Философская подоплека артиллеризма яснее всего проявилась в лозунге, некогда алевшем над пушками у входа в Первое высшее Ленинградское артиллерийское училище: Наша цель – коммунизм!. Это было лучшим украшением Московского проспекта, повышавшим настроение прохожих в далекие семидесятые годы.
Философ– артиллерист Беспятых сдал на допуск к самостоятельному заведованию и стал врио командира БЧ-2. Господин старший стрелок.
И вот теплым апрельским воскресеньем, в тот по-особенному томительный час, когда день переходит в вечер и небо начинает линять в оттенки фруктового салата, а низкое солнце от Адмиралтейства слепит и бьет вдоль фасадов Невского, он фланировал по проспекту. Стилистика архаичного фланировал точнее всего передает его походку, настроение и характер движения.
Он был в форме. Иногда ему нравилось вылезать в ней в город. Офицерская форма разнообразит и льстит самоощущению интеллигента. Оставаясь философом, одновременно он был боевым флотским лейтенантом: мудрость и лихая мужественность в одном флаконе. Форма стройнила и утверждала личность еще в одном качестве. Человеку свойственно играть не в того, кто он есть на самом деле. Такова психология маскарадной культуры.
Греемый в спину солнцем, он близился к павильону метро Площадь Восстания, когда услышал за толпой прохожих ритмичный побряк и припев, а затем увидел и тех, кто издавал эти неправославные звуки.
Полтора десятка бритоголовых ребят в канареечных балахонах приплясывали и пристукивали в бубны. За шумом машин и призывом лотерейщицы непосвященный мог различить примерно следующее:
О мама– мама мыла раму,
А Мата Хари мыла Кришну!
Беспятых с удовольствием подумал о тонкой универсальности индуизма и изощренном богатстве его религий, вплоть до вот такого формально примитивного экспортного кришнаизма, когда одна из бритых голов показалась знакомой, причем неуместно знакомой. Неуместность заключалась в том, что голова принадлежала матросу с родного крейсера, и не было оснований сомневаться, что тело под ярко-яичным сари принадлежит ему же.
Будь лейтенант в штатском, он из уважения к чуждой ему, но безвредной и гуманной религии постучал бы перед матросом пальцем по лбу и проследовал своим путем. Но матрос, зацепив взглядом черную форму, ухмыльнулся с неудержимой радостью, и по этой беспричинной радости, а также по розовым, как у нежного кролика, глазам делалось понятно, что он хорошо подкурен.
Форма возобладала над содержанием: философ впал в офицерскую ярость. Матрос был оттащен за руку, освобожден от пацифистского одеяния, охарактеризован непотребно и отконвоирован на корабль.
В каюте, с нервного разгона проводя воспитание лично, Беспятых спросил с гадливой гримасой:
– Почему матросы зовут тебя Груней? Ты что… Груня?
– Никак нет, товарищ лейтенант. Я не голубой.
– Желто-розовый… коз-зел! Н-ну, что ты поешь по улицам… псалмопевец?
– Махамантру… товарищ лейтенант.
– Зачем?!
– У нас свобода вероисповедания, товарищ лейтенант.
– Что ты в этом понимаешь, балда? Или тебе лишь бы балдеть? Смир-на! Вольно! Садись! Кури! И не занимайся тем, в чем ничего не смыслишь. Молчать! Тебе увольнение зачем дали?!
– Отдыхать…
– Отдыхать! А ты что? А ты знаешь, что сегодня на обед корову съел, кришнаит? Да это хуже, чем командира убить!
– Сколько той коровы… не разглядеть…
– Макароны с говяжьей тушенкой!
– Да не было там тушенки, товарищ лейтенант. Так, один запах. Если волоконце и попалось случайно… А и съел, так лучше хоть отчасти искупить. Есть-то охота, вот и жрешь… Вообще-то я не знал, что это говядина.
– А ты думал – омар? Хайям?
– Я думал – свиная тушенка…
– Ну ты остряк. Ну ты дубина. Вообще мяса нельзя! Что – не знаешь?!
– Да какое там мясо на нашем камбузе… Это простится. Я дух просветлял…
– Долбаный ты дух! Ну подумай: как может кришнаит служить на военном корабле?
– Что ж я, добровольцем шел? Призвали. Дезертировать, что ли призываете?…
Беспятых вздохнул, покачал головой сокрушенно и бессильно, снял с полки над столиком Юнга и скорее в подтверждение себе, чем для дурного матросика, прочитал вслух:
Тот, кто сегодня пытается, подобно теософам, прикрыть собственную наготу роскошью восточных одежд, просто не верен своей истории. Сначала приложили все усилия, чтобы стать нищими изнутри, a потом позируют в виде театрального индийского царя. Лучше уж признаться в собственной духовной нищете и утрате символов, чем претендовать на владение богатствами, законными наследниками которых мы ни в коем случае не являемся. Нам по праву принадлежит наследство христианской символики, только мы его где-то растратили. Мы дали пасть построенному нашими отцами дому, а теперь пытаемся влезть в восточные дворцы…
– А я что – виноват насчет дома отцов? – сказал Груня. – И вообще, кому я мешаю?…
– Ты думаешь, из Индии эта твоя лабуда пришла? Из Америки она пришла! Гамбургер для тупых голов!…
– Ну уж.
– А ты что думал, Бхактиведанта в Калькутте жил? В Нью-Йорке он жил!
– С чего бы.
Беспятых подперся ладонью и мечтательным голосом доброй бабушки, начинающей сказку, стал рассказывать:
– Давным-давно, в далеких теплых морях Мэйна, жили-были умные и кроткие пираты. Сами себя они называли морской братвой. И был среди них авторитетный капитан, француз по имени Франсуа. Они называли его Олонезец, потому что он был родом из провинции Олоне. И вся команда очень любила Олонезца, потому что часто на песчаном пляже, под пальмами, в ласковом морском бризе, он вешал за яйца… мудаков! вроде! тебя! Понял???!!!
– Так точно! В гальюн разрешите выйти, товарищ лейтенант?
– Еще раз увижу – будешь петь мантры комендантскому патрулю. Иди! И промахнешься мимо унитаза – вылизывать заставлю! Сука красноглазая, я тебя еще увижу под дурью! Ауробиндо…
– А?
– Хрен на.
Оставшись один, он открыл иллюминатор, плюнул в него и с беспокойным неудовольствием попытался понять: Чего я, собственно, сорвался? Фиг ли мне этот пацан? Фиг ли мне этот корабль? Хороший вечер, через год на гражданку. Седуксену выпить… или водки?
– 6 -
Туманный Альбион. Подагра. На Лондон глубоко плевать. Такой моностих Ольховский приготовил к встрече.
Но Лондон оказался неожиданно хорош. Общее впечатление: коричневый полированный камень, ранняя зелень и живущее в пространстве отражение былого имперского величия. Многозначим – а не давит. Прочее – смотри телехроники, а дышится легко.
Вопрос о посещении музея-квартиры Карла Маркса встал и лег в порядке шутки, а в Гринвич на Катти Сарк теплоходиком скатались. И здоровы же были знаменитые чайные клипера. В отличие от игрушечной, как киносъемочный макет, Золотой Лани сэра Френсиса Дрейка: с гордым удивлением думалось про ребят, которые на такой стотонной скорлупе годами жили и продирались сквозь океаны вокруг шарика.
А вот крейсер Белфаст привел Ольховского в мрачноватую задумчивость. Крейсер стоял на бочках прямо напротив Тауэра, разбитый в зигзаги нарядным серо-голубым камуфляжем, и ничем, кроме тента на юте, не напоминал музей – а выглядел тем, чем был задуман и создан: боевым кораблем. Тяжесть и мощь, стремительность и угроза! Шестидюймовки торчали осмысленно из трехорудийных башен по классической дредноутной схеме, а борта и надстройки топорщились спаренными бофорсами.
И все это действовало!
Броневые люки в башни были отдраены для входа. Элеваторные шахты светились, и снаряженные заряды были выложены в лотки, готовые к досылу в казенники с откинутыми затворами. Креслица комендоров в меру вытерты и вращались без излишнего скольжения консервационной смазки. Так вдобавок еще трансляция гудела и грохотала беспрерывно командами из артпоста и с мостика, докладами и залпами для пущей имитации обстановки боя.
Ольховский потащил всю экскурсию с невозмутимым дьяволом Уоллполом вниз, к погребам, – и убедился воочию, что носовой артиллерийский погреб можно пускать в ход хоть сейчас: кассеты и стеллажи набиты, электроприводы действуют… все вразумительно и соответствует!
В главных машинах все механизмы на месте, и даже коридоры гребных валов отдают маслянистое свечение обточенного вкруговую металла. Хрен ли ваш музей восковых чучел мадам Тюссо – тут в лазарете раненые, на камбузе готовка жратвы, в офицерском буфете поднос с виски, в кубрике дуются в карты (!!!) – двенадцать тысяч тонн водоизмещения, и каждая тонна при деле.
Посетители с зависимо-оживленным видом именно гостей стучали вилками и рюмками в кабаке с военно-морским уклоном, и открытые сверкающие гальюны исправно действовали. И всюду торчали телемониторы, по которым гнали хроники морских боев, шум и выкрики битв не умолкали. А пацанва беспрепятственно лазала везде, куда могла достать, от гидроакустических постов до дальномеров, и крутила все, что крутится, так что зенитные установки вертелись ходуном, как при налете авиации со всех румбов сразу.
Как– то примирили Ольховского с действительностью только кают-компания и адмиральский салон. Все приличные кормовые помещения были заняты командой под офисы: там они работали на компьютерах, пили чай, разговаривали по телефонам и подшивали бумажки. Так что сдержанную роскошь командирской жизни посетители видеть не могли -ни тебе двухкомнатных кают, ни полированной деревянной мебели, ни покойных кожаных кресел. Это все музейщики отхватили в личное пользование – как везде и принято.
В заключение расселись в адмиральском салоне и, уже как старые друзья, вмазали без стеснения. Ольховский твердо принял литр – и ни в одном глазу. Он был уеден.
– 7 -
Вернулся Ольховский в смутном раздрызге. Принял доклад старпома (тоже идиотизм: сорок рыл всех – это команда?! и из шести офицеров – два каперанга, – канцелярия вшивая, а не крейсер…), заперся в каюте, хлебнул из заначки и лягнул ковер.
После Белфаста родной корабль поразил убожеством. Шесть тысяч тонн – а набит неизвестно чем. Музейная экспозиция ничтожна. Посетителей мало. И не прекращается вечная приборка, шкрябка, подкраска, подкрутка, какие-то муравьиные омерзительные хлопоты: краски, кисти, ремонт бытовой энергоустановки, замена телефонных аппаратов… мичмана ожиревшие, матросы недоноски… сменить белье – и открыть кингстоны, так дно слишком близко!
После приборки приперся кап-лей Мознаим. Как может служить на российском флоте офицер с фамилией Мознаим?! Не то узбекский диверсант, не то потомок крымского хана… добро бы немец или швед, тех давно следа на флотах не отыщешь, слизнул белую кость доисторический восемнадцатый год.
Кап– лей вкатился смуглым колобком, вписался в угол дивана, как в лузу, и включил монолог в жанре плача. Ольховского передернуло:
– Возьмите себя в руки, капитан! Вы еще в жилетку мне посморкайтесь!
Мознаим посморкался в средней свежести носовой платок и взял себя в руки: доложил о готовности застрелиться.
– Рассчитываю на вашу порядочность, – подпустил изыска командир. – Надеюсь, что прежде чем стреляться, вы спишетесь с корабля. Дабы тень этого поступка не омрачила репутацию крейсера.
– Репутацию Авроры! – опереточно захохотал Мознаим. – Да здесь младенцы на палубу писают! (Верно, был случай, когда пятилетний паршивец под управлением суки-мамаши помочился под чехол третьего орудия. Разъяренный Ольховский влепил пять суток губы боцману, а что еще можно сделать? Оглушенный бедой боцман предложил суку-мамашу сдать в кубрик и отодрать экипажем, а заодно и младенца, чтоб неповадно было, но это, конечно, пустая бравада… к сожалению.)
– Хрен с тобой, – решил Ольховский. – Ты пришел стреляться или просить и плакать? Если стреляться – не забудь налить в ствол воды, по старому флотскому обычаю, а переборку позади себя завесь одеялом – чтоб, когда затылок вынесет, панель не портить, крась потом после тебя, а одеяло мы спишем. Если плакать – считай уже отплакал. Если просить – квартир у меня нет.
– У меня семья рушится, – скривил Мознаим гладкое смуглое личико.
– Жена блядует? – перевел на разговорный русский Ольховский.
– Сколько можно углы снимать!… – возопил потомок хана. – На Севере снимал, на Тихоокеанском снимал, теперь опять у какой-то суки снимать, дома же своего нет!… сил же нет!…
– Нету квартир у флота! – заорал Ольховский. – Нету! Нету! Денег нету! Нету!!! Сам знаешь, до чего! флот! довели! Телевизор есть? Телевизор смотришь? Чего кругом – знаешь?
– Бред, бред, бред!! На атомные бомбовозы деньги есть, а на квартиры для офицеров – так нету? Вы знаете, сколько стоит бомбовоз?!
– Знаю! Не купишь!
– Это все равно что построить город на пятьдесят тысяч человек! А еще на одну хрущобу – денег вдруг нету?!
– Ой, вот только не надо. Про то, что офицеры пьют, моральный дух подорван бытом, ослабла мотивация к службе, адмиралы воруют… не на собрании. Митингуй на Дворцовой. Дери жену лучше, и будет в доме мир и порядок.
– Так нет же дома! где быть порядку?! Она выходила за блестящего лейтенанта, – оплакал себя Мознаим… – А сейчас у нее нет целых сапог, зато есть бизнесмен с джипом, который возит ее по кабакам.
– Есть джип – на фига сапоги?
– Что я ей могу дать?…
– В глаз. Короче. Бомбовоз в Северодвинске я тебе могу устроить, – пообещал Ольховский. – Если вам обоим Петербург надоел.
– Не поедет она больше никуда! – уверил Мознаим. – Она молодая красивая женщина, она старости боится, а я что?…
– Мужа надо бояться, а не старости! Скажи спасибо, что здесь вообще зарплату дают. Господи, – обратился Ольховский, – зачем ты отменил замполитов? Плакал бы этот козел ему. Вызвали бы жену в женкомитет базы, заправили фитиля по гланды. Да что я, исповедник?… Священника хочу, батюшку, служителя культа, попа мне!… Встать!!!
– Вам хорошо, – сказал Мознаим. – У вас сын уже взрослый, и квартира есть.
– А ты на чужой каравай слюной не капай, – печально посоветовал Ольховский.
Сын его дважды лечился от наркомании, и каперанг с огромным трудом отговорил его от вербовки в Сербию – воевать за свободу братьев славян против исламских экстремистов: за это обещали приличные деньги, которыми оболтус рассчитывал рассчитываться с долгами, а на это время смыться от кредиторов.
– Погоди, – посулил он хмуро, – пусть твои дочки подрастут, тогда узнаешь, почем фунт лиха. А пока это все цветочки.
Лицо Мознаима живо отразило весь комплекс чувств по поводу взросления двух его дочерей в свете всех изложенных обстоятельств.
– Я раньше застрелюсь, – успокоил он себя.
– 8 -
И сели вдвоем со старпомом, разломили плитку дешевого шоколада и свинтили пробку с литровой бутылки Капитанского джина – не тормозной жидкости гнусного польского производства, а благородной сорокавосьмиградусной слезы, разлитой в морском сердце Уэльса славном городе Ньюпорте; бутылка была подарена Ольховскому на прощание офицерами Белфаста.
– Ну – чтоб мы еще пили за счастливое плавание!
Колючая можжевеловая свежесть продрала гортань. Неразбавленный джин пьют варвары и моряки.
– Мазут закачать – и на нем в море выходить можно, – даже без зависти рассказывал Ольховский. – Машина в сохранности, электрооборудование в сохранности… экскурсантов толпы шляются – и ничего, все цело. А ведь у него, если подумать, водоизмещение вдвое больше нашего, а вооружение то же: двенадцать стволов главного калибра шесть дюймов, а у нас четырнадцать.
– Он воевал?
– Еще как. Всю мировую. В конвоях ходил, в Средиземку ходил, в высадке в Нормандии участвовал.
– В том и вся разница.
– В чем разница, черт бы их драл, Николай Палыч?
Опрокинули по третьей, откинулись в креслах и закурили:
– А в том, что Англия пятьсот лет воевала на всех морях. А Россия сто лет подражала голландцам, а потом еще сто – англичанам. Форма, обычаи, жаргон – все английское было. Ты слыхал – когда англичане ходили на покупных кораблях? A мы? Да все крейсера не свои: Варяг – США, Аскольд, Новик, Богатырь – Германия, Боярин – Дания, Светлана и Баян – Франция. А потом сдирали: Очаков и Олега с Богатыря, Жемчуг и Изумруд – с Новика. Что за национальное ремесло – перековка чужих блох! Да разве что Громобой и серия Авроры были собственные.
Ты подумай: с чего начался век? Американцы построили Варяга, немец написал песню, японцы его подняли, назвали Сойя и поставили в строй – а мы сумели его только утопить и тем прославили! Поистине особенности национального русского флотовождения!…
– Но вышли, вышли подводными крейсерами в Мировой океан!
– Вышли. В одной руке дубина, а другая протянута за милостыней. Вроде знаменитого одесского босяка с его ультиматумом: Рупь или в морду. Победы мы одерживали исключительно в екатерининские времена, и то без толку: как сидели за запертыми проливами, так всю музыку и просидели в своих внутренних лужах. За весь двадцатый век славный русский флот дал одно крупное сражение!
1 2 3 4 5 6 7
Философ– артиллерист Беспятых сдал на допуск к самостоятельному заведованию и стал врио командира БЧ-2. Господин старший стрелок.
И вот теплым апрельским воскресеньем, в тот по-особенному томительный час, когда день переходит в вечер и небо начинает линять в оттенки фруктового салата, а низкое солнце от Адмиралтейства слепит и бьет вдоль фасадов Невского, он фланировал по проспекту. Стилистика архаичного фланировал точнее всего передает его походку, настроение и характер движения.
Он был в форме. Иногда ему нравилось вылезать в ней в город. Офицерская форма разнообразит и льстит самоощущению интеллигента. Оставаясь философом, одновременно он был боевым флотским лейтенантом: мудрость и лихая мужественность в одном флаконе. Форма стройнила и утверждала личность еще в одном качестве. Человеку свойственно играть не в того, кто он есть на самом деле. Такова психология маскарадной культуры.
Греемый в спину солнцем, он близился к павильону метро Площадь Восстания, когда услышал за толпой прохожих ритмичный побряк и припев, а затем увидел и тех, кто издавал эти неправославные звуки.
Полтора десятка бритоголовых ребят в канареечных балахонах приплясывали и пристукивали в бубны. За шумом машин и призывом лотерейщицы непосвященный мог различить примерно следующее:
О мама– мама мыла раму,
А Мата Хари мыла Кришну!
Беспятых с удовольствием подумал о тонкой универсальности индуизма и изощренном богатстве его религий, вплоть до вот такого формально примитивного экспортного кришнаизма, когда одна из бритых голов показалась знакомой, причем неуместно знакомой. Неуместность заключалась в том, что голова принадлежала матросу с родного крейсера, и не было оснований сомневаться, что тело под ярко-яичным сари принадлежит ему же.
Будь лейтенант в штатском, он из уважения к чуждой ему, но безвредной и гуманной религии постучал бы перед матросом пальцем по лбу и проследовал своим путем. Но матрос, зацепив взглядом черную форму, ухмыльнулся с неудержимой радостью, и по этой беспричинной радости, а также по розовым, как у нежного кролика, глазам делалось понятно, что он хорошо подкурен.
Форма возобладала над содержанием: философ впал в офицерскую ярость. Матрос был оттащен за руку, освобожден от пацифистского одеяния, охарактеризован непотребно и отконвоирован на корабль.
В каюте, с нервного разгона проводя воспитание лично, Беспятых спросил с гадливой гримасой:
– Почему матросы зовут тебя Груней? Ты что… Груня?
– Никак нет, товарищ лейтенант. Я не голубой.
– Желто-розовый… коз-зел! Н-ну, что ты поешь по улицам… псалмопевец?
– Махамантру… товарищ лейтенант.
– Зачем?!
– У нас свобода вероисповедания, товарищ лейтенант.
– Что ты в этом понимаешь, балда? Или тебе лишь бы балдеть? Смир-на! Вольно! Садись! Кури! И не занимайся тем, в чем ничего не смыслишь. Молчать! Тебе увольнение зачем дали?!
– Отдыхать…
– Отдыхать! А ты что? А ты знаешь, что сегодня на обед корову съел, кришнаит? Да это хуже, чем командира убить!
– Сколько той коровы… не разглядеть…
– Макароны с говяжьей тушенкой!
– Да не было там тушенки, товарищ лейтенант. Так, один запах. Если волоконце и попалось случайно… А и съел, так лучше хоть отчасти искупить. Есть-то охота, вот и жрешь… Вообще-то я не знал, что это говядина.
– А ты думал – омар? Хайям?
– Я думал – свиная тушенка…
– Ну ты остряк. Ну ты дубина. Вообще мяса нельзя! Что – не знаешь?!
– Да какое там мясо на нашем камбузе… Это простится. Я дух просветлял…
– Долбаный ты дух! Ну подумай: как может кришнаит служить на военном корабле?
– Что ж я, добровольцем шел? Призвали. Дезертировать, что ли призываете?…
Беспятых вздохнул, покачал головой сокрушенно и бессильно, снял с полки над столиком Юнга и скорее в подтверждение себе, чем для дурного матросика, прочитал вслух:
Тот, кто сегодня пытается, подобно теософам, прикрыть собственную наготу роскошью восточных одежд, просто не верен своей истории. Сначала приложили все усилия, чтобы стать нищими изнутри, a потом позируют в виде театрального индийского царя. Лучше уж признаться в собственной духовной нищете и утрате символов, чем претендовать на владение богатствами, законными наследниками которых мы ни в коем случае не являемся. Нам по праву принадлежит наследство христианской символики, только мы его где-то растратили. Мы дали пасть построенному нашими отцами дому, а теперь пытаемся влезть в восточные дворцы…
– А я что – виноват насчет дома отцов? – сказал Груня. – И вообще, кому я мешаю?…
– Ты думаешь, из Индии эта твоя лабуда пришла? Из Америки она пришла! Гамбургер для тупых голов!…
– Ну уж.
– А ты что думал, Бхактиведанта в Калькутте жил? В Нью-Йорке он жил!
– С чего бы.
Беспятых подперся ладонью и мечтательным голосом доброй бабушки, начинающей сказку, стал рассказывать:
– Давным-давно, в далеких теплых морях Мэйна, жили-были умные и кроткие пираты. Сами себя они называли морской братвой. И был среди них авторитетный капитан, француз по имени Франсуа. Они называли его Олонезец, потому что он был родом из провинции Олоне. И вся команда очень любила Олонезца, потому что часто на песчаном пляже, под пальмами, в ласковом морском бризе, он вешал за яйца… мудаков! вроде! тебя! Понял???!!!
– Так точно! В гальюн разрешите выйти, товарищ лейтенант?
– Еще раз увижу – будешь петь мантры комендантскому патрулю. Иди! И промахнешься мимо унитаза – вылизывать заставлю! Сука красноглазая, я тебя еще увижу под дурью! Ауробиндо…
– А?
– Хрен на.
Оставшись один, он открыл иллюминатор, плюнул в него и с беспокойным неудовольствием попытался понять: Чего я, собственно, сорвался? Фиг ли мне этот пацан? Фиг ли мне этот корабль? Хороший вечер, через год на гражданку. Седуксену выпить… или водки?
– 6 -
Туманный Альбион. Подагра. На Лондон глубоко плевать. Такой моностих Ольховский приготовил к встрече.
Но Лондон оказался неожиданно хорош. Общее впечатление: коричневый полированный камень, ранняя зелень и живущее в пространстве отражение былого имперского величия. Многозначим – а не давит. Прочее – смотри телехроники, а дышится легко.
Вопрос о посещении музея-квартиры Карла Маркса встал и лег в порядке шутки, а в Гринвич на Катти Сарк теплоходиком скатались. И здоровы же были знаменитые чайные клипера. В отличие от игрушечной, как киносъемочный макет, Золотой Лани сэра Френсиса Дрейка: с гордым удивлением думалось про ребят, которые на такой стотонной скорлупе годами жили и продирались сквозь океаны вокруг шарика.
А вот крейсер Белфаст привел Ольховского в мрачноватую задумчивость. Крейсер стоял на бочках прямо напротив Тауэра, разбитый в зигзаги нарядным серо-голубым камуфляжем, и ничем, кроме тента на юте, не напоминал музей – а выглядел тем, чем был задуман и создан: боевым кораблем. Тяжесть и мощь, стремительность и угроза! Шестидюймовки торчали осмысленно из трехорудийных башен по классической дредноутной схеме, а борта и надстройки топорщились спаренными бофорсами.
И все это действовало!
Броневые люки в башни были отдраены для входа. Элеваторные шахты светились, и снаряженные заряды были выложены в лотки, готовые к досылу в казенники с откинутыми затворами. Креслица комендоров в меру вытерты и вращались без излишнего скольжения консервационной смазки. Так вдобавок еще трансляция гудела и грохотала беспрерывно командами из артпоста и с мостика, докладами и залпами для пущей имитации обстановки боя.
Ольховский потащил всю экскурсию с невозмутимым дьяволом Уоллполом вниз, к погребам, – и убедился воочию, что носовой артиллерийский погреб можно пускать в ход хоть сейчас: кассеты и стеллажи набиты, электроприводы действуют… все вразумительно и соответствует!
В главных машинах все механизмы на месте, и даже коридоры гребных валов отдают маслянистое свечение обточенного вкруговую металла. Хрен ли ваш музей восковых чучел мадам Тюссо – тут в лазарете раненые, на камбузе готовка жратвы, в офицерском буфете поднос с виски, в кубрике дуются в карты (!!!) – двенадцать тысяч тонн водоизмещения, и каждая тонна при деле.
Посетители с зависимо-оживленным видом именно гостей стучали вилками и рюмками в кабаке с военно-морским уклоном, и открытые сверкающие гальюны исправно действовали. И всюду торчали телемониторы, по которым гнали хроники морских боев, шум и выкрики битв не умолкали. А пацанва беспрепятственно лазала везде, куда могла достать, от гидроакустических постов до дальномеров, и крутила все, что крутится, так что зенитные установки вертелись ходуном, как при налете авиации со всех румбов сразу.
Как– то примирили Ольховского с действительностью только кают-компания и адмиральский салон. Все приличные кормовые помещения были заняты командой под офисы: там они работали на компьютерах, пили чай, разговаривали по телефонам и подшивали бумажки. Так что сдержанную роскошь командирской жизни посетители видеть не могли -ни тебе двухкомнатных кают, ни полированной деревянной мебели, ни покойных кожаных кресел. Это все музейщики отхватили в личное пользование – как везде и принято.
В заключение расселись в адмиральском салоне и, уже как старые друзья, вмазали без стеснения. Ольховский твердо принял литр – и ни в одном глазу. Он был уеден.
– 7 -
Вернулся Ольховский в смутном раздрызге. Принял доклад старпома (тоже идиотизм: сорок рыл всех – это команда?! и из шести офицеров – два каперанга, – канцелярия вшивая, а не крейсер…), заперся в каюте, хлебнул из заначки и лягнул ковер.
После Белфаста родной корабль поразил убожеством. Шесть тысяч тонн – а набит неизвестно чем. Музейная экспозиция ничтожна. Посетителей мало. И не прекращается вечная приборка, шкрябка, подкраска, подкрутка, какие-то муравьиные омерзительные хлопоты: краски, кисти, ремонт бытовой энергоустановки, замена телефонных аппаратов… мичмана ожиревшие, матросы недоноски… сменить белье – и открыть кингстоны, так дно слишком близко!
После приборки приперся кап-лей Мознаим. Как может служить на российском флоте офицер с фамилией Мознаим?! Не то узбекский диверсант, не то потомок крымского хана… добро бы немец или швед, тех давно следа на флотах не отыщешь, слизнул белую кость доисторический восемнадцатый год.
Кап– лей вкатился смуглым колобком, вписался в угол дивана, как в лузу, и включил монолог в жанре плача. Ольховского передернуло:
– Возьмите себя в руки, капитан! Вы еще в жилетку мне посморкайтесь!
Мознаим посморкался в средней свежести носовой платок и взял себя в руки: доложил о готовности застрелиться.
– Рассчитываю на вашу порядочность, – подпустил изыска командир. – Надеюсь, что прежде чем стреляться, вы спишетесь с корабля. Дабы тень этого поступка не омрачила репутацию крейсера.
– Репутацию Авроры! – опереточно захохотал Мознаим. – Да здесь младенцы на палубу писают! (Верно, был случай, когда пятилетний паршивец под управлением суки-мамаши помочился под чехол третьего орудия. Разъяренный Ольховский влепил пять суток губы боцману, а что еще можно сделать? Оглушенный бедой боцман предложил суку-мамашу сдать в кубрик и отодрать экипажем, а заодно и младенца, чтоб неповадно было, но это, конечно, пустая бравада… к сожалению.)
– Хрен с тобой, – решил Ольховский. – Ты пришел стреляться или просить и плакать? Если стреляться – не забудь налить в ствол воды, по старому флотскому обычаю, а переборку позади себя завесь одеялом – чтоб, когда затылок вынесет, панель не портить, крась потом после тебя, а одеяло мы спишем. Если плакать – считай уже отплакал. Если просить – квартир у меня нет.
– У меня семья рушится, – скривил Мознаим гладкое смуглое личико.
– Жена блядует? – перевел на разговорный русский Ольховский.
– Сколько можно углы снимать!… – возопил потомок хана. – На Севере снимал, на Тихоокеанском снимал, теперь опять у какой-то суки снимать, дома же своего нет!… сил же нет!…
– Нету квартир у флота! – заорал Ольховский. – Нету! Нету! Денег нету! Нету!!! Сам знаешь, до чего! флот! довели! Телевизор есть? Телевизор смотришь? Чего кругом – знаешь?
– Бред, бред, бред!! На атомные бомбовозы деньги есть, а на квартиры для офицеров – так нету? Вы знаете, сколько стоит бомбовоз?!
– Знаю! Не купишь!
– Это все равно что построить город на пятьдесят тысяч человек! А еще на одну хрущобу – денег вдруг нету?!
– Ой, вот только не надо. Про то, что офицеры пьют, моральный дух подорван бытом, ослабла мотивация к службе, адмиралы воруют… не на собрании. Митингуй на Дворцовой. Дери жену лучше, и будет в доме мир и порядок.
– Так нет же дома! где быть порядку?! Она выходила за блестящего лейтенанта, – оплакал себя Мознаим… – А сейчас у нее нет целых сапог, зато есть бизнесмен с джипом, который возит ее по кабакам.
– Есть джип – на фига сапоги?
– Что я ей могу дать?…
– В глаз. Короче. Бомбовоз в Северодвинске я тебе могу устроить, – пообещал Ольховский. – Если вам обоим Петербург надоел.
– Не поедет она больше никуда! – уверил Мознаим. – Она молодая красивая женщина, она старости боится, а я что?…
– Мужа надо бояться, а не старости! Скажи спасибо, что здесь вообще зарплату дают. Господи, – обратился Ольховский, – зачем ты отменил замполитов? Плакал бы этот козел ему. Вызвали бы жену в женкомитет базы, заправили фитиля по гланды. Да что я, исповедник?… Священника хочу, батюшку, служителя культа, попа мне!… Встать!!!
– Вам хорошо, – сказал Мознаим. – У вас сын уже взрослый, и квартира есть.
– А ты на чужой каравай слюной не капай, – печально посоветовал Ольховский.
Сын его дважды лечился от наркомании, и каперанг с огромным трудом отговорил его от вербовки в Сербию – воевать за свободу братьев славян против исламских экстремистов: за это обещали приличные деньги, которыми оболтус рассчитывал рассчитываться с долгами, а на это время смыться от кредиторов.
– Погоди, – посулил он хмуро, – пусть твои дочки подрастут, тогда узнаешь, почем фунт лиха. А пока это все цветочки.
Лицо Мознаима живо отразило весь комплекс чувств по поводу взросления двух его дочерей в свете всех изложенных обстоятельств.
– Я раньше застрелюсь, – успокоил он себя.
– 8 -
И сели вдвоем со старпомом, разломили плитку дешевого шоколада и свинтили пробку с литровой бутылки Капитанского джина – не тормозной жидкости гнусного польского производства, а благородной сорокавосьмиградусной слезы, разлитой в морском сердце Уэльса славном городе Ньюпорте; бутылка была подарена Ольховскому на прощание офицерами Белфаста.
– Ну – чтоб мы еще пили за счастливое плавание!
Колючая можжевеловая свежесть продрала гортань. Неразбавленный джин пьют варвары и моряки.
– Мазут закачать – и на нем в море выходить можно, – даже без зависти рассказывал Ольховский. – Машина в сохранности, электрооборудование в сохранности… экскурсантов толпы шляются – и ничего, все цело. А ведь у него, если подумать, водоизмещение вдвое больше нашего, а вооружение то же: двенадцать стволов главного калибра шесть дюймов, а у нас четырнадцать.
– Он воевал?
– Еще как. Всю мировую. В конвоях ходил, в Средиземку ходил, в высадке в Нормандии участвовал.
– В том и вся разница.
– В чем разница, черт бы их драл, Николай Палыч?
Опрокинули по третьей, откинулись в креслах и закурили:
– А в том, что Англия пятьсот лет воевала на всех морях. А Россия сто лет подражала голландцам, а потом еще сто – англичанам. Форма, обычаи, жаргон – все английское было. Ты слыхал – когда англичане ходили на покупных кораблях? A мы? Да все крейсера не свои: Варяг – США, Аскольд, Новик, Богатырь – Германия, Боярин – Дания, Светлана и Баян – Франция. А потом сдирали: Очаков и Олега с Богатыря, Жемчуг и Изумруд – с Новика. Что за национальное ремесло – перековка чужих блох! Да разве что Громобой и серия Авроры были собственные.
Ты подумай: с чего начался век? Американцы построили Варяга, немец написал песню, японцы его подняли, назвали Сойя и поставили в строй – а мы сумели его только утопить и тем прославили! Поистине особенности национального русского флотовождения!…
– Но вышли, вышли подводными крейсерами в Мировой океан!
– Вышли. В одной руке дубина, а другая протянута за милостыней. Вроде знаменитого одесского босяка с его ультиматумом: Рупь или в морду. Победы мы одерживали исключительно в екатерининские времена, и то без толку: как сидели за запертыми проливами, так всю музыку и просидели в своих внутренних лужах. За весь двадцатый век славный русский флот дал одно крупное сражение!
1 2 3 4 5 6 7