Я очень благодарен. – Я судорожно облизал пересохшие губы. – У вас остался еще этот лимонад? Мне хотелось бы выпить. Не каждый день получаешь такие радостные вести.
Небе протянул мне свою флягу, и я припал к ней, как ребенок к груди матери. Может, и не так питательно, но зато почти так же успокаивает.
– В своем любовном послании вы упомянули, что у вас есть информация о каком-то моем старом деле. Или это была только приманка?
– Ты не так давно разыскивал одну женщину. Журналистку.
– Совсем недавно! Почти два года назад. Я ее так и не нашел. Один из моих слишком частых провалов. Вы бы рассказали об этом Гейдриху. Может, это убедит его отпустить меня с крючка.
– Так хочешь услышать о своем деле или нет?
– Не надо брать меня за горло, Артур.
– Мы узнали кое-что, но не так много. Пару месяцев назад владелец квартиры, где проживала твоя клиентка, решил отремонтировать некоторые комнаты, включая и те, где она жила.
– Очень великодушно с его стороны.
– В туалете за двойной стенкой он обнаружил набор предметов, обычных для наркоманов. Наркотиков, правда, не нашел, но все остальное – иглы, шприцы, ну, и так далее – это все было. Жилец, вселившийся в эту квартиру после исчезновения твоей клиентки, оказался священником, поэтому трудно предположить, что все эти иглы принадлежали ему, правда? А если твоя дама кололась, то это может объяснить многое, не так ли? Я имею в виду, никогда нельзя предугадать, что сделает наркоман в следующий момент.
Я покачал головой.
– Она была не из таких. Уж я бы что-нибудь учуял.
– Это не всегда заметно. Например, если она пыталась избавиться от свой привычки. Или если у нее был сильный характер. Ну что ж, это все, что стало известно, и я подумал, что тебе будет интересно узнать. Теперь можешь закрыть дело. Если она держала это от тебя в секрете, никто не может сказать, что еще она могла скрывать.
– Да нет, с остальным все в порядке.
Глава 2
Понедельник, 29 августа
Дома, расположившиеся на Гербертштрассе, в любом другом городе, кроме Берлина, были бы окружены широкими лужайками с кустами. Но здесь они занимали всю землю целиком, почти не оставляя места ни для травы, ни для мостовой и тротуара. Кое-где тротуар был не шире входной двери. С архитектурной точки зрения – сплошная эклектика, мешанина различных стилей, от палладианского до неоготики, от стиля времен Вильгельма до чего-то совсем невообразимого, что совершенно невозможно описать. В целом Гербертштрассе напоминала скопище старых фельдмаршалов и гроссадмиралов, облаченных в полную парадную форму и вынужденных сидеть на крошечных, совсем не подходящих для них походных стульях.
Дом, куда меня вызвали, походил на огромный свадебный торт и был бы куда более уместен где-нибудь на плантациях Миссисипи. Это впечатление еще больше усилилось, когда я увидел черный котелок на голове у служанки, которой я сообщил, что меня ждут. Она взяла мои документы и стала с подозрением их рассматривать, словно это была не служанка, а сам Гиммлер.
– Фрау Ланге мне ничего о вас не говорила.
– Вероятно, она забыла. Послушайте, она позвонила мне только полчаса назад.
– Ну хорошо, – буркнула она. – Можете войти.
Она провела меня в гостиную, которую можно было бы назвать элегантной, если бы на ковре не валялась огромная полуобглоданная собачья кость. Я огляделся, надеясь увидеть владельца кости, но в комнате никого не было.
– Не прикасайтесь ни к чему, – велела Черный Котелок. – Я скажу ей, что вы здесь.
Затем, ворча и охая, будто я вытащил ее прямо из ванной, она отправилась вперевалку на поиски своей хозяйки. Я сел на диван красного дерева с выточенными на подлокотниках дельфинами. Рядом с ним стоял столик в том же стиле – столешница его опиралась на дельфиньи хвосты. Дельфины, как считалось, производили комический эффект и поэтому были особо любимы немецкими мебельными мастерами, но я-то считаю, что юмора в них меньше, чем в немецкой трехпфенниговой марке. Я прождал примерно пять минут, пока наконец Черный Котелок не вкатилась в комнату и не заявила, что фрау Ланге хотела бы меня видеть.
Мы пересекли длинный мрачный зал, украшенный множеством рыбьих чучел. Одно из них, прекрасное чучело лосося, так меня восхитило, что я даже остановился.
– Прекрасная рыба, – заметил я. – А кто же рыбак?
Она в нетерпении повернулась.
– Здесь нет рыбаков, – сказала она. – Только рыбы. Это не дом, а какой-то приют для рыб, кошек и собак. Хуже всего кошки. Рыбы, те хоть дохлые. С кошек и собак пыль не сотрешь.
Почти машинально я провел пальцем по застекленному шкафчику, в котором хранилось чучело лосося. Что-то не похоже, чтобы здесь вообще когда-нибудь вытирали пыль; даже за мое короткое пребывание в доме Ланге я успел заметить, что ковры пылесосили очень редко, если вообще когда-нибудь пылесосили. Впрочем, после грязи в траншеях небольшой слой пыли и крошек на полу не очень-то оскорблял мой глаз. С другой стороны, я видел множество домов в трущобах Нойкельна и Веддинга, которые содержались в куда большей чистоте, чем этот.
Котелок открыла какие-то стеклянные двери и встала сбоку. Я вошел в захламленную гостиную, которая, как мне показалось, служила одновременно и кабинетом. Двери за мной закрылись.
Фрау Ланге, крупная, мясистая женщина, чем-то напоминала орхидею. Ее лицо и руки заплыли студенистым жиром нежного персикового цвета, что делало ее похожей на глупую раскормленную собаку, шкура которой, казалось, может растягиваться до бесконечности. Ее собственная глупая собака была еще более бесформенной, чем неуклюжий шар-пей, которого она так напоминала.
– Очень мило с вашей стороны, что вы пришли так быстро, – проговорила хозяйка.
Я промычал что-то в свое оправдание. В ее тоне чувствовалась властность, которую можно приобрести, только живя в таком буржуазном месте, как Гербертштрассе.
Фрау Ланге села в зеленый шезлонг с собакой на коленях и расправила ее шерсть, словно это было вязание, которым она хотела между делом заняться, излагая мне свое дело. Я решил, что ей лет пятьдесят пять. Конечно, это для меня не имело никакого значения. Когда женщине переваливает за пятьдесят, ее возраст уже не интересует никого, кроме ее самой. С мужчинами же происходит как раз наоборот.
Она достала портсигар и предложила мне закурить, оговорившись при этом: «Они с ментолом».
Я взял сигарету из чистого любопытства, но, сделав первую затяжку, сморщился, поняв, что просто позабыл мерзкий привкус ментола. Она усмехнулась, увидев мои мучения.
– О, ради Бога, бросьте ее. У них ужасный вкус. Сама не знаю, почему я их курю, честное слово. Доставайте свои, иначе мне нечего рассчитывать на ваше внимание.
– Спасибо, – сказал я, гася окурок в пепельнице, сделанной в форме ступицы колеса. – Одну минуту. – И достал свои сигареты.
– Ну, теперь, когда вы закурили, налейте нам чего-нибудь выпить. Не знаю, как вы, а я непременно выпью. – Она показала на большой секретер в стиле Бидермейер, верхняя часть которого, украшенная бронзовыми ионическими колоннами, представляла собой древнегреческий храм в миниатюре.
– Там есть бутылка джина, – сказал она. – Могу предложить вам к нему только лимонный сок. Боюсь, это единственное, что я пью.
Для меня было еще рановато, но тем не менее я налил себе и ей. Мне нравились ее попытки помочь мне поскорее освоиться, хотя считается, что это должно быть одним из моих профессиональных качеств. Если не считать этих попыток, то фрау Ланге держалась абсолютно спокойно. Она производила впечатление женщины, обладавшей целым рядом своих собственных профессиональных достоинств. Я протянул ей выпивку и сел на скрипучий кожаный стул рядом с шезлонгом.
– Вы наблюдательный человек, господин Гюнтер?
– Я вижу, что происходит в Германии, если вы это имели в виду.
– Нет, не это, но я рада услышать то, что вы сказали. Нет, я имела в виду вот что: хорошо ли вы разбираетесь в вещах?
– Бросьте, фрау Ланге, не надо изображать из себя кота, который ходит вокруг блюдечка с молоком. Давайте напрямик. – Я помолчал секунду, наблюдая, как в ней растет чувство неловкости. – Если хотите, я вам скажу. Вы имеете в виду, хороший ли я сыщик.
– Боюсь, что в этих делах я слишком мало понимаю.
– А вы и не должны понимать.
– Но, если я собираюсь довериться вам, мне нужно иметь некоторое представление о ваших способностях.
Я улыбнулся.
– Понимаете, особенность моей работы такова, что я не могу представить вам рекомендации клиентов, довольных мною. Конфиденциальность так же необходима для моих клиентов, как и сохранение тайны исповеди. Может быть, даже больше.
– Тогда как же узнать, что нанимаешь настоящего профессионала?
– Я хороший профессионал, фрау Ланге. Моя репутация известна. Месяца два назад мне даже предложили продать свое дело. Довольно выгодное предложение, как выяснилось.
– И почему же вы не продали?
– Ну, во-первых, я не собирался его продавать. А во-вторых, я такой же плохой подчиненный, как и начальник. И тем не менее приятно, когда тебе делают такие предложения. Конечно, все это к делу не относится. Большинству людей, нуждающихся в услугах частного сыщика, нет необходимости покупать всю фирму. Обычно они просто поручают своему адвокату найти нужного сыщика. И тогда выясняется, что меня рекомендуют несколько юридических фирм, в том числе даже те, которым не нравится мой акцент или мои манеры.
– Простите меня, господин Гюнтер, но мне кажется, что среди служителей закона не так уж много порядочных людей.
– Не могу с вами спорить. Я еще не встречал юриста, который не мечтал бы стащить сбережения своей матери вместе с матрасом, под которым она их хранила.
– Я обнаружила, что во всех деловых вопросах лучше всего полагаться на свое собственное мнение.
– А чем вы занимаетесь, фрау Ланге?
– Я владею издательством, которым сама и управляю.
– "Издательство Ланге"?
– Как я уже сказала, я редко ошибаюсь, доверяя своей интуиции, господин Гюнтер. Издательское дело невозможно без развитого чувства вкуса, а для того, чтобы предугадать, что будет пользоваться спросом, нужно изучать вкусы покупателей. Послушайте, я берлинка до мозга костей и считаю, что знаю этот город и его жителей, как никто другой. Поэтому вернемся к моему первому вопросу о вашей наблюдательности. Прошу вас ответить на такой вопрос: если бы я была иностранкой, как бы вы описали мне жителей этого города?
– Кто такой берлинец? – улыбнулся я. – Хороший вопрос. Ни один клиент не просил меня прыгнуть через обруч, чтобы посмотреть, умная ли я собака. Видите ли, я обычно не показываю трюков, но для вас сделаю исключение. Берлинцам хочется, чтобы их считали исключительными. Надеюсь, вы меня внимательно слушаете, потому что я уже начал представление. Да, они любят чувствовать себя исключительными, хотя в то же самое время стремятся соблюдать приличия. Большинство берлинцев одеваются одинаково. Шарф, шляпа и ботинки, в которых дойдешь до Шанхая и не натрешь себе мозолей. Так получилось, что берлинцы любят ходить, поэтому многие из них завели себе собак: злых, если хозяин мнит себя мужественным, или умных, если хозяин претендует на что-то другое. Мужчины расчесывают свои волосы чаще, чем женщины, и отращивают такие огромные усы, что в них можно охотиться на диких свиней. Туристы считают, что многие берлинские мужчины не менее женщин любят изысканно одеваться, но это выдумки некрасивых женщин, которые хотят принизить мужчин. Нельзя сказать, правда, чтобы последнее время в Берлине было много туристов. При национал-социализме турист такая же редкость, как и Фред Астер в ботфортах.
Люди в этом городе едят сливки с чем угодно, даже с пивом, а к пиву они относятся исключительно серьезно. Женщинам нравится, когда на пиве в течение десяти минут сохраняется пена, как и мужчинам, впрочем; берлинки не возражают, если им самим приходится за него платить. Почти все, у кого есть машины, носятся с бешеной скоростью, но никому никогда не придет в голову проехать на красный свет. У берлинцев испорчены легкие, потому что воздух очень грязный и они слишком много курят; они обладают чувством юмора, который кажется жестоким, если вы его не понимаете, и еще более жестоким, если понимаете. Они покупают дорогие шкафы в стиле Бидермейер, надежные, как крупноблочные дома, а потом вешают маленькие занавесочки за стеклянными дверцами, чтобы не было видно, что они там хранят. Это типично идиосинкразическая смесь стремления к показухе и к скрытности. Ну, как вам моя речь?
Фрау Ланге кивнула.
– Не считая замечания об уродствах берлинских женщин, ваша речь прекрасна.
– Оно было неуместно.
– А вот здесь вы не правы. Не отказывайтесь поспешно от своих слов, а то перестанете мне нравиться. Очень даже уместно. Скоро вы узнаете почему. Сколько вы зарабатываете?
– Семьдесят марок в день плюс оплата расходов.
– А какие могут быть расходы?
– Трудно сказать. Поездки. Взятки. То, что помогает получить информацию. На все вы получите квитанции, кроме взяток. Боюсь, тут вам придется верить мне на слово.
– Ну что ж, будем надеяться, что вы правильно решаете, на что стоит тратить деньги.
– Пока на меня не жаловались.
– Полагаю, вы хотите получить аванс. – Она протянула мне конверт. – Здесь тысяча марок наличными. Вам этого достаточно? – Я кивнул. – Естественно, я хочу получить расписку.
– Конечно, – сказал я и расписался на листке бумаги, приготовленном ею. По-деловому, подумал я. Да, она была действительно настоящей леди. – Кстати, а почему вы выбрали именно меня? К своему адвокату вы не обращались, – добавил я задумчиво, – а я ведь не давал объявлений.
Она встала и, не спуская с рук собаку, подошла к столу.
– У меня была одна из ваших визитных карточек, – сказала она, протягивая ее мне. – Вернее, у моего сына. Я нашла ее почти год назад в кармане одного из его костюмов, которые отсылала в фонд «Зимней помощи». – Она говорила о благотворительной программе, проводившейся Немецким трудовым фронтом. – Я ее сохранила, чтобы вернуть сыну. Но, когда упомянула о ней, он, кажется, посоветовал мне ее выбросить. Только я этого не сделала, подумала, авось когда-нибудь пригодится. Как видите, я не ошиблась. Не так ли?
Это была одна их моих старых визитных карточек, еще тех времен, когда я не работал с Бруно Штальэкером. На обратной стороне был даже записан мой старый домашний телефонный номер.
– Интересно, где он ее раздобыл? – спросил я.
– Помнится, он сказал, что у доктора Киндермана.
– Киндермана?
– Если не возражаете, я сейчас расскажу о нем.
Я вытащил из бумажника новую визитку.
– Это не столь важно, но теперь я работаю с партнером, пусть у вас будет моя новая карточка. – Я протянул ей карточку, и она положила ее на стол рядом с телефоном.
Когда она села в шезлонг, лицо ее приняло серьезное выражение, как будто у нее в голове что-то переключилось.
– А теперь я расскажу, почему пригласила вас, – сказала она мрачно. – Я хочу, чтобы вы выяснили, кто меня шантажирует. – Она замолчала, потом с неловкостью переменила свою позу в шезлонге. – Простите, мне трудно об этом говорить.
– Не торопитесь. Любому становится не по себе, если его шантажируют. – Она кивнула и отпила из своего бокала с джином. – Итак, примерно два месяца назад, может быть, немного раньше, я получила конверт, в котором лежало два письма, написанные моим сыном мужчине. Доктору Киндерману. Конечно, я узнала почерк сына и, хотя я не стала читать письма, знаю, что они интимного содержания. Мой сын – гомосексуалист, господин Гюнтер, о чем я не так давно узнала. И это не было для меня ужасным открытием, на что рассчитывал негодяй, пославший письма. Я поняла это из его записки. Он также написал, что у него есть еще несколько таких писем и он пришлет их мне, если я заплачу ему тысячу марок. Если же я откажусь, то ему не останется ничего другого, как послать их в Гестапо. У нашего правительства отношение к этим молодым несчастным людям совсем не такое просвещенное, как во времена Республики. Любая связь между мужчинами, какой бы незначительной она ни была, в наши дни расценивается как преступление. Если выяснится, что Рейнхард – гомосексуалист, он, без сомнения, попадет в концентрационный лагерь лет на десять. Поэтому я заплатила, господин Понтер. Мой шофер оставил деньги в том месте, где было указано, и примерно через неделю я получила не пачку писем, как ожидала, а всего лишь одно письмо. К нему прилагалась еще одна анонимная записка, из которой я узнала, что автор передумал: он беден, и я должна буду выкупить письма по одному, их у него осталось еще десять. С тех пор я получила назад четыре письма и уплатила почти пять тысяч марок. Каждый раз он требует все больше и больше.
– Ваш сын знает об этом?
– Нет. И, по крайней мере сейчас, я не вижу причины, чтобы страдали мы оба.
Я вздохнул и собирался уже было возразить, но она остановила меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Небе протянул мне свою флягу, и я припал к ней, как ребенок к груди матери. Может, и не так питательно, но зато почти так же успокаивает.
– В своем любовном послании вы упомянули, что у вас есть информация о каком-то моем старом деле. Или это была только приманка?
– Ты не так давно разыскивал одну женщину. Журналистку.
– Совсем недавно! Почти два года назад. Я ее так и не нашел. Один из моих слишком частых провалов. Вы бы рассказали об этом Гейдриху. Может, это убедит его отпустить меня с крючка.
– Так хочешь услышать о своем деле или нет?
– Не надо брать меня за горло, Артур.
– Мы узнали кое-что, но не так много. Пару месяцев назад владелец квартиры, где проживала твоя клиентка, решил отремонтировать некоторые комнаты, включая и те, где она жила.
– Очень великодушно с его стороны.
– В туалете за двойной стенкой он обнаружил набор предметов, обычных для наркоманов. Наркотиков, правда, не нашел, но все остальное – иглы, шприцы, ну, и так далее – это все было. Жилец, вселившийся в эту квартиру после исчезновения твоей клиентки, оказался священником, поэтому трудно предположить, что все эти иглы принадлежали ему, правда? А если твоя дама кололась, то это может объяснить многое, не так ли? Я имею в виду, никогда нельзя предугадать, что сделает наркоман в следующий момент.
Я покачал головой.
– Она была не из таких. Уж я бы что-нибудь учуял.
– Это не всегда заметно. Например, если она пыталась избавиться от свой привычки. Или если у нее был сильный характер. Ну что ж, это все, что стало известно, и я подумал, что тебе будет интересно узнать. Теперь можешь закрыть дело. Если она держала это от тебя в секрете, никто не может сказать, что еще она могла скрывать.
– Да нет, с остальным все в порядке.
Глава 2
Понедельник, 29 августа
Дома, расположившиеся на Гербертштрассе, в любом другом городе, кроме Берлина, были бы окружены широкими лужайками с кустами. Но здесь они занимали всю землю целиком, почти не оставляя места ни для травы, ни для мостовой и тротуара. Кое-где тротуар был не шире входной двери. С архитектурной точки зрения – сплошная эклектика, мешанина различных стилей, от палладианского до неоготики, от стиля времен Вильгельма до чего-то совсем невообразимого, что совершенно невозможно описать. В целом Гербертштрассе напоминала скопище старых фельдмаршалов и гроссадмиралов, облаченных в полную парадную форму и вынужденных сидеть на крошечных, совсем не подходящих для них походных стульях.
Дом, куда меня вызвали, походил на огромный свадебный торт и был бы куда более уместен где-нибудь на плантациях Миссисипи. Это впечатление еще больше усилилось, когда я увидел черный котелок на голове у служанки, которой я сообщил, что меня ждут. Она взяла мои документы и стала с подозрением их рассматривать, словно это была не служанка, а сам Гиммлер.
– Фрау Ланге мне ничего о вас не говорила.
– Вероятно, она забыла. Послушайте, она позвонила мне только полчаса назад.
– Ну хорошо, – буркнула она. – Можете войти.
Она провела меня в гостиную, которую можно было бы назвать элегантной, если бы на ковре не валялась огромная полуобглоданная собачья кость. Я огляделся, надеясь увидеть владельца кости, но в комнате никого не было.
– Не прикасайтесь ни к чему, – велела Черный Котелок. – Я скажу ей, что вы здесь.
Затем, ворча и охая, будто я вытащил ее прямо из ванной, она отправилась вперевалку на поиски своей хозяйки. Я сел на диван красного дерева с выточенными на подлокотниках дельфинами. Рядом с ним стоял столик в том же стиле – столешница его опиралась на дельфиньи хвосты. Дельфины, как считалось, производили комический эффект и поэтому были особо любимы немецкими мебельными мастерами, но я-то считаю, что юмора в них меньше, чем в немецкой трехпфенниговой марке. Я прождал примерно пять минут, пока наконец Черный Котелок не вкатилась в комнату и не заявила, что фрау Ланге хотела бы меня видеть.
Мы пересекли длинный мрачный зал, украшенный множеством рыбьих чучел. Одно из них, прекрасное чучело лосося, так меня восхитило, что я даже остановился.
– Прекрасная рыба, – заметил я. – А кто же рыбак?
Она в нетерпении повернулась.
– Здесь нет рыбаков, – сказала она. – Только рыбы. Это не дом, а какой-то приют для рыб, кошек и собак. Хуже всего кошки. Рыбы, те хоть дохлые. С кошек и собак пыль не сотрешь.
Почти машинально я провел пальцем по застекленному шкафчику, в котором хранилось чучело лосося. Что-то не похоже, чтобы здесь вообще когда-нибудь вытирали пыль; даже за мое короткое пребывание в доме Ланге я успел заметить, что ковры пылесосили очень редко, если вообще когда-нибудь пылесосили. Впрочем, после грязи в траншеях небольшой слой пыли и крошек на полу не очень-то оскорблял мой глаз. С другой стороны, я видел множество домов в трущобах Нойкельна и Веддинга, которые содержались в куда большей чистоте, чем этот.
Котелок открыла какие-то стеклянные двери и встала сбоку. Я вошел в захламленную гостиную, которая, как мне показалось, служила одновременно и кабинетом. Двери за мной закрылись.
Фрау Ланге, крупная, мясистая женщина, чем-то напоминала орхидею. Ее лицо и руки заплыли студенистым жиром нежного персикового цвета, что делало ее похожей на глупую раскормленную собаку, шкура которой, казалось, может растягиваться до бесконечности. Ее собственная глупая собака была еще более бесформенной, чем неуклюжий шар-пей, которого она так напоминала.
– Очень мило с вашей стороны, что вы пришли так быстро, – проговорила хозяйка.
Я промычал что-то в свое оправдание. В ее тоне чувствовалась властность, которую можно приобрести, только живя в таком буржуазном месте, как Гербертштрассе.
Фрау Ланге села в зеленый шезлонг с собакой на коленях и расправила ее шерсть, словно это было вязание, которым она хотела между делом заняться, излагая мне свое дело. Я решил, что ей лет пятьдесят пять. Конечно, это для меня не имело никакого значения. Когда женщине переваливает за пятьдесят, ее возраст уже не интересует никого, кроме ее самой. С мужчинами же происходит как раз наоборот.
Она достала портсигар и предложила мне закурить, оговорившись при этом: «Они с ментолом».
Я взял сигарету из чистого любопытства, но, сделав первую затяжку, сморщился, поняв, что просто позабыл мерзкий привкус ментола. Она усмехнулась, увидев мои мучения.
– О, ради Бога, бросьте ее. У них ужасный вкус. Сама не знаю, почему я их курю, честное слово. Доставайте свои, иначе мне нечего рассчитывать на ваше внимание.
– Спасибо, – сказал я, гася окурок в пепельнице, сделанной в форме ступицы колеса. – Одну минуту. – И достал свои сигареты.
– Ну, теперь, когда вы закурили, налейте нам чего-нибудь выпить. Не знаю, как вы, а я непременно выпью. – Она показала на большой секретер в стиле Бидермейер, верхняя часть которого, украшенная бронзовыми ионическими колоннами, представляла собой древнегреческий храм в миниатюре.
– Там есть бутылка джина, – сказал она. – Могу предложить вам к нему только лимонный сок. Боюсь, это единственное, что я пью.
Для меня было еще рановато, но тем не менее я налил себе и ей. Мне нравились ее попытки помочь мне поскорее освоиться, хотя считается, что это должно быть одним из моих профессиональных качеств. Если не считать этих попыток, то фрау Ланге держалась абсолютно спокойно. Она производила впечатление женщины, обладавшей целым рядом своих собственных профессиональных достоинств. Я протянул ей выпивку и сел на скрипучий кожаный стул рядом с шезлонгом.
– Вы наблюдательный человек, господин Гюнтер?
– Я вижу, что происходит в Германии, если вы это имели в виду.
– Нет, не это, но я рада услышать то, что вы сказали. Нет, я имела в виду вот что: хорошо ли вы разбираетесь в вещах?
– Бросьте, фрау Ланге, не надо изображать из себя кота, который ходит вокруг блюдечка с молоком. Давайте напрямик. – Я помолчал секунду, наблюдая, как в ней растет чувство неловкости. – Если хотите, я вам скажу. Вы имеете в виду, хороший ли я сыщик.
– Боюсь, что в этих делах я слишком мало понимаю.
– А вы и не должны понимать.
– Но, если я собираюсь довериться вам, мне нужно иметь некоторое представление о ваших способностях.
Я улыбнулся.
– Понимаете, особенность моей работы такова, что я не могу представить вам рекомендации клиентов, довольных мною. Конфиденциальность так же необходима для моих клиентов, как и сохранение тайны исповеди. Может быть, даже больше.
– Тогда как же узнать, что нанимаешь настоящего профессионала?
– Я хороший профессионал, фрау Ланге. Моя репутация известна. Месяца два назад мне даже предложили продать свое дело. Довольно выгодное предложение, как выяснилось.
– И почему же вы не продали?
– Ну, во-первых, я не собирался его продавать. А во-вторых, я такой же плохой подчиненный, как и начальник. И тем не менее приятно, когда тебе делают такие предложения. Конечно, все это к делу не относится. Большинству людей, нуждающихся в услугах частного сыщика, нет необходимости покупать всю фирму. Обычно они просто поручают своему адвокату найти нужного сыщика. И тогда выясняется, что меня рекомендуют несколько юридических фирм, в том числе даже те, которым не нравится мой акцент или мои манеры.
– Простите меня, господин Гюнтер, но мне кажется, что среди служителей закона не так уж много порядочных людей.
– Не могу с вами спорить. Я еще не встречал юриста, который не мечтал бы стащить сбережения своей матери вместе с матрасом, под которым она их хранила.
– Я обнаружила, что во всех деловых вопросах лучше всего полагаться на свое собственное мнение.
– А чем вы занимаетесь, фрау Ланге?
– Я владею издательством, которым сама и управляю.
– "Издательство Ланге"?
– Как я уже сказала, я редко ошибаюсь, доверяя своей интуиции, господин Гюнтер. Издательское дело невозможно без развитого чувства вкуса, а для того, чтобы предугадать, что будет пользоваться спросом, нужно изучать вкусы покупателей. Послушайте, я берлинка до мозга костей и считаю, что знаю этот город и его жителей, как никто другой. Поэтому вернемся к моему первому вопросу о вашей наблюдательности. Прошу вас ответить на такой вопрос: если бы я была иностранкой, как бы вы описали мне жителей этого города?
– Кто такой берлинец? – улыбнулся я. – Хороший вопрос. Ни один клиент не просил меня прыгнуть через обруч, чтобы посмотреть, умная ли я собака. Видите ли, я обычно не показываю трюков, но для вас сделаю исключение. Берлинцам хочется, чтобы их считали исключительными. Надеюсь, вы меня внимательно слушаете, потому что я уже начал представление. Да, они любят чувствовать себя исключительными, хотя в то же самое время стремятся соблюдать приличия. Большинство берлинцев одеваются одинаково. Шарф, шляпа и ботинки, в которых дойдешь до Шанхая и не натрешь себе мозолей. Так получилось, что берлинцы любят ходить, поэтому многие из них завели себе собак: злых, если хозяин мнит себя мужественным, или умных, если хозяин претендует на что-то другое. Мужчины расчесывают свои волосы чаще, чем женщины, и отращивают такие огромные усы, что в них можно охотиться на диких свиней. Туристы считают, что многие берлинские мужчины не менее женщин любят изысканно одеваться, но это выдумки некрасивых женщин, которые хотят принизить мужчин. Нельзя сказать, правда, чтобы последнее время в Берлине было много туристов. При национал-социализме турист такая же редкость, как и Фред Астер в ботфортах.
Люди в этом городе едят сливки с чем угодно, даже с пивом, а к пиву они относятся исключительно серьезно. Женщинам нравится, когда на пиве в течение десяти минут сохраняется пена, как и мужчинам, впрочем; берлинки не возражают, если им самим приходится за него платить. Почти все, у кого есть машины, носятся с бешеной скоростью, но никому никогда не придет в голову проехать на красный свет. У берлинцев испорчены легкие, потому что воздух очень грязный и они слишком много курят; они обладают чувством юмора, который кажется жестоким, если вы его не понимаете, и еще более жестоким, если понимаете. Они покупают дорогие шкафы в стиле Бидермейер, надежные, как крупноблочные дома, а потом вешают маленькие занавесочки за стеклянными дверцами, чтобы не было видно, что они там хранят. Это типично идиосинкразическая смесь стремления к показухе и к скрытности. Ну, как вам моя речь?
Фрау Ланге кивнула.
– Не считая замечания об уродствах берлинских женщин, ваша речь прекрасна.
– Оно было неуместно.
– А вот здесь вы не правы. Не отказывайтесь поспешно от своих слов, а то перестанете мне нравиться. Очень даже уместно. Скоро вы узнаете почему. Сколько вы зарабатываете?
– Семьдесят марок в день плюс оплата расходов.
– А какие могут быть расходы?
– Трудно сказать. Поездки. Взятки. То, что помогает получить информацию. На все вы получите квитанции, кроме взяток. Боюсь, тут вам придется верить мне на слово.
– Ну что ж, будем надеяться, что вы правильно решаете, на что стоит тратить деньги.
– Пока на меня не жаловались.
– Полагаю, вы хотите получить аванс. – Она протянула мне конверт. – Здесь тысяча марок наличными. Вам этого достаточно? – Я кивнул. – Естественно, я хочу получить расписку.
– Конечно, – сказал я и расписался на листке бумаги, приготовленном ею. По-деловому, подумал я. Да, она была действительно настоящей леди. – Кстати, а почему вы выбрали именно меня? К своему адвокату вы не обращались, – добавил я задумчиво, – а я ведь не давал объявлений.
Она встала и, не спуская с рук собаку, подошла к столу.
– У меня была одна из ваших визитных карточек, – сказала она, протягивая ее мне. – Вернее, у моего сына. Я нашла ее почти год назад в кармане одного из его костюмов, которые отсылала в фонд «Зимней помощи». – Она говорила о благотворительной программе, проводившейся Немецким трудовым фронтом. – Я ее сохранила, чтобы вернуть сыну. Но, когда упомянула о ней, он, кажется, посоветовал мне ее выбросить. Только я этого не сделала, подумала, авось когда-нибудь пригодится. Как видите, я не ошиблась. Не так ли?
Это была одна их моих старых визитных карточек, еще тех времен, когда я не работал с Бруно Штальэкером. На обратной стороне был даже записан мой старый домашний телефонный номер.
– Интересно, где он ее раздобыл? – спросил я.
– Помнится, он сказал, что у доктора Киндермана.
– Киндермана?
– Если не возражаете, я сейчас расскажу о нем.
Я вытащил из бумажника новую визитку.
– Это не столь важно, но теперь я работаю с партнером, пусть у вас будет моя новая карточка. – Я протянул ей карточку, и она положила ее на стол рядом с телефоном.
Когда она села в шезлонг, лицо ее приняло серьезное выражение, как будто у нее в голове что-то переключилось.
– А теперь я расскажу, почему пригласила вас, – сказала она мрачно. – Я хочу, чтобы вы выяснили, кто меня шантажирует. – Она замолчала, потом с неловкостью переменила свою позу в шезлонге. – Простите, мне трудно об этом говорить.
– Не торопитесь. Любому становится не по себе, если его шантажируют. – Она кивнула и отпила из своего бокала с джином. – Итак, примерно два месяца назад, может быть, немного раньше, я получила конверт, в котором лежало два письма, написанные моим сыном мужчине. Доктору Киндерману. Конечно, я узнала почерк сына и, хотя я не стала читать письма, знаю, что они интимного содержания. Мой сын – гомосексуалист, господин Гюнтер, о чем я не так давно узнала. И это не было для меня ужасным открытием, на что рассчитывал негодяй, пославший письма. Я поняла это из его записки. Он также написал, что у него есть еще несколько таких писем и он пришлет их мне, если я заплачу ему тысячу марок. Если же я откажусь, то ему не останется ничего другого, как послать их в Гестапо. У нашего правительства отношение к этим молодым несчастным людям совсем не такое просвещенное, как во времена Республики. Любая связь между мужчинами, какой бы незначительной она ни была, в наши дни расценивается как преступление. Если выяснится, что Рейнхард – гомосексуалист, он, без сомнения, попадет в концентрационный лагерь лет на десять. Поэтому я заплатила, господин Понтер. Мой шофер оставил деньги в том месте, где было указано, и примерно через неделю я получила не пачку писем, как ожидала, а всего лишь одно письмо. К нему прилагалась еще одна анонимная записка, из которой я узнала, что автор передумал: он беден, и я должна буду выкупить письма по одному, их у него осталось еще десять. С тех пор я получила назад четыре письма и уплатила почти пять тысяч марок. Каждый раз он требует все больше и больше.
– Ваш сын знает об этом?
– Нет. И, по крайней мере сейчас, я не вижу причины, чтобы страдали мы оба.
Я вздохнул и собирался уже было возразить, но она остановила меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31