина Ивановна Нелидова прониклась его – учением. А затем и госпожа Ковалинская, супруга управляющего делами князя Григория Александровича Потемкина, стала погружаться в месмерический сон и в том сне произносить прорицания, подобно древней Сивилле.
– Скажите, господин фон Фогель, кто еще из иностранцев занимается здесь врачеванием?
– А вот хотя бы проживающие на Большой Морской у его сиятельства графа Остермана братья Пелье, французские глазные лекари. Они объявили, что искусство свое ежедневно подтверждают, возвращая зрение множеству слепых.
– Презренные обманщики и шарлатаны! Слепцы, ведущие слепцов и вместе в ров низвергающиеся! А еще кто?
– Из Парижа зубной врач Шоберт лечит зубы от удара воздуха.
– Низкий плут и мошенник!
– Однако он весьма хорошо зарабатывает. Но, конечно, больше всех – наш российский мастер.
– Кто это такой?
– О, простой российский мужичок, даже неграмотный, Ерофеич! Он лечит и простых, и вельмож одинаково удачно эликсиром, который даже получил наименование «Ерофеича». Натирает и внутрь дает…
– Сей простак, может быть, один что-либо знает, – с важной снисходительностью сказал доктор-полковник. – Истина нередко благоволит открываться смиренным и младенцам. Но скажите, что обо мне говорят в столице?
– Слух о вашем бескорыстии и весьма удачном врачевании разошелся и достиг даже высших кругов. Но это готовит вам неприятности. Многие доктора на вас в претензии и находят недопустимым, чтобы лицо, не имеющее ученой степени, занималось врачеванием. Так что вы напрасно разорвали свои дипломы, полковник!
– Я это знал. Во всех столицах мира жадные невежды преследуют меня! Безвозмездность моя – вот что их возмущает! Книжники эти, взяв ключ к пониманию, и сами не входящие и других не впускающие, готовы побить камнями того, кто лечит даром, нарушая обычаи их гнусной касты! Но это мне не страшно. Я всюду имею невидимых покровителей.
– Из петербургских докторов особенно враждебен вам домашний доктор князя Потемкина. Но я дам вам против него оружие. Мы, полицейские, знаем многое и получаем отовсюду неожиданные сведения. Так об этом докторе рассказывают следующую историю…
Тут полицейский офицер, улыбаясь и краснея от свойственной немцам целомудренной скромности, приблизил губы к уху полковника и что-то стал ему шептать. Полковник вдруг резко и неприятно засмеялся.
– Каков голубчик, а? – заключил Фогель громко. – Ну, я заговорился с вами. Больные ждут вас, а меня рризывают обязанности службы. Но очень бы хотел навестить вас, полковник, в свободные часы и побеседовать.
1 2 3 4 5 6 7