а то, вообразив, что надежды мои уже сбылись, я в восторге вскакивал с места, начинал ходить по комнате и, переносясь через дни, недели и годы в будущее, рисовал себе свое безмятежное счастье и строил множество чудеснейших планов.
Погруженный в свои мечтания, я рассеянно взглянул на письмо, которое раньше не заметил, хотя оно лежало прямо передо мной на камине. По адресу на конверте, я сразу узнал руку моего крестного отца. Я позвонил. «Когда принесли это письмо? – спросил я вошедшего Жака.
– Как только вы ушли, сударь! Посыльный просил не задерживать ответ.
– Хорошо!»
Я не слишком торопился, распечатывая письмо. Вот его содержание:
«Любезный Эдуард! Я готов все простить. После того, как я ушел от тебя, я узнал о твоей проказе, узнал также и о том, где ты забыл свой плащ. Я не замедлил принять меры там, где следует, и приостановить широко распространившийся о тебе слух. Самым срочным делом было задобрить г-на пастора Латура, родственника твоей невесты, что мне полностью удалось. Ничто не потеряно. Ну, а что касается девицы, которую ты скомпрометировал, то о ней не стоит говорить. Разумеется, ее надо вознаградить, и этот расход я беру на себя. Только смотри: никаких колебаний и отсрочек. Завтра надо все закончить и таким образом (поверь, не пожалеешь) ты вернешь себе наследство и дружбу твоего любящего крестного отца».
Письмо это привело меня в ярость; я разразился гневными словами, обвиняя в бессердечии и безнравственности этого человека, который своим цинизмом осквернил все, что для меня было чисто и свято. Взявшись за перо, я тотчас написал ответ, полный такого глубокого презрения, что перечитав его через несколько минут, сам понял, что перехватил через край. Я разорвал свое послание, написал другое, затем – третье, пока, успокоившись, не пришел к выводу, что моя судьба, которая решится завтра, будет самым внушительным ответом на оскорбительное письмо крестного. Итак я почел за лучшее не удостоить его ответом и удовлетворил свое желание мести тем, что снова погрузился в сладкие грезы.
Около трех часов утра я лег в постель. Я надеялся, что недолгий сон сократит время нестерпимого ожидания дня. Но едва я сомкнул на несколько минут глаза, как первые лучи солнца проскользнули в мою комнату, и я поднялся, чтобы одеться и снова предаться все возрастающей муке ожидания. Глядя на часовую стрелку, я подсчитал, сколько времени понадобится г-ну Латуру, чтобы встать, собраться в путь, пойти и наконец явиться к дамам. Тут я принялся на множество ладов сочинять речь, которую он произнесет, смотря по обстоятельствам, месту и настроению, в каком он застанет своих приятельниц. Призвав на помощь всю силу моего воображения, возбужденного любовью и мечтами, я придавал их словам тот смысл, который был мне больше всего по душе. Наконец ожидание сделалось для меня невыносимо и я решил пойти навстречу г-ну Латуру, чтобы поскорее узнать, какой ответ он несет.
Добрый пастор накануне приютил Адель и ее мать в своем загородном доме, находившемся в одной миле от города. Туда-то я и направился декабрьским утром, события которого никогда не изгладятся из моей памяти. Погода была тихая, но дорога – прескверная. Тусклое солнце освещало серебристыми лучами обнаженные поля и деревья с облетевшей листвой; сквозь прозрачный туман смутно белел снег на горах. Но мое сердце согревало своим огнем эту застывшую природу; я упивался мечтами о будущем блаженстве, и мне казалось, что любовь и счастье изливают свои дары даже на самые убогие хижины, разбросанные по лугам, тянувшимся по обеим сторонам дороги. Я присел на землю в ожидании пастора, и помню, долго смотрел на лачугу, почти скрывшуюся за ветвями молодых вязов, из-за которых поднимался к небу легкий дымок. Я представил себе, что волею судьбы я поселился под этой смиренной соломенной крышей, привел сюда свою подругу, и вот теперь здесь протекают мои дни. Незаметно мои мечты придали живое очарование голым веткам деревьев, и, позабыв на время свое нетерпение, я погрузился в мысли об этом деревенском жилище. Мечты таят в себе порой как бы предчувствие будущего. Несколько лет спустя, вблизи тех мест, и в подобном убежище мечты мои осуществились.
Вдруг в конце дороги показалась повозка. Я вскочил и побежал ей навстречу, но еще издали увидел, что в ней никого нет и хотел пройти мимо. Однако возница, придержав лошадь, спросил, не за мной ли послал г-н пастор Латур… В одно мгновение я очутился в повозке, и она быстро повернула обратно. Тотчас же замешательство и робость, сменившие мое нетерпение, до такой степени лишили меня присутствия духа, что я готов был отдать все на свете, лишь бы повозка не мчала меня с такой быстротой.
Скоро я увидел стоявший на холме дом. К нему вела крутая дорога, обсаженная старыми ореховыми деревьями. Сердце мое сильно билось, и я стал искать глазами, нет ли кого-нибудь поблизости. Но кругом царило глубокое молчание, и лишь открытые ставни в нижнем этаже указывали на то, что дом обитаем. Между тем мы поднялись по холму, и ограда, приблизившись, заслонила от меня дом… Я уже видел ворота; лай собаки смешался со стуком колес, покативших по мощеному двору. Повозка остановилась, и снова все стихло.
Когда я вышел из повозки, передо мной появился г-н Латур. Он вел под руку даму лет пятидесяти. Она была одета просто и со вкусом; несмотря на волнение, выражавшееся в благородных чертах ее лица, ее проницательный и мягкий взгляд, устремленный на меня, усилил мою робость и в то же время покорил мое сердце.
В первую минуту я не знал, что ей сказать, она тоже молчала. Тогда добрый пастор обратился ко мне со словами: «Друг мой, я передал ваше предложение г-же Сенар, она, видимо, оценила его; мне кажется, я сделал все, что мог, остальное зависит от вас, или вернее – от ваших достоинств, которые сами за себя скажут лучше, чем я.
– Мы познакомились с вами, – молвила дама взволнованным голосом, – довольно странным образом… но слова г-на Латура всесильны надо мной и внушили мне уважение к вам. Я не могу отклонить предложение, которое он поддерживает… Моя дочь ничего еще не знает, но я не вижу причины скрывать от нее… в ваших прекрасных качествах я уверена, а остальное я предоставляю свободному выбору моей дочери… прошу вас, войдите!»
Смущение мое было так велико, что я не решился ей ответить; но, повинуясь движению сердца, я забыл о сдержанности и самообладании, требуемых приличиями, схватил руку дамы и с горячностью прижал ее к губам. Г-жа Сенар была, видимо, тронута моим порывом, и заметив это по ее лицу, я уже не столь робея предложил ей свою руку, чтобы ввести ее в гостиную. В эту минуту я почувствовал себя ее сыном и, полный благодарности и счастья, дал себе клятву всей душой любить ее, и по сию пору еще стараюсь своей любовью радовать ее преклонные лета.
Как только я вошел в гостиную, Адель узнала меня, и щеки ее покрылись ярким румянцем. Но, увидев, что я веду под руку ее мать, она успокоилась и поклонилась мне. Она стояла в скромной и грациозной позе и села не раньше, чем сели мы все. «Я надеюсь, мадемуазель, – сказал я, – вы уже оправились после того утомительного вечера, благодаря которому я имел удовольствие с вами познакомиться!»
Она опять залилась краской, и чтобы помочь ей преодолеть замешательство, вызванное этим воспоминанием, я заговорил о пожаре. Завязался общий разговор, но несколько холодный и принужденный, как это бывает, когда за словами прячется то, что таится в сердце. Только одна Адель с увлечением слушала беседу, захватившую целиком ее внимание, и лишь изредка робко вставляла словечко.
Все-таки подобное положение, продолжавшееся слишком долго, становилось для нас тягостным, и хоть я чувствовал себя гораздо уверенней, мне было неясно, как принять слова матери и что я мог решиться сказать. Наконец пастор Латур обратился к девушке: «У меня есть одно желание, мадемуазель Адель! Я бы хотел, чтобы мой друг, который является также другом вашей матушки, когда-нибудь стал им и для вас.
– Вы хорошо знаете, господин Латур, – отвечала девушка скромно, но не смутившись, – что я люблю всех, кто дорог матушке и вам».
Тут я понял, что она не подозревает о цели моего прихода к ним, и ее невинная душа не вникла в смысл его слов.
«Мадемуазель, – тотчас подхватил я, – малейший знак вашего расположения – бесценная награда для меня. Но зачем мне таить мои желания? Счастье всей моей жизни зависит от того, исполнятся они, или нет… Я прошу вашей руки, я хочу соединить мою судьбу с вашей и обрести вместе с милой подругой также и мать, которую я уже и теперь уважаю и люблю, как ту, которую я потерял!»
Слушая мои признания, юная Адель, пораженная и встревоженная, попеременно глядела то на г-на Латура, то на меня, то на мать. А та, увидев, что наступила минута, когда ей придется решить участь нежно любимой дочери, почувствовала, как раскрылись ее сердечные раны; терзаясь воспоминаниями о прошлом, растерявшись перед неизвестным будущим, она молила взглядом р сочувствии, помощи, сострадании и, не в силах совладать с собой, разразилась потоком слез. «Матушка, – воскликнула дочь, бросившись к ней на шею, – почему вы плачете? Я люблю его, но я покорна вашей воле… мое счастье зависит от вашего-счастья!»
Мать не нашла слов для ответа; наконец, желая успокоить свою тревогу, она обратилась ко мне, и взяв руку дочери, вложила ее в мою. С этой минуты мы стали с Адель едины. Истинная невинность доверчива: сердце, неопытное в любви, предается ей целиком. В сердце Адель я нашел нетронутыми сокровища, которые тускнеют среди светской суеты, но в жизни уединенной становятся еще прекраснее. На редкость красивая, исполненная прелести и грации, наделенная способностью тонко чувствовать, которая придает особую привлекательность талантам и познаниям женщины, эта благородная и скромная душа не знала других наслаждений, кроме любви и преданности. В то же время, когда она, казалось, расточала дары своего ума и характера, какая-то целомудренная сдержанность сообщала ее малейшим достоинствам очарование в тысячу раз более глубокое и притягательное, нежели то, каким тщетно стараются блеснуть не менее красивые женщины, но прибегающие к расчетам и уловкам искусного кокетства.
Было решено, что обе дамы останутся на всю зиму в убежище, которое радушно предоставил им добрый пастор. Туда в суровые зимние морозы я ежедневно приходил наслаждаться обществом прелестной девушки и восторгами разделенной любви, день ото дня становившейся все сильней. Чудесное время упоения настоящим и радостными надеждами на будущее! Счастливые дни моей жизни! Вы пронеслись, оставив в душе сладостный след, не в пример другим наслаждениям, безвозвратно канувшим в вечность; вы были сияющим провозвестником счастья, какое я вкушаю и поныне, и, оглядываясь назад, никогда мое сердце не упрекает вас в том, что вы не исполнили прельстивших меня обещаний!
Весной г-н Латур обвенчал нас в церкви соседнего селения. Счастливый и гордый нашим союзом, – плодом его рассудительности и бескорыстия – он навсегда остался нашим другом. Жак не покинул меня в моем новом положении, а мой крестный отец, скончавшийся два года спустя, так и не простив меня, разделил свое имущество между родственниками, менее состоятельными, чем я. Я кончаю, читатель! Следовал ли ты за мной до конца? Я льщу себя этой надеждой и потому расстаюсь с тобой с большим сожалением.
1 2 3 4 5 6
Погруженный в свои мечтания, я рассеянно взглянул на письмо, которое раньше не заметил, хотя оно лежало прямо передо мной на камине. По адресу на конверте, я сразу узнал руку моего крестного отца. Я позвонил. «Когда принесли это письмо? – спросил я вошедшего Жака.
– Как только вы ушли, сударь! Посыльный просил не задерживать ответ.
– Хорошо!»
Я не слишком торопился, распечатывая письмо. Вот его содержание:
«Любезный Эдуард! Я готов все простить. После того, как я ушел от тебя, я узнал о твоей проказе, узнал также и о том, где ты забыл свой плащ. Я не замедлил принять меры там, где следует, и приостановить широко распространившийся о тебе слух. Самым срочным делом было задобрить г-на пастора Латура, родственника твоей невесты, что мне полностью удалось. Ничто не потеряно. Ну, а что касается девицы, которую ты скомпрометировал, то о ней не стоит говорить. Разумеется, ее надо вознаградить, и этот расход я беру на себя. Только смотри: никаких колебаний и отсрочек. Завтра надо все закончить и таким образом (поверь, не пожалеешь) ты вернешь себе наследство и дружбу твоего любящего крестного отца».
Письмо это привело меня в ярость; я разразился гневными словами, обвиняя в бессердечии и безнравственности этого человека, который своим цинизмом осквернил все, что для меня было чисто и свято. Взявшись за перо, я тотчас написал ответ, полный такого глубокого презрения, что перечитав его через несколько минут, сам понял, что перехватил через край. Я разорвал свое послание, написал другое, затем – третье, пока, успокоившись, не пришел к выводу, что моя судьба, которая решится завтра, будет самым внушительным ответом на оскорбительное письмо крестного. Итак я почел за лучшее не удостоить его ответом и удовлетворил свое желание мести тем, что снова погрузился в сладкие грезы.
Около трех часов утра я лег в постель. Я надеялся, что недолгий сон сократит время нестерпимого ожидания дня. Но едва я сомкнул на несколько минут глаза, как первые лучи солнца проскользнули в мою комнату, и я поднялся, чтобы одеться и снова предаться все возрастающей муке ожидания. Глядя на часовую стрелку, я подсчитал, сколько времени понадобится г-ну Латуру, чтобы встать, собраться в путь, пойти и наконец явиться к дамам. Тут я принялся на множество ладов сочинять речь, которую он произнесет, смотря по обстоятельствам, месту и настроению, в каком он застанет своих приятельниц. Призвав на помощь всю силу моего воображения, возбужденного любовью и мечтами, я придавал их словам тот смысл, который был мне больше всего по душе. Наконец ожидание сделалось для меня невыносимо и я решил пойти навстречу г-ну Латуру, чтобы поскорее узнать, какой ответ он несет.
Добрый пастор накануне приютил Адель и ее мать в своем загородном доме, находившемся в одной миле от города. Туда-то я и направился декабрьским утром, события которого никогда не изгладятся из моей памяти. Погода была тихая, но дорога – прескверная. Тусклое солнце освещало серебристыми лучами обнаженные поля и деревья с облетевшей листвой; сквозь прозрачный туман смутно белел снег на горах. Но мое сердце согревало своим огнем эту застывшую природу; я упивался мечтами о будущем блаженстве, и мне казалось, что любовь и счастье изливают свои дары даже на самые убогие хижины, разбросанные по лугам, тянувшимся по обеим сторонам дороги. Я присел на землю в ожидании пастора, и помню, долго смотрел на лачугу, почти скрывшуюся за ветвями молодых вязов, из-за которых поднимался к небу легкий дымок. Я представил себе, что волею судьбы я поселился под этой смиренной соломенной крышей, привел сюда свою подругу, и вот теперь здесь протекают мои дни. Незаметно мои мечты придали живое очарование голым веткам деревьев, и, позабыв на время свое нетерпение, я погрузился в мысли об этом деревенском жилище. Мечты таят в себе порой как бы предчувствие будущего. Несколько лет спустя, вблизи тех мест, и в подобном убежище мечты мои осуществились.
Вдруг в конце дороги показалась повозка. Я вскочил и побежал ей навстречу, но еще издали увидел, что в ней никого нет и хотел пройти мимо. Однако возница, придержав лошадь, спросил, не за мной ли послал г-н пастор Латур… В одно мгновение я очутился в повозке, и она быстро повернула обратно. Тотчас же замешательство и робость, сменившие мое нетерпение, до такой степени лишили меня присутствия духа, что я готов был отдать все на свете, лишь бы повозка не мчала меня с такой быстротой.
Скоро я увидел стоявший на холме дом. К нему вела крутая дорога, обсаженная старыми ореховыми деревьями. Сердце мое сильно билось, и я стал искать глазами, нет ли кого-нибудь поблизости. Но кругом царило глубокое молчание, и лишь открытые ставни в нижнем этаже указывали на то, что дом обитаем. Между тем мы поднялись по холму, и ограда, приблизившись, заслонила от меня дом… Я уже видел ворота; лай собаки смешался со стуком колес, покативших по мощеному двору. Повозка остановилась, и снова все стихло.
Когда я вышел из повозки, передо мной появился г-н Латур. Он вел под руку даму лет пятидесяти. Она была одета просто и со вкусом; несмотря на волнение, выражавшееся в благородных чертах ее лица, ее проницательный и мягкий взгляд, устремленный на меня, усилил мою робость и в то же время покорил мое сердце.
В первую минуту я не знал, что ей сказать, она тоже молчала. Тогда добрый пастор обратился ко мне со словами: «Друг мой, я передал ваше предложение г-же Сенар, она, видимо, оценила его; мне кажется, я сделал все, что мог, остальное зависит от вас, или вернее – от ваших достоинств, которые сами за себя скажут лучше, чем я.
– Мы познакомились с вами, – молвила дама взволнованным голосом, – довольно странным образом… но слова г-на Латура всесильны надо мной и внушили мне уважение к вам. Я не могу отклонить предложение, которое он поддерживает… Моя дочь ничего еще не знает, но я не вижу причины скрывать от нее… в ваших прекрасных качествах я уверена, а остальное я предоставляю свободному выбору моей дочери… прошу вас, войдите!»
Смущение мое было так велико, что я не решился ей ответить; но, повинуясь движению сердца, я забыл о сдержанности и самообладании, требуемых приличиями, схватил руку дамы и с горячностью прижал ее к губам. Г-жа Сенар была, видимо, тронута моим порывом, и заметив это по ее лицу, я уже не столь робея предложил ей свою руку, чтобы ввести ее в гостиную. В эту минуту я почувствовал себя ее сыном и, полный благодарности и счастья, дал себе клятву всей душой любить ее, и по сию пору еще стараюсь своей любовью радовать ее преклонные лета.
Как только я вошел в гостиную, Адель узнала меня, и щеки ее покрылись ярким румянцем. Но, увидев, что я веду под руку ее мать, она успокоилась и поклонилась мне. Она стояла в скромной и грациозной позе и села не раньше, чем сели мы все. «Я надеюсь, мадемуазель, – сказал я, – вы уже оправились после того утомительного вечера, благодаря которому я имел удовольствие с вами познакомиться!»
Она опять залилась краской, и чтобы помочь ей преодолеть замешательство, вызванное этим воспоминанием, я заговорил о пожаре. Завязался общий разговор, но несколько холодный и принужденный, как это бывает, когда за словами прячется то, что таится в сердце. Только одна Адель с увлечением слушала беседу, захватившую целиком ее внимание, и лишь изредка робко вставляла словечко.
Все-таки подобное положение, продолжавшееся слишком долго, становилось для нас тягостным, и хоть я чувствовал себя гораздо уверенней, мне было неясно, как принять слова матери и что я мог решиться сказать. Наконец пастор Латур обратился к девушке: «У меня есть одно желание, мадемуазель Адель! Я бы хотел, чтобы мой друг, который является также другом вашей матушки, когда-нибудь стал им и для вас.
– Вы хорошо знаете, господин Латур, – отвечала девушка скромно, но не смутившись, – что я люблю всех, кто дорог матушке и вам».
Тут я понял, что она не подозревает о цели моего прихода к ним, и ее невинная душа не вникла в смысл его слов.
«Мадемуазель, – тотчас подхватил я, – малейший знак вашего расположения – бесценная награда для меня. Но зачем мне таить мои желания? Счастье всей моей жизни зависит от того, исполнятся они, или нет… Я прошу вашей руки, я хочу соединить мою судьбу с вашей и обрести вместе с милой подругой также и мать, которую я уже и теперь уважаю и люблю, как ту, которую я потерял!»
Слушая мои признания, юная Адель, пораженная и встревоженная, попеременно глядела то на г-на Латура, то на меня, то на мать. А та, увидев, что наступила минута, когда ей придется решить участь нежно любимой дочери, почувствовала, как раскрылись ее сердечные раны; терзаясь воспоминаниями о прошлом, растерявшись перед неизвестным будущим, она молила взглядом р сочувствии, помощи, сострадании и, не в силах совладать с собой, разразилась потоком слез. «Матушка, – воскликнула дочь, бросившись к ней на шею, – почему вы плачете? Я люблю его, но я покорна вашей воле… мое счастье зависит от вашего-счастья!»
Мать не нашла слов для ответа; наконец, желая успокоить свою тревогу, она обратилась ко мне, и взяв руку дочери, вложила ее в мою. С этой минуты мы стали с Адель едины. Истинная невинность доверчива: сердце, неопытное в любви, предается ей целиком. В сердце Адель я нашел нетронутыми сокровища, которые тускнеют среди светской суеты, но в жизни уединенной становятся еще прекраснее. На редкость красивая, исполненная прелести и грации, наделенная способностью тонко чувствовать, которая придает особую привлекательность талантам и познаниям женщины, эта благородная и скромная душа не знала других наслаждений, кроме любви и преданности. В то же время, когда она, казалось, расточала дары своего ума и характера, какая-то целомудренная сдержанность сообщала ее малейшим достоинствам очарование в тысячу раз более глубокое и притягательное, нежели то, каким тщетно стараются блеснуть не менее красивые женщины, но прибегающие к расчетам и уловкам искусного кокетства.
Было решено, что обе дамы останутся на всю зиму в убежище, которое радушно предоставил им добрый пастор. Туда в суровые зимние морозы я ежедневно приходил наслаждаться обществом прелестной девушки и восторгами разделенной любви, день ото дня становившейся все сильней. Чудесное время упоения настоящим и радостными надеждами на будущее! Счастливые дни моей жизни! Вы пронеслись, оставив в душе сладостный след, не в пример другим наслаждениям, безвозвратно канувшим в вечность; вы были сияющим провозвестником счастья, какое я вкушаю и поныне, и, оглядываясь назад, никогда мое сердце не упрекает вас в том, что вы не исполнили прельстивших меня обещаний!
Весной г-н Латур обвенчал нас в церкви соседнего селения. Счастливый и гордый нашим союзом, – плодом его рассудительности и бескорыстия – он навсегда остался нашим другом. Жак не покинул меня в моем новом положении, а мой крестный отец, скончавшийся два года спустя, так и не простив меня, разделил свое имущество между родственниками, менее состоятельными, чем я. Я кончаю, читатель! Следовал ли ты за мной до конца? Я льщу себя этой надеждой и потому расстаюсь с тобой с большим сожалением.
1 2 3 4 5 6