– А вдруг это вчерашний органист?
– Все возможно, Иозеф.
– Со своим калкантом?
– Наверное, это толстяк… – предложила Бетти.
– А как выглядят эти люди?
– Как все.
Разумеется, как все. У них было по одной голове, по две руки и по две ноги. Но ведь и при этом можно отличаться от остальных. Именно к такому выводу я и пришел, когда, наконец, увидел диковинных чужестранцев. Они шли в затылок друг другу. Один – лет тридцати пяти – сорока, худой, изможденный, похожий на большую цаплю. На нем был желтый сюртук, пышные, сужавшиеся книзу брюки, откуда выглядывали остроконечные башмаки, на голове – небольшая шапочка с перышком. До чего же худое, лишенное растительности лицо! Узкие, проницательные глазки, в глубине которых затаился огонек, хищные белые зубы, острый нос, тонкие губы, выдающийся вперед подбородок. А какие руки! Пальцы неимоверной длины! Наверное, такими пальцами можно легко взять полторы октавы!
Второй – лет тридцати – коренастый, широкоплечий, с мощной грудью и большой головой, волосы взлохмачены под серой фетровой шляпой, лицо упрямого быка, живот как басовый ключ. Думаю, что он мог бы поколотить самых больших забияк Кальфермата.
Никто не знал этих людей. Они появились в наших местах впервые. Наверняка не швейцарцы. Похоже, они пришли откуда-то с востока, из-за гор, со стороны Венгрии. Позже мы узнали, что так оно и было на самом деле.
Заплатив за комнату за неделю вперед, они с аппетитом пообедали и теперь гуляли: один впереди, другой сзади. Высокий был в прекрасном расположении духа, он поглядывал по сторонам, дурачился, напевал, его руки находились в непрестанном движении. Странным жестом он ударял себя по затылку, повторяя при этом:
– Натуральное ля, натуральное ля… Прекрасно!
Толстяк двигался вразвалку, курил трубку в форме саксофона, откуда вырывались клубы беловатого дыма.
Я разглядывал их во все глаза, и вдруг высокий заметил меня и подал мне знак подойти.
Честное слово, я слегка оробел, но в конце концов решился, и он спросил фальцетом, как у мальчика из хора:
– Где дом кюре, малыш?
– Дом… кюре?
– Да. Проводи меня туда.
Я подумал, что потом кюре отчитает меня за то, что я привел к нему этих людей – особенно высокого, он просто гипнотизировал меня взглядом. Я хотел было отказаться, но не посмел и повел незнакомца к дому кюре, находящемуся на расстоянии каких-нибудь пятидесяти шагов. Я показал на дверь и убежал, пока дверной молоток отбивал три восьмые, за которыми последовала четверть.
Приятели ждали на площади и с ними господин Вальрюгис; он спросил, как было дело. Все смотрели на меня… Подумать только! Он говорил со мной!
Но мой рассказ не объяснил главного – что собирались делать в Кальфермате эти люди. Для чего им потребовалось беседовать с кюре? Как он их принял и не случилось ли ничего плохого с ним и с его служанкой – старухой почтенного возраста, которая, время от времени начинала заговариваться?
Все прояснилось днем. Странного типа, того, что повыше, звали Эффаран. Он был венгр-музыкант, настройщик, органный мастер, органист. Говорили, что он ходит из города в город, чинит органы и этим ремеслом зарабатывает себе на жизнь.
Теперь нетрудно было догадаться, что именно он вошел накануне в церковь через боковую дверь вместе со своим помощником, пробудил дремавший орган и вызвал целую музыкальную бурю. Но, по его словам, инструмент требовал ремонта, и он брался выполнить его за весьма умеренную плату. Он продемонстрировал свои дипломы, свидетельствующие о том, что он владеет этим искусством.
– Хорошо, хорошо, – сказал кюре, торопясь принять этот нежданный подарок, и добавил: – Да будет дважды благословенно небо, послав нам такого органного мастера, я бы вознес хвалу трижды, если бы оно послало нам еще и органиста.
– А бедняга Эглизак? – спросил Эффаран.
– Глух, как пень. Вы разве его знаете?
– Кто не знает этого сочинителя фуг!
– Вот уже полгода он не играет в церкви и не преподает в школе, поэтому в день поминовения служба велась без музыки и, возможно, на рождество…
– Успокойтесь, господин кюре, – ответил мэтр Эффаран. – Я починю вам орган за две недели и, если хотите, сам сяду за него на рождество…
Пока он говорил, его необычайно длинные руки находились в непрерывном движении, он растягивал пальцы, словно резиновые перчатки, хрустел суставами.
Кюре от всего сердца поблагодарил музыканта и спросил, что тот думает о местном органе.
– Хороший инструмент, – ответил мэтр Эффаран, – но неполный.
– Чего же ему недостает? Ведь в нем двадцать четыре регистра и даже регистр человеческого голоса!
– Ах, господин кюре, ему недостает только одного регистра, который я сам изобрел и стараюсь вносить во все органы.
– Что же это за регистр?
– Регистр детского голоса, – ответил этот странный человек, выпрямившись в полный рост. – Да, я сам изобрел это усовершенствование. Я добьюсь идеала, и тогда мое имя станет известнее, чем имена Фабри, Кленг, Эрхарт, Смид, Андре, Кастендорфер, Кребс, Мюллер, Агрикола, Кранц, имена Антеньяти, Костанцо, Грациади, Серасси, Тронци, Нанкинини, Ка-ллидо, Себастьян Эрард, Аббей, Кавайе-Колль…
Должно быть, господин кюре решил, что этот список будет исчерпан лишь к приближающейся вечерне.
А органист, взлохматив шевелюру, продолжал:
– И если мне удастся выполнить то, что я задумал с вашим органом, то его нельзя будет сравнить ни с органом собора святого Александра в Бергамо, ни с органом собора святого Павла в Лондоне, ни с органами Фрисбурга, Гаарлема, Амстердама, Франкфурта, Вейгарте-на, ни с теми, что стоят в соборе Парижской Богоматери, в церквах Мадлен, Сен-Рош, Сен-Де-ни и Бовэ.
Он говорил об этом вдохновенно, сопровождая свои слова изящно округлыми жестами рук. Нет сомнения, он мог бы испугать кого угодно, только не кюре, ведь тот с помощью нескольких латинских слов способен уничтожить самого дьявола.
К счастью, зазвучали колокола к вечерне, и мэтр Эффаран взял свою украшенную пером шляпу, почтительно раскланялся и пошел к своему помощнику, который ждал его на площади. Как только он вышел, старой служанке почудилось, что запахло серой. На самом деле это пахло от печки.
VI
Само собой разумеется, с этого дня только и речи было об этом событии, взбудоражившем весь городок. Великий музыкант по имени Эффаран, он же великий изобретатель, взялся украсить наш орган регистром детского голоса. И тогда на рождество после пастухов и волхвов, которым аккомпанируют низкие регистры органа, раздадутся чистые звонкие голоса ангелов, кружащихся над младенцем Иисусом и Марией.
Ремонт органа начался на следующий же день; мэтр Эффаран со своим помощником принялись за дело. На переменках мы с приятелями бегали в церковь посмотреть. Нам разрешали подняться на хоры при условии, что мы не будем мешать. Весь корпус органа был открыт и возвращен к первозданному состоянию. Орган – это не что иное, как флейта Пана, наделенная специальным деревянным устройством, мехами и регистрами, иначе говоря, приспособлениями, регулирующими доступ воздуха в трубы. Орган Кальфермата насчитывал 24 регистра, 4 клавиатуры с 54 клавишами, а также педальную двухоктавную клавиатуру. Каким дремучим казался нам этот лес деревянных и металлических труб! В нем легко было заблудиться! А какие странные слова слетали с уст мэтра Эффарана: кромхорн, бомбарда, престант, назард! Подумать только, ведь в нем были шестнадцатифутовые регистры из дерева и тридцатидвухфуто-вые из металла! В его трубах могла бы разместиться вся школа во главе с господином Вальрюгисом! С изумлением, граничащим с ужасом, разглядывали мы беспорядочное нагромождение труб.
– Анри, – говорит Хокт, осмеливаясь взглянуть вниз, – это похоже на паровую машину…
– Нет, скорее на артиллерийскую батарею, – возражал Фарина, – это пушки, а их жерла выбрасывают ядра музыки.
Я никак не мог придумать сравнения, но, когда представлял себе порывы ветра, которые вырывались из этих огромных труб, меня охватывала дрожь, и я не мог унять ее даже несколько часов спустя.
Мэтр Эффаран невозмутимо трудился среди всей этой сумятицы. На самом деле орган Кальфермата был в достаточно хорошем состоянии и требовал лишь незначительного ремонта, скорее чистки от многолетней пыли. Труднее было установить регистр детского голоса. Это приспособление, заключенное в коробку, состояло из набора хрустальных флейт, откуда должны были литься волшебные звуки. Мэтр Эффараи – прекрасный органный мастер и не менее искусный органист – надеялся, что наконец преуспеет там, где прежде его подстерегали неудачи. Однако я заметил, что действовал он наугад, ощупью, пробуя то так, то эдак, и когда не получалось, он испускал крики, словно разъяренный попугай, которого дразнит хозяйка.
Брр… От этих криков я дрожал всем телом и чувствовал, как на голове дыбом встают наэлектризованные волосы. Да, то, что я видел в церкви, производило на меня неизгладимое впечатление. Содержимое гигантского органа напоминало мне огромное животное со вспоротым брюхом и лежащими отдельно внутренностями и чрезвычайно волновало мое воображение. Я грезил об этом во сне и наяву, я непрестанно об этом думал. Больше всего меня занимал регистр детского голоса, я не смел дотронуться до коробки с флейтами, мне казалось, что это клетка, полная детей, которых мэтр Эффаран растит, чтобы заставить петь в своих руках органиста.
– Что с тобой, Иозеф? – спрашивала меня Бетти.
– Не знаю, – отвечал я.
– Может быть, ты слишком часто поднимаешься на хоры?
– Да… возможно.
– Не ходи туда больше, Иозеф.
– Хорошо, Бетти.
Но в тот же день я помимо своей воли снова возвращался в церковь. Мне неудержимо хотелось затеряться среди этого леса труб, пробраться в самые затаенные уголки, следить оттуда за мэтром Эффараном, слушать, как стучит в глубине корпуса органа его молоток. Я ничего не рассказывал дома, отец и мать сочли бы, что я сошел с ума.
VII
Как-то утром за неделю до рождества мы были в классе – девочки по одну сторону, мальчики по другую. Господин Вальрюгис восседал на кафедре; его почтенная сестра вязала в своем углу длинными спицами, похожими на шампуры. И в ту минуту, когда Вильгельм Телль оскорбил шляпу Геслера, внезапно открылась дверь.
Вошел кюре. Все мы встали, приветствуя его. Следом за ним появился мэтр Эффаран. Мы опустили глаза под проницательным взглядом органиста. Что он делал в школе и почему его сопровождал кюре? Мне показалось, что органист рассматривает меня внимательнее, чем остальных детей. Должно быть, он узнал меня, и мне стало не по себе.
Тем временем господин Вальрюгис спустился с кафедры и предстал перед кюре со словами:
– Чем я обязан этой чести?…
– Господин учитель, хочу представить вам мэтра Эффарана, который пожелал познакомиться с вашими учениками.
– Но почему?
– Он спросил у меня, есть ли в Кальфермате детская хоровая капелла. Я ответил утвердительно и добавил, что во времена, когда ею руководил бедный Эглизак, она звучала превосходно. Тогда мэтр Эффаран изъявил желание ее послушать, поэтому я привел его сегодня в вашу школу и прошу прощения за беспокойство.
Господин Вальрюгис не требовал извинений. Все, что делал кюре, было разумно. На сей раз Вильгельм Телль подождет.
Повинуясь знаку господина Вальрюгиса, мы сели. Я пододвинул кресло господину кюре, мэтр Эффаран присел к столу, за которым сидели девочки, те живо подвинулись, чтобы освободить ему место. Ближе всех к нему оказалась Бетти, и я видел, что бедняжку пугали длинные руки и длинные пальцы органиста, выписывавшие в воздухе перед ее лицом причудливые арабески.
Мэтр Эффаран взял слово и произнес своим резким голосом:
– Это дети из хоровой капеллы?
– Не все входят в нее, – ответил учитель.
– А сколько же?
– Шестнадцать.
– Мальчики и девочки?
– Да, – ответил кюре, – мальчики и девочки, ведь в этом возрасте голоса одинаковы…
– Заблуждение, – живо возразил мэтр Эффаран, – настоящего знатока не обманешь…
Удивились ли мы, услышав такое суждение? Ведь в самом деле, голос Бетти и мой были настолько похожи, что нельзя было различить, кто из нас говорит; позже это изменится, потому что у мальчиков голос ломается, а у взрослых мужчин и женщин голоса звучат уже совсем по-разному.
Как бы то ни было, спорить с таким человеком, как мэтр Эффаран, было бесполезно, и каждый принял это к сведению.
– Пусть выйдут вперед те, кто пел в хоре, – попросил он, подняв руку, как дирижер палочку.
Восемь мальчиков и восемь девочек, среди которых были мы с Бетти, выстроились в два ряда лицом друг к другу, и мэтр Эффаран подверг нас столь тщательной проверке, какую нам ни разу не учиняли во времена Эглизака. Нужно было открыть рот, высунуть язык, глубоко вздохнуть и не дышать, показать ему, изо всех сил открывая рот, голосовые связки, которые, казалось, он хотел потрогать руками. Мне пришло в голову, что он будет нас настраивать, как скрипку или виолончель. Честное слово, нам было не по себе. Тут же находились господин Вальрюгис и его сестра, они были весьма смущены и не осмеливались произнести ни слова.
– Внимание! – крикнул мэтр Эффаран. – Распеваемся. Гамму в до мажоре. Вот камертон. Камертон? Я думал, он достанет из кармана маленькую вещицу с двумя ответвлениями, какой пользовался бедняга Эглизак, чтобы показать нам правильное «ля». Но тут последовала новая неожиданность. Мэтр Эффаран опустил голову и слегка согнутым большим пальцем резко ударил себя чуть ниже затылка. Удивительно! Раздался металлический звук – именно «ля» с его восемьюстами семьюдесятью обертонами. Как ни странно, мэтр Эффаран сам был камертоном. Затем он показал нам «до» на малую терцию выше и произнес, покачивая указательным пальцем:
– Внимание! Первый такт – пауза! И вот мы запели гамму сначала наверх, потом вниз.
– Плохо, плохо, – вскричал мэтр Эффаран, когда стихла последняя нота. – Я слышу шестнадцать различных голосов вместо одного.
Мне показалось, что он слишком требователен, ведь мы часто пели хором и очень верно – этим мы всегда заслуживали много похвал.
Мэтр Эффаран качал головой, бросая направо и налево недовольные взгляды. Мне показалось, что его уши, обладавшие некоторой подвижностью, поднимались, как у собак, кошек и других четвероногих.
– Повторяем! – кричал он. – Теперь по очереди. Каждый должен получить свою собственную ноту, физиологическую, если так можно выразиться, одну-единственную, которую он и будет петь в хоре.
Одну ноту? Физиологическую? Что означало это слово? Мне очень бы хотелось узнать, какой же была собственная нота этого чудака или нота господина кюре, ведь их у него накопилась целая коллекция – одна фальшивее другой!
Мы начали, испытывая одновременно некоторую боязнь – а вдруг этот страшный человек будет с нами грубо обращаться – и некоторое любопытство – какая же будет собственная нота у каждого из нас, которую мы будем взращивать в своей гортани, как цветок в горшке?
Первым начал Хокт, и после того, как он спел всю гамму, мэтр Эффаран решил, что физиологической для него будет нота «соль» – самая точная, самая звонкая из тех, что может издать его горло. После Хокта настала очередь Фарина, которого навеки приговорили к «ля». Затем тщательной проверке были подвергнуты другие мальчики, и за каждым была официально закреплена его излюбленная нота. Тогда впервые вышел я.
– Ах, это ты, малыш, – сказал органист. Он сжал мне голову и стал до хруста крутить ее из стороны в сторону, но все-таки отвинтить не смог.
– Поищем твою ноту.
Я спел гамму от «до» до «до», сначала наверх, потом вниз. Казалось, мэтр Эффаран остался недоволен, потому что велел повторить сначала… Нет, не то… Плохо. Я чувствовал себя униженным. Неужели мне, одному из лучших учеников певческой школы, не достанется собственной ноты?
– А теперь, – вскричал мэтр Эффаран, – хроматическую гамму!… Может быть, там я отыщу твою ноту?
И мой голос стал подниматься по полутона в верхней октаве.
– Хорошо, хорошо! – сказал органист. – Я поймал ее.
– Это… – спросил я, волнуясь.
– Это ре-диез.
И на одном дыхании я спел ре-диез. Кюре и учитель не могли скрыть удовлетворения.
– Теперь девочки! – скомандовал мэтр. А я подумал: «Вот если бы Бетти тоже достался ре-диез! Это было бы неудивительно, ведь наши голоса так подходят друг другу».
Одна за другой девочки выходили вперед. У этой была «си», у той «ми». Потом пришел черед Бетти Клер. Она робко подошла к мэтру Эффарану.
– Давай, малышка.
И Бетти запела нежным, мелодичным, как у щегла, голоском. Но ей, как и мне, пришлось обратиться к хроматической гамме. И наконец мэтр Эффаран выбрал для нее ми-бемоль.
Сначала я огорчился, но, поразмыслив, решил, что можно только радоваться. У Бетти был ми-бемоль, а у меня ре-диез. Разве это не одно и то же? И я захлопал в ладоши.
1 2 3