Но они оставались недостижимыми. Он видел, как они медленно выскальзывают из его слов. Он подумал: «Наш лексикон слишком ограничен». Слов для описания этого пейзажа просто не существует. Он не мог смотреть на эти горы без странного трепета, но, когда он читал то, что написал, его начинало сжигать разочарование. Казалось, будто какой-то туман заслоняет вещи от их наименований, делает мутными их детали, заставляет их становиться безжизненными.
На вершине холма напротив он заметил фигуру Камиллы. Она казалась крошечной на фоне глубокого ущелья. Он не мог разобрать, что она делает. Свет в руинах начал меркнуть. Роберт убрал блокнот, и напряжение во всем теле тут же спало. Он заметил на небе первые звезды. Вот, подумал он, об этом спокойствии он совсем забыл. Он пообещал себе обратить на него внимание. Пусть пейзаж сам заговорит о себе. Нужно просто слушать. Он нагнулся и лениво, почти капризно посмотрел на темнеющий Апуримак, на его сложные изгибы вокруг скал, в ожидании простых предложений для его описания. Он подумал: «Это должно произойти совершенно безболезненно и просто. Это не имеет никакого отношения к оригинальности. Это, скорее, похоже на перевод. Просто слушай».
Но, слушая, он чувствовал полную беспомощность. Он уже очень устал, и к нему ничего не приходило. Даже когда он думал об инкских руинах, к нему в голову лезло только самое очевидное: повторение одного и того же архитектурного мотива, обожествление природы. Может быть, он слишком привык иметь дело с фактами, поэтому в этом забытом городе он видел только их. Его воображение умерло. Зачеркивая описания в своем блокноте, Роберт обратил внимание на свои руки, усеянные красными точками от укусов москитов: как напрягаются его вены, как застывают сухожилия в кожаных мешочках. Они вдруг показались ему слишком старыми, чтобы начинать заново.
Он не пощадил ничего, что сегодня написал. Под всем этим он со злостью написал: «Значит, я ни к черту не гожусь».
Этой ночью он услышал, как Камилла что-то поет во сне. Это был приглушенный, скрипящий звук, но он уловил ритм и смог разобрать несколько слов. Эта песня была для них счастливым символом, они оба помнили ее. Она отметила их счастливое воссоединение в поезде лондонского метро. В темноте палатки он видел мешки у нее под глазами, в то время как ее губы двигались в такт мелодии.
Он сразу же заметил эту женщину. Она была очень молодой. На ней было летнее платье без рукавов. Она стояла в переполненном вагоне, держась одной рукой за поручень, и из проймы платья выглядывала ее небольшая грудь. Навязчивая идея, что она ему знакома, сильно отдавала обычным желанием.
Ее серые глаза на фоне смуглой кожи были очень похожи на его собственные. В ее глазах был мягкий блеск. Вы запомните их даже тогда, когда весь ее образ уже сотрется из вашей памяти. Но она все еще не обращала на него внимания. Позже он подумал, что именно эти глаза – глубокие и немного печальные – привязали его к ней. В шумной суете, среди его коллег она была островком спокойствия, чье обычное, дразнящее «Ты думаешь, это действительно так?» много лет защищало его.
Девушка была полностью погружена в свои мысли. Только в переполненной подземке, думал он, вы можете оказаться в футе от подмышки прекрасной незнакомки. Но мысль о том, что это была не совсем незнакомка, все еще не оставляла его. В конце концов, в его памяти всплыли ее руки – у нее была родинка между большим и указательным пальцами. В последний раз он видел ее шесть лет назад, когда детство еще не покинуло ее лицо и тело. Потом ее родители переехали из его района в Кенте, и он забыл о ней.
И все-таки даже сейчас он не был полностью уверен в своей догадке, поэтому он спокойно встал рядом с ней и стал напевать глупую песенку из детства:
Кто-то сожрал солнце,
Кто-то поджег луну…
Она удивленно повернулась к нему и подозрительно посмотрела на него своими взрослыми серыми глазами.
Он сказал:
– Камилла?
– Стивен?
– Вообще-то Роберт.
– О господи. Простите, Роберт.
– А кто это – Стивен?
– Да… никто. – И она рассмеялась. Этот смех он запомнил на всю жизнь.
За этим последовал обычный обмен поцелуями, потом новостями – он проехал лишние четыре станции – и обмен номерами телефонов, стараясь перекричать шум в метро. Когда ее силуэт за стеклом вагонных дверей унесся к станции Марбл Арч, он представил, как она бросает ему спасательный трос. Он презирал себя за то, что хочет схватиться за нее. Но всего четыре месяца назад у него умерла мама, и отец стал постепенно угасать. Разбитый, растоптанный, Роберт с головой окунулся в работу. Его бешеные поиски, страсти, борьба с предрассудками грозили выйти из-под контроля. Сейчас, двадцать лет спустя, он все еще был одержим мыслями о том, что время уходит, что все разнообразие мира никак невозможно уместить в крут одной жизни. Если его отец умер в возрасте пятидесяти пяти лет, тогда как долго?..
Но Роберт чувствовал, что с Камиллой он обрел наконец стабильность и даже свое прошлое. Он любил ее – много лет назад – высокой, всеобъемлющей любовью. С помощью нее он остановил время.
Но когда Камилла проснулась, она так и не смогла вспомнить, что заставило ее петь во сне.
Глава третья
Весь следующий день они пробирались через окутанный туманом лес, огибая гору с отвесными склонами и оставляя реку далеко позади. Мокрые ветви деревьев цеплялись за поклажу, которую везли мулы, а длинные бороды лишайника и плюща хлестали по лицу всадников, так что в конце концов им пришлось слезть с лошадей и пойти пешком – Жозиан сделала это тихо и непринужденно, Луи – ворча и путаясь в стременах.
К середине дня они вышли из леса и оказались напротив высокого восточного хребта, на тропе, по которой даже мулы ступали медленно и осторожно. В лощинах под ними клубились облака. Луи и Жозиан устало тащились за своими лошадьми, грязные, притихшие, а проводник все указывал на горы своей палкой, выкрикивая их инкские названия. Горизонт заслонили вершины Вилкабамбы, похожие на огромную, таинственную крепость. Казалось, в нее просто невозможно проникнуть. Тучи, спустившиеся на ближайшие хребты, напоминали дым от пушечных залпов или гигантские дымовые сигналы, которые уносились в неестественно голубое небо. Время от времени начинал моросить дождь. И только у самых высоких вершин с полосками снега облака и тучи собирались вместе и наконец застывали.
К вечеру они спустились к оврагу Рио-Бланко; два года назад большой оползень засыпал его камнями, и погонщики все еще опасались идти здесь, утверждая, что склоны очень неустойчивые и можно вызвать еще один камнепад. Поэтому они разбили лагерь высоко над оврагом, а весь следующий день пробивались сквозь густой лес к ущелью Майнас-Викториас. Этот путь оказался круче и длиннее, чем кто-либо из путешественников мог себе представить. Они не встретили ни ярда ровной поверхности. Радость, с которой они отправились в путь, постепенно улеглась и сменилась мрачным упорством. Время от времени путники с недоверием смотрели на высокие пики над головами. Они больше не восхищались природой и не шутили. От долгой ходьбы они начали задыхаться и совсем перестали разговаривать. Жозиан и Луи снова сели на лошадей, но у Луи сильно болел позвоночник, а бедра были не в состоянии сжать спину лошади.
Часто их заставали врасплох резкие перемены высоты. Днем они умирали от жары под прямыми лучами солнца, а вечером начинали дрожать от холода, мечтая о куртках и свитерах, упакованных в мешки с поклажей на спинах у мулов, которые ехали далеко впереди.
Они стали больше заботиться о себе. Стоит только подвернуть лодыжку или ушибить колено, и вам придется просидеть на лошади целую неделю, пока один из погонщиков не выведет вас из этих лесов. Каждый приступ боли или резкий спазм наполнял их дурными предчувствиями.
Несмотря на то, что они начинали приспосабливаться к трудностям путешествия, Роберт боялся, что они становятся все слабее и слабее. Он знал, что стал медлительным и вялым. Возможно, на это повлияла немота его разума. Теперь он все чаще отказывался смотреть на горы: их острые пики только мучили его. Их красота превращалась в избитые фразы. Его взгляд был прикован к ботинкам проводника, шедшего впереди. Его чувства, казалось, были обмотаны изолентой. Он не мог создать не только предложение, но даже простой образ. У него стало пульсировать и болеть одно колено – старая беда, – а после первого же дня спуска большие пальцы ног опухли, и ногти на них почернели. Но ему было все равно. Его разочарование вызвало тоскливое смятение у него в груди.
Женщины оказались значительно крепче мужчин. Снова забравшись на лошадь, Жозиан, казалось, парила над тропой; время от времени она останавливалась, чтобы сделать снимок, а пару раз даже открыла пудреницу и улыбнулась своему отражению в маленьком зеркальце. Камилла наблюдала за ней с возрастающим удивлением. Она подумала, что даже немного ей завидует: завидует ее чистой легкой молодости, ее фигуре, ее удивительным способностям к верховой езде. Но ее невинный голос раздражал Камиллу, возможно, он был просто слишком высоким. Фиолетовый цвет ее глаз, думала она, был, вероятно, всего лишь цветом ее контактных линз. Ей очень хотелось наконец определить для себя, кто такая Жозиан, но она никак не могла этого сделать. А Роберт уже приметил ее.
Что касается самой Камиллы, то она была очень рада, что идет пешком. Она полностью доверяла своему телу, которое выносило все тяготы без малейшей боли. Каждое утро она сгибала и выпрямляла ноги, ожидая, что они затекли от долгих переходов, но они все так же повиновались ей, как и раньше. Ей не составляло труда идти рядом с Франциско или даже с Робертом, который был погружен в какую-то собственную неразрешимую проблему. Она прекрасно знала, что он не станет с ней делиться своими мыслями. Поэтому, к своему собственному удивлению, Камилла отгородилась от всех и представила, как будто она сопровождает в этом путешествии своего сына. Он шел рядом с ней и был не подростком, а ребенком: тем, кого она вела за руку.
И она вдруг подумала: мне вовсе не обязательно любить то, что любит Роберт. Мне больше нравятся эти густые кустарники – трубчатые колокольчики, красные и фиолетовые, – чем суровые и унылые вершины гор впереди. И розовато-лиловые орхидеи повсюду. Кактусы, похожие на колючие ракетки для пинг-понга. Они просто ужасны. Люпин и львиный зев, будто мы гуляем по саду. Стайки длиннохвостых попугаев, порхающих и кричащих с вершин деревьев. Я не ожидала встретить здесь всего этого. Я уже и не помню, чего ожидала. Что бы ни описывал мне Роберт, я всегда представляю себе нечто суровое. Совсем не эти красивые мелочи в тропическом лесу. И не этот горный ветер, который помогает тебе расслабиться и освободиться от страхов, когда ты идешь по краю бездны. Впрочем, это, может быть, и не очень хорошо. Он освобождает вас от вас самих, от того, что годами накапливалось в вас и не хотело вас покидать – от годами накапливавшегося чувства ответственности. Но ненадолго. Просто ради эксперимента. Очень скоро вы станете бессердечными, а ваша любовь уйдет глубоко внутрь вас самих. (И вы сделаетесь сильнее.) И тогда начнет казаться, что вы ждали этого уже очень долго.
Когда они разбили лагерь недалеко от ущелья Майнас-Викториас, они заметили сланцевую пыль, блестящую у них под ногами. Земля казалась грубой и несчастной. В скалистых склонах чернели провалы заброшенных шахт. Здесь, сказал проводник, испанцы использовали инков как бесплатную рабочую силу. Он поднял с земли камень и разломил его пополам. Разлом блеснул при заходящем солнце: серебро. Один из погонщиков, проносивший мимо охапку хвороста для костра, поморщился и пробормотал что-то на своем языке. Проводник, не улыбнувшись, перевел:
– Он говорит: «Это очень плохое место. Испанцы хорошо нас здесь отымели».
У входа в палатку, служившую им столовой, повар развел костер, чтобы отпугнуть москитов. Обессилевшие путешественники сидели и вдыхали его дым, в то время как повар готовил индейский суп из мелко порезанного вяленого цыпленка и горной картошки. Алюминиевые стулья, стол, застеленный индейской тканью, свеча на нем и спасительное общество проводника (теперь они обращали гораздо больше внимания на его слова) превращали ужин в вымученное благословение, окрашенное долгожданным спокойствием вечера. Когда Франциско бормотал слова обеденной молитвы, они все стояли и ждали его. По столу пошли разные припрятанные от других предметы «роскоши». Луи поделился со всеми коньяком, и время от времени горы стали снова оглашаться его раскатистым смехом; Камилла с ироничной улыбкой раздала бельгийский шоколад; Франциско предложил ароматный лосьон, чтобы продезинфицировать руки. А когда повар раздал всем по ванильному йогурту с кусочками гуавы и бананов, они обрадовались, как будто, несмотря ни на что, смогли принести сюда плоды своей цивилизации.
Позже, не в силах больше выносить молчание Роберта, Камилла побродила одна по каменной осыпи. Ночь стояла безветренная и прохладная. Их палатки бросали на неровную землю полукруглые и треугольные пятна света. Луна еще не взошла, но по темному небу уже рассыпались звезды. Она посмотрела на них, на этот раз без любви и без отвращения. Ей показалось, что они к ней уже привыкли. При таком освещении стоило пнуть ногой землю, и в воздух взвивалось целое серебристое облачко. Она постояла немного, повернувшись спиной к склону, смотря в темноту. Ночной воздух холодил ей лицо.
Внезапно, в тишине, ей показалось, что она слышит какой-то звук. Он отражался от скал, но все же был очень нечетким, как удары в далекий гонг. Похоже, он исходил откуда-то из горы. Сначала она прогнала эту мысль, но вскоре снова услышала этот звук. Да: внутри горы отдавалось эхо. Камилла повернулась. За ее спиной, в скале, виднелся узкий вход в шахту. Она подумала о том, нет ли в шахте летучих мышей. Недалеко от Куско она видела лошадей, чьи загривки искусали летучие мыши. Но, прислушавшись еще раз, она ничего не услышала. Камилла нерешительно подошла к входу в шахту. Он был сделан в виде узкой арки, вырубленной в скале, чуть выше ее роста. Вокруг буйно разрослись папоротник и серая трава, похожая на седые волосы.
И тут она снова услышала этот звук. Он был теперь дальше от нее или глубже: странный звук человеческого голоса. Она застыла на месте. Под каменной аркой исчезал последний свет звезд. Камилла поколебалась немного, не зная, стоит ли звать Роберта. Но потом подумала: должно быть, там, внутри, разговаривают погонщики. Может быть, они пытаются добыть немного серебра. А может, там живут бродяги.
Но она знала, что здесь нет бродяг. Эти земли необитаемы. Шахты покинули много лет назад, и, судя по всему, этим туннелем уже давно никто не пользовался. Камилла уставилась в темноту. Где-то внутри капала вода, разнося повсюду тихое металлическое эхо. Здесь было холоднее, и она задрожала. Потом, в приступе беспокойства, она заметила вдалеке слабый отблеск огня. Его источник был невидим, но стены заволокла оранжевая дымка. Снова послышался все тот же одинокий, меланхоличный голос. На этот раз она узнала его. Он принадлежал Франциско.
Ей показалось, что он выслушивает покаяния. Проводник, несмотря ни на что, должен быть христианином, да и погонщики тоже. С кем еще он может разговаривать? С Жозиан? А может, он сошел с ума?
Ей незачем быть здесь, она это знала; но что, если ему плохо? Теперь, когда ее глаза привыкли к темноте, она пошла по коридору, освещенному янтарным светом: коридору, проложенному сквозь живую скалу, с влажными, блестящими стенами. Ее вытянутые в стороны руки прикасались к неровному камню. Она поминутно задевала головой о потолок – рассчитанный на инков, он был слишком низким для Камиллы. В шахте ничего не осталось, кроме специальных впадин для опор и щелей для балок. Она остановилась перед кругом света. Теперь слова звучали отчетливо, и из этого потока испанских фраз и предложений она поняла вполне достаточно.
– …Господи, прости нас… пусть души умерших найдут здесь покой… Прости нас…
Он стоял на коленях в том месте, где соединялись три туннеля. На земле неподалеку мерцала свеча. В ее неярком свете фигура Франциско отбрасывала ужасную, темную тень на каменную стену. Он не слышал, как она подошла. Он был одет в черную свободную куртку и мешковатые брюки, и на миг ей показалось, будто он стоит на коленях в сутане. Внезапно ей стало стыдно, и она подалась назад. Ее ноги зацепились за камень, и он откатился в сторону, но Франциско этого не слышал. Его собственные слова сотрясали его тело. Его руки, сцепленные в замок, колыхались возле живота, все его тело дрожало, даже его тень дрожала на стене.
К собственному ужасу, Камилла вдруг воскликнула:
– Франциско!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16