как выяснилось, выпущенная когда-то полицейским пуля угодила ему прямо в челюсть, выбила все зубы и, вырвав язык, вышла через щеку. Его звали Харрис. Другой внешним обликом напоминал херувима, но был с рождения немым, к тому же умственно отсталым и все время глупо улыбался.
Миома дал каждому по тысяче долларов, велел снять номер в гостинице, три дня из него не выходить и ждать дальнейших распоряжений.
Через трое суток в номере наемников раздался телефонный звонок и адвокат, коротко сказав, что работа назначена на сегодня в девять вечера, сразу же повесил трубку.
На встречу с Миомой пришел только Харрис. Жестами он объяснил, что умственно отсталый херувим за три дня своей улыбкой чуть не свел его с ума и идиоту пришлось свернуть шею.
Миома кивнул, они сели в машину и поехали в сторону пригорода.
В доме мэра горели все окна, а возле ворот разгуливали два охранника. Дождавшись, когда свет в окнах погас, Миома кивнул Харрису, тот вылез из машины, как мышь, пробрался к воротам и двумя выстрелами лишил охранников жизни.
Мэр уже готовился лечь спать. На нем была пижама, а в пепельнице тлела кубинская сигара. Он хотел перед сном еще раз затянуться, зайти на минутку к жене, поцеловать ее на ночь, но в комнату неожиданно постучали. Мэр подумал, что жена, опередив его мысль, сама пришла, благостно улыбнулся супружескому взаимопониманию и открыл дверь. В тот же миг его улыбка была расплющена мощным ударом кастета, и он рухнул на пол. Когда мэр пришел в сознание, то обнаружил себя связанным и лежащим на кровати. Рядом с ним стоял Миома и грел на настольной зажигалке шприц, наполненный бурой жидкостью. Глава Нью-Йорка понял, что над ним будет сейчас совершено чудовищное насилие, хотел было закричать, но не смог открыть рта, заклеенного пластырем.
Закончив нагревать шприц, Миома протер ватой иголку, выдавил каплю вещества на пол и приблизился к мэру. Высокопоставленная жертва таращила глаза, крутила головой и что-то сдавленно мычала.
Когда Миома ввел иголку в вену, мэр неожиданно опростался и комната наполнилась невыносимой вонью. Харрис вытащил из-под обгадившегося главы города простыни и ими накрыл ему лицо. Миома зло посмотрел на наемника, тот ретировался и отбросил простыни в угол.
Вещество уже было введено и начало свое путешествие по кровеносным сосудам. Сначала казалось, что ничего особенного не происходит, но через минуту правый глаз мэра неожиданно опух, затек кровью, а затем, как-то неприятно булькнув, лопнул, словно перезревший помидор. Через некоторое время то же самое произошло и с левым глазом.
Миома смотрел на мэра, и по выражению его лица было непонятно, доволен он или нет.
Через пятнадцать минут шея и грудь мэра покрылись фиолетовыми пятнами, затем пятна обуглились по краям, и наблюдавший эту картину Харрис наполнился необъяснимым восторгом и был искренне восхищен жидкостью, несущей в себе огонь.
К счастью, мэр довольно быстро потерял сознание и уже не мог видеть своих разлагающихся членов. Через полчаса тело главы города превратилось в сплошную язву, а еще через пятнадцать минут задрыгались в предсмертной агонии ноги, обутые в домашние тапочки.
Когда все было кончено. Миома оглянулся и увидел в дверях престарелую супругу мэра. Она стояла, бледная, босая, и бесцветными глазами смотрела на останки мужа.
Реакция Харриса была реакцией профессионала. Через мгновение старуха лежала на полу с простреленным горлом, а наемник пытался снять с ее руки кольцо с бриллиантом.
Мародер не догадывался, как близко он сам находится к смерти, но Миома коротко подумал, что такой человек может пригодиться ему всегда, а потому лишь тяжело посмотрел на его скособоченный затылок и, щелкнув пальцами, приказал Харрису заканчивать.
На следующий день все газеты Америки пестрели сообщениями об убийстве мэра Нью-Йорка и его жены, возглавлявшей фонд попечителей солдатских матерей. Также сообщалось, что мэр скончался от воздействия неизвестного яда, изуродовавшего труп до неузнаваемости. Высказывалось предположение, что это — дело рук вьетнамских боевиков, отличающихся особой жестокостью по отношению к своим врагам. А так как мэр был ярым сторонником войны с Вьетнамом, то и версия, высказанная выше, признавалась правдоподобной. Тем более в деле фигурировал неизвестный яд — оружие коварных азиатов.
Миома назначил Харриса своим личным телохранителем, отослал адвоката на остров, чтобы тот контролировал строительство, а сам на шесть месяцев уехал путешествовать по Африке.
Вот уже три года Соломея жила одна. Ее сын неожиданно исчез в неизвестном направлении, и лишь на последнем письме она различила полустершийся штемпель с тремя буквами: USA.
Два раза в неделю я заходил к старухе и приносил ей еду. Она никогда не реагировала на мой приход, сидела у окна, а если я трогал ее за плечо, слегка оборачивалась и смотрела как будто сквозь меня.
Казалось, старуха слепа. Я мог водить пальцами прямо перед глазами, но ее зрачки не реагировали, не расширялись даже на сильный свет.
Соломее было уже восемьдесят пять лет. Она все свое время проводила возле окна в огромном кресле, сама огромная, уставившись невидящими глазами в большое окно.
Слегка фантазируя, я представлял, что она вовсе не слепа, что смотрит она куда-то через границы, через часовые пояса, отыскивая среди миллиардов человек одного-единственного — своего блудного сына.
Потом я отбрасывал свои фантазии, понимая, что старуха давно выжила из ума, понимая, что она действительно слепа и вряд ли помнит, безумная, своего сына.
Она была такая же молчаливая, как и ее сын, и лишь иногда, под вечер, сидя возле окна и вперив в него глаза, старуха вдруг неожиданно привставала с кресла, вытягивала вперед руки и чуть слышно шептала в вечность:
— Царство… Царство…
Тогда в ее облике на мгновение появлялось что-то жуткое, властное, но так же быстро это исчезало, и она вновь сидела в своем кресле, безучастная ко всему окружающему.
Временами я вспоминал Миому, наше с ним стояние у окна и его тяжелый взгляд. Тогда я пытался представить, что в данную минуту происходит с лысым подростком, моим несостоявшимся учеником, и все мои представления обязательно сходились к тому, что Миома влачит сейчас жалкое существование где-нибудь на задворках цивилизации.
Еду, которую я оставлял Соломее, к следующему моему приходу она съедала всю до крошки, а приносил я немало, с расчетом на неделю. Старуха была чудовищно огромной и, наверное, была одной из самых больших женщин на свете. Но, несмотря на гигантские формы, ее нельзя было назвать жирной, все в ней было лаконичным: от тяжелых рук до большой головы с еще густыми, с бумажной проседью волосами.
Иногда я подолгу смотрел на Соломею, и тогда мне казалось, что передо мною не обыкновенная старуха, а какой-то библейский персонаж, воплотившийся наяву. Казалось, что она божественного происхождения, а на меня не обращает внимания попросту из-за того, что я недостоин его, как недостойна поганая земляная бактерия луча солнца.
Лишь один раз, как мне показалось, она узнала меня. Соломея долго смотрела в мои глаза, и мне почудилось, что она готова улыбнуться, но какое-то большое и старое горе помешало ей это сделать, и она вновь отвернулась к окну.
Я был благодарен ей за это маленькое узнавание и неожиданно стал рассказывать о себе.
Я рассказал, что родился в семье военного и уже с раннего детства знал, кем стану в будущем. После школы я поступил в летное училище и по его окончании был назначен в авиаполк, расположившийся под Костромой. Я пролетал на современных истребителях почти десять лет, пока со мною не произошло неожиданное происшествие… Рано утром я получил задание вылететь в квадрат X, совершить над ним необходимые маневры и вернуться обратно в полк. Небо было без единого облака, мне пришлось лететь навстречу солнцу, но неожиданно я увидел перед собою не одно, а сразу два светила. Казалась, солнце раздвоилось. Я подумал о необычных оптических эффектах, которые обычно быстро исчезают. Но в моем случае этого не произошло, я наблюдал сразу два огненных шара в течение двадцати минут, пока наконец в меня не закралось сомнение, что это вовсе не оптический обман. Сверившись с приборами, я определил настоящее солнце и, немного изменив курс, полетел навстречу неопознанному объекту. Приборы показывали, что расстояние между мною и неизвестным предметом сокращается и, значит, речи об оптическом обмане быть не могло. Я встревожился и передал все, что наблюдал, на землю. Последовало приказание сблизиться с объектом и атаковать его. Приблизившись к объекту на расстояние выстрела, я нажал на гашетку пулемета, но выстрелов не последовало. Я испробовал пушку, но результат был точно такой же, как и с пулеметом. Вдобавок я заметил, что температура в кабине повысилась и кислород перестал поступать в шлем. Я спустился до трех тысяч метров, неизвестный предмет последовал за мной, неожиданно перед носом самолета что-то вспыхнуло, я на мгновение потерял сознание, и этого было достаточно, чтобы машина вошла в штопор. Я пришел в себя, когда высотомер показывал восемьсот метров, и мне ничего не оставалось делать, как катапультироваться. Впоследствии меня обвиняли в халатности, обвиняли в гибели дорогостоящего самолета и грозили трибуналом. Но дело кончилось моей демобилизацией, после которой я уехал из Костромы в Подольск и стал преподавать в школе начальную военную подготовку.
Закончив свой рассказ, я некоторое время просто сидел, думая о чем-то незначительном, как вдруг услышал голос Соломеи.
— Возьми стул, — сказала она. — Садись рядом со мною.
Завороженный, я взял стул и сел рядом со старухой, ожидая продолжения. Но Соломея так больше ничего и не сказала, и мы просидели с ней до позднего вечера молча, глядя на мир из окна.
С этого времени два раза в неделю я приходил к ней — садился рядом и смотрел в окно, считая звезды.
* * *
Целью поездки Миомы в Африку было его желание вложить часть своих капиталов в какое-нибудь выгодное дело. Но за редким исключением он видел всюду нищету, детей со вздувшимися от недоедания животами и женщин со сморщенными грудями, в которых не было молока. Лишь в ЮАР и еще нескольких странах было относительное материальное благополучие, но также имелись большие проблемы на расовой почве, следствием которых были многочисленные жертвы, немногим меньше, чем от голода.
Тем не менее Миоме удалось вложить сто миллионов в перспективное месторождение алмазов, находящееся в Мозамбике. Предполагаемые алмазы залегали слишком глубоко в земле, и, чтобы их добывать, были нужны современная техника и большие капиталовложения. Правительство Мозамбика не располагало ни тем, ни другим, а потому согласилось на предложение Миомы о долевом участии, в котором прибыли делились пополам. В этом деле не обошлось без подкупа, так как в государственном аппарате нашлись патриоты, не желающие делиться национальными богатствами с кем бы то ни было. Необходимым людям было роздано до пятидесяти тысяч долларов, но даже после взяток в местной прессе раздавались недовольные высказывания. Но и пресса вскоре замолчала на этот счет. Два журналиста, работающих над этой темой, загадочно погибли в своем автомобиле, раздавленном прямо на шоссе экскаватором-гигантом. Водитель экскаватора сбежал с места происшествия и вскоре был обнаружен повесившимся в доме своей любовницы.
Как-то, проезжая через пустыню Калахари, Миома наткнулся на кочевое племя бушменов. Дело близилось к вечеру, и они с Харрисом решили заночевать в обществе первобытных людей, которые за фунт табаку быстро соорудили для них нечто вроде навеса.
По всей деревне были зажжены костры, так как сегодняшним вечером охотники вернулись с добычей и предстояло пиршество. Убитый сернобык был один на десяток семей, и дележ шел по очень строгим правилам: старикам достались сердце и мякоть шеи сернобыка, охотникам и их семьям — остаток печенки и кострец. Остальные жители получили по большому куску мяса, и скоро все селение пропиталось запахом жареного мяса.
По всей видимости, в селении давно не было такого количества мяса сразу, и все ели поразительно много, заталкивая в себя больше того, чем требовала природа. Обвисшие животы стариков раздувались на глазах, и, чтобы вместить в них еще кусок, они обвязывались кожаными ремнями. Если и ремни не помогали, то в ход пускалась длинная соломина, которой щекоталось горло, чтобы вызвать отрыжку. Отрыгнув съеденное, жители вновь набрасывались на мясо, и так продолжалось всю ночь.
Под утро обожравшиеся бушмены пытались плясать вокруг затухающих костров и совокупляться на глазах друг у друга.
Глядя на эту картину из-под навеса, Миома думал о чем-то своем, а Харрис гнусно похохатывал, намечая себе жертву из молоденьких дикарок, дабы потрафить своим сексуальным инстинктам. Он дождался, пока Миома заснет, а потом тихонько шагнул из-под навеса и исчез в ночи.
Наутро бушмены обнаружили на краю деревни труп молодой девушки со свернутой шеей и долго гадали, что с нею могло произойти. Наконец старейшина племени выдвинул версию о том, что девушку взяло к себе божество взамен подаренного накануне сернобыка.
Миома при этих словах заметил на лице Харриса самодовольную улыбку и, когда они остались наедине, избил своего телохранителя и приказал готовиться к отъезду,
Напоследок Миома решил пройтись по селению. Всюду валялись обглоданные кости, а слабые от вчерашней еды бушмены лежали в теньке и покуривали заработанный табак.
Уже возвращаясь к готовому к отъезду джипу, Миома заметил за одной из хижин девочку лет двенадцати, стоящую на коленях над тазом с водой. Она была лишь в набедренной повязке, а ее наметившиеся груди, перевязанные крест-накрест дешевыми бусами, неожиданно заволновали воображение Миомы.
Такое волнение Миома испытал впервые в жизни, а потому неслышно подошел к девочке и стал наблюдать, как она легонько бьет ладошкой по поверхности воды. На секунду в воде появилось двойное отражение юной прелестницы, и Миома понял, что одно из них сегодня уедет вместе с ним, другое же пусть остается с бушменами.
Девочка заметила Миому, повернулась к нему и без тени смущения улыбнулась прямо в его глаза. В этом взгляде не было ничего детского, наоборот, в нем было такое сильное женское, что Миома впервые в жизни почувствовал себя мужчиной. В крайнем возбуждении он отправился к старейшине племени и за двадцать долларов купил девочку.
Старейшина был в восторге от такой сделки, подсчитывая в уме, сколько он может купить на эти деньги табаку. Он непрерывно тараторил, что Гуасье, так зовут девочку, месяц назад стала девушкой и по бушменским законам может хоть сегодня выходить замуж. У нее даже есть жених из местных, но тот не обидится, и ему вскоре подберут новую невесту из подрастающих.
Миома посадил Гуасье на заднее сиденье джипа, автомобиль тронулся, а жмущий на педали Харрис то и дело оглядывался и, криво улыбаясь, показывал пальцем на бегущего следом молодого бушмена. Минуты три охотник почти не отставал от джипа, и смотрящему на него Миоме стало немного жаль юношу, от которого увозят невесту. Не оглядывалась только Гуасье. На ее лице начиналась та улыбка, которая вскоре станет для Миомы дороже всех в мире алмазов. «Моя эбонитовая девочка» — так назвал про себя свое новое приобретение один из самых богатых людей города Нью-Йорка… Харрис прибавил скорость, и молодой бушмен навсегда исчез в пыльном облаке пустыни Калахари.
Протаскавшись с месяц по африканским пустыням, Миома вернулся в Нью-Йорк. Он с огромным наслаждением наблюдал реакцию Гуасье на один из самых огромных городов мира. Нигде не бывавшая до этого, кроме соседних деревень, девочка испытала огромное потрясение, так что пришлось воспользоваться услугами врача. Но Гуасье на удивление быстро привыкала к новой жизни. Уже через месяц она перестала бояться машин и пользовалась сотней английских слов, прося у Миомы купить ей бесконечное количество новых платьев, дразнящих ее девичье воображение с пестрых витрин. И Миома с удовольствием покупал своей эбонитовой девочке все, что она попросит. На его лице все чаще стала появляться добродушная улыбка, так что даже Харрис заволновался — не тронулся ли его патрон умом.
Миома снял для Гуасье шикарную виллу на берегу океана, нанял для девочки гувернантку и каждый вечер приезжал полюбоваться ее волнующей улыбкой.
В такие дни он обычно отпускал прислугу, оставляя Харриса дежурить у ворот, а сам бесконечно играл с Гуасье в нехитрые девичьи игры.
Наигравшись вдоволь, не знающая стеснения, она тут же, при Миоме, скидывала платье и, еще нескладная, шла в большую мраморную ванну, вихляя маленькими черными ягодицами.
Потом, часами плескаясь в бурлящих струях, доводила Миому до нервных сотрясений своей наготой, пока он, наконец собравшись с силами, не выплескивал в воду целый флакон шампуня и белая пена не скрывала ее волшебных прелестей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10