– Три первых года не могли быть доходными. Этот же год принес большую прибыль, и если бы не несчастный случай, о котором я вам говорила…
– Действительно, – сказал Каркассонна, – действительно, я очарован…
Но чувствовалось, что в словах его была лишь вежливость.
– Я не хочу опережать барона, – чуть понизил он голос. – Однако будьте спокойны, я несколько раз говорил с ним об этом. Он поддержит вас. Возможно, только, что помощь его будет не совсем той, которую вы ожидаете. У многих это вызвало недоверие.
Но я в курсе дела, ибо занимаюсь централизацией предназначенных для наших колоний в Палестине пожертвований. Слишком часто приходится мне бороться против некоторых предубеждений, и я должен признать…
Внезапно он остановился. В углу комнаты зазвучал электрический звонок.
– Барон, – прошептал Каркассонна.
Оба встали. Агарь машинально за ним последовала. Он приподнял портьеру, открыл дверь.
В глубине огромной темной залы Агарь увидела письменный стол, за которым сидел старик. Электрическая лампа, оставляя почти всю комнату в полумраке, освещала его высокий, точно восковой лоб и белоснежную бороду.
Точно автомат, подошла Агарь к столу. Так сильно было ее волнение, что она не слышала шума собственных шагов.
Спустя полчаса, с лицом, сияющим от радости, она снова сидела в кабинете Каркассонны.
– Ну вот, – повторял последний, почти такой же счастливый, как Агарь. – Ну, вот, не говорил ли я вам?! Не правда ли, он исключительный человек.
– Исключительный, – в свою очередь повторила Агарь, – исключительный. Если бы вы знали, как он говорил со мной об Исааке Кохбасе, обо всех нас. Кажется, будто он сам жил в «Колодезе Иакова». Ему известны малейшие детали нашей борьбы, наших страданий. Я никогда не думала, что осмелюсь с ним так говорить. Я сказала ему…
– Что вы ему сказали?
– Все, о чем говорят там, среди братьев. Я ничего не утаила. Я сказала, что только те усилия ценны, только те, что перенесены на землю наших праотцов.
– Вы осмелились! Вы ему это сказали! – воскликнул изумленный и восхищенный Каркассонна. – Что же он ответил?
– Он улыбнулся, – сказала она, сама улыбаясь, – и ответил: «Да услышит вас Бог! Я желаю сионистам такого процветания, чтобы когда-нибудь роли переменились и чтобы они, в свою очередь, сумели прийти на помощь братьям, оставшимся между дворян».
– Думаю, что это будет день перед пришествием Того, Кто должен прийти, – засмеялся Каркассонна.
– Могу ли я попросить вас еще раз доказать мне свою симпатию? – сказала Агарь. – Барон обещал мне немедленно выслать остаток той суммы, которую мы у него просили. Речь идет о пятидесяти тысячах франков. От себя он прибавил еще двадцать пять. Не могли бы телеграммой уведомить Исаака Кохбаса, что он теперь располагает семьюдесятью пятью тысячами франков?
– Я сегодня же займусь этим, – обещал Каркассонна.
Агарь облегченно вздохнула.
– Моя миссия закончена, – сказала она. – Прощайте!
Прошел порыв энтузиазма и нервной радости. Обычная холодность и спокойствие овладели ею.
– Разве мы больше не увидимся? – спросил немного взволнованный Каркассонна.
Она отрицательно покачала головой.
– Я первым же пароходом возвращаюсь в Палестину. Кстати, не можете ли вы мне сказать, где находится агентство Кука? Я хочу справиться о дне отъезда.
Он направил ее в отделение на площади Мадлен. Служащий, курирующий восточные линии, как раз ушел завтракать.
– Приходите в два часа, – сказал ей один из его сотрудников. – Он к этому времени вернется.
Удовлетворенная исходом переговоров, вдруг почувствовав сильный голод, Агарь вошла в ресторан к Дювалю и с аппетитом позавтракала. Она купила несколько газет, надеясь узнать что-нибудь о Палестине. Но сионизма точно и не существовало.
В два часа она снова была в агентстве, где получила интересовавшие ее сведения. Первый пароход в Каиффу отходил из Марселя пятого января, ровно через шесть дней. Ей хотелось уехать раньше. Париж решительно пугал ее. Можно было вечером сесть в марсельский поезд и там, в более спокойной атмосфере и более дешевых условиях ожидать отхода парохода.
Так она размышляла, стоя на пороге агентства, на самом углу улицы Рояль. Напротив нее высилась колонна, на которой объявления о новогодних увеселениях перемежались с программами спектаклей.
Все еще думая о пароходе и поезде, Агарь машинально пробежала глазами афиши. Точно ослепление нашло на нее. Замолк уличный шум. Прохожие казались тенями. На одной из афиш огромными буквами было написано: «Королева Апреля».
Приблизившись к колонне, Агарь со странным, ей самой непонятным волнением прочла всю афишу. Королева Апреля пела в «Олимпии», в ревю «Foule aux As». Публика уведомлялась, что по случаю праздников целую неделю шли утренние спектакли, начинавшиеся в два часа.
Рядом стоял полицейский. Агарь осведомилась о местонахождении Олимпии:
– Да напротив. Перейдите только бульвар.
Напротив! Странный, опасный город, где десять минут ходьбы отделяют «Олимпию» от дома барона Эдмонда Ротшильда.
Если бы «Foule aux As» шла в «Фоли-Бержер» или другом, более отдаленном мюзик-холле, Агарь, быть может, не пустилась бы на поиски этих заведений.
Но перейти бульвар!
Тысяча противоречивых чувств терзали ее.
Перед глазами встал образ Королевы Апреля, ее худенькая фигурка, золотистые взбитые волосы, ее ужас, когда она в Бейруте попала в капкан блюстителей нравов, откуда Агари удалось вырвать ее, и шесть месяцев спустя Александрийская трущоба, где она нашла ее почти отравленную кокаином.
Чтобы вылечить ее и поставить на ноги, Агарь продала два своих вечерних платья… Потом ласточка улетела. А теперь имя ее, Королевы Апреля, красовалось рядом с именами Бука, Жанны Марнак, Мориса Шевалье. Яркими сверкающими кругами завертелись имена эти в голове Агари, мгновенно затмевая воспоминания о Бароне и Генриетте Вейль.
Королева Апреля! Впрочем, быть может, это совсем не она.
Агарь решила узнать истину. Быстрым шагом перейдя бульвар, она храбро встала в очередь у кассы «Олимпии».
– Входной билет, – попросила она.
Только войдя в зал, она остановилась, узнав особенный запах театров, вдыхая затхлость, сырость и пыль.
Спектакль уже начался. Ревю она почти не поняла, ибо все оно состояло из намеков на какие-то ей совершенно неизвестные факты. По программе Королева Апреля выступала только в одной картине, во втором действии. Наконец певица появилась. Громкие аплодисменты, явно свидетельствовавшие о ее славе, встретили ее. Это была она, маленькая актриса Бейрута и Александрии.
Взяв из сумки листок бумаги, Агарь нервно набросала несколько строк и сделала знак капельдинеру.
– Будьте добры отнести это Королеве Апреля.
Вместе с бумагой, в руку капельдинера скользнул двадцатифранковый билет. Он низко поклонился и ушел. Не прошло и пяти минут, как он вернулся. Широкая улыбка на его лице ясно говорила об удовольствии принести добрую весть столь великодушной персоне.
– Сударыня, будьте добры следовать за мной.
На лестнице, ведущей за кулисы, он обернулся и, не вытерпев, добавил:
– Госпожа Апрель очень удивлена и обрадована. Кажется, она очень вас любит, сударыня.
Если у Агари и были сомнения относительно приема, который ей окажет ее приятельница, то они тут же рассеялись. Королева Апреля бросилась ей на шею:
– Жессика! Ты! Как я счастлива! Я глазам своим не верила, когда увидела твое имя на бумаге. Я виновата перед тобой, правда? Увидишь, я все тебе расскажу… Но ты как сюда попала?
Агарь объяснила, что живет в Палестине и по делам приехала в Париж.
– Значит, танцы ты бросила? Временно или совсем? Вот я уже и закидала тебя вопросами. Мне нужно задать их тебе тысячи, времени у нас довольно. Сегодня ты моя. Не качай головой. Здесь придется подчиняться мне, как, помнишь, когда-то в Александрии тебе… Понимаешь, о чем я говорю? Начнем с бегства… Зюльма, Зюльма! Скорей! Господи, как вы возитесь!
Пока горничная одевала ей туфли, Королева Апреля взяла с туалета и одела ожерелье, жемчужины которого были такими же большими, как те, что Агарь накануне видела на rue de la Paux. Певица, заметив восхищенный взгляд подруги, разразилась хохотом.
– Смешнее всего то, что они настоящие, моя дорогая. Обстоятельство, которое я, видишь ли, сама никак не пойму. И знаешь, пришло это почти сразу, менее чем за два года, ибо за шесть лет, которые мы с тобой не виделись, я еще немало натерпелась. Однако в самые счастливые минуты меня грызла совесть, что я, не предупредив, бросила тебя. Бейрут помнишь? А Александрию, мою агонию и типа, который пришел дать мне новую порцию кокаина и которого ты выбросила за дверь?
Агарь с улыбкой глядела на нее. Она была счастлива, что деньги не сделали неблагодарной Королеву Апреля.
– До вечера! Зюльма! И оставьте немного открытой дверь. Здесь можно задохнуться от жары. Идем! Не заставляй себя просить, ты принадлежишь мне.
Они вышли и сели в ждавший их на бульваре автомобиль.
Был антракт. Курившие на улице мужчины подталкивали друг друга локтями, шепотом произнося имя Королевы Апреля.
– Гоп в машину! Как она тебе нравится? Скоро увидишь лучшую, Гастон обещал мне «voisin».
– Гастон?
– Да, мой друг, я тебя с ним познакомлю. Добродушнейший толстяк. Он во время войны поставлял патроны на армию! Мы уже на авеню Де-Мессин. Вот и мой дом.
Вышедшая навстречу горничная помогла им раздеться. Взглядом человека, словно внезапно разбуженного, глядела Агарь на окружавшую ее роскошь. Королева Апреля обняла ее.
– О чем ты думаешь, дорогая? О чем?
– Я просто рада, очень рада за тебя.
– Я знала, я была уверена в этом. Ты не похожа на других женщин. В тебе нет подлости. Воображаю их лица, когда они тебя увидят. Ибо ты хороша, Агарь, более чем когда-либо. Я далеко не красавица, так, хорошенькая, и то довожу их до белого каления. Что-то будет, когда я сведу тебя с ними? Поцелуй меня еще раз. Тебе везет. Завтра вечером банкет по поводу сотого представления «Foule aux As», того ревю, где я играю. Я проведу тебя туда, а в остальном положись на эти вот глаза.
И она поцелуями покрыла веки Агари.
– Ты с ума сошла, Королева, – улыбнулась Агарь. – Я не останусь в Париже. Я уезжаю.
– Уезжаешь? Уезжаешь?! Да это совсем другое дело. Во всяком случае, мы сперва поговорим. Ведь не завтра ты едешь?
– Через три дня.
– Вот и хорошо. Завтра, значит, ты будешь с нами. Дю Ганж будет в восторге.
– Дю Ганж?
– Да, автор ревю. Пусть тебя не смущает это имя. Зовут его Жак Мейер, но подписывается он Франсуа дю Ганж. Не бойся, завтра вечером ты будешь не единственной представительницей твоей религии.
– Ты, должно быть, воображаешь, что у меня есть еще платье, кроме того, что на мне надето? – сказала Агарь.
– О, в Париже решить эту проблему пара пустяков. Сейчас увидишь. Барышня, Лувр, 26-75. Отлично, я очень спешу. Спасибо. Это дом 42?
Тут Агарь услышала имя портного, мимо ателье которого она проходила накануне.
– Хорошо, будьте добры, попросите к аппарату Ивонну. Ивонна? Говорит Королева Апреля. Завтра к одиннадцати часам мне нужно три или четыре вечерних платья. Фигура тоньше, чем у меня. Приблизительно ваш рост. Что? Завтра первое января? Ну, голубушка, на это мне наплевать! Не прошу же я у вас луну с неба… А! Вот и хорошо. Узнаю вас, милая Ивонна. Отлично! Да, приходите сами, это гораздо лучше. Только не приносите модели, приготовленные для бразильянок. Да, именно так, темные оттенки предпочтительнее. Я полагаюсь на вас. Завтра в одиннадцать. – Королева повесила трубку.
– Вот одно дело и улажено. Теперь другое, ибо не оставаться же нам здесь до самого обеда. Поедем куда-нибудь пить чай. Антуанетта! Антуанетта!
Вошла горничная.
– Туфли, чулки, шляпы!
– Дитя мое, повторяю, ты совсем обезумела. Ты еще не знаешь моего положения. Но видя, как я одета, неужели ты думаешь, что я в состоянии заплатить за заказанные тобой платья?
Певица рукой зажала ей рот.
– Противная, ты, верно, хочешь мне напомнить о тех, которые продала, когда у меня не было денег даже на хлеб и лекарство? Они, наверно, стоили пятьдесят лир. Это было в 1919 году. С тех пор наросли большие проценты.
И Королева Апреля стала рыться в принесенных горничной туфлях, чулках и шляпах.
– У тебя моя нога. Вот возьми это, и это, и это. О платье не беспокойся. Там, куда мы едем, ты не снимешь манто, но оно как раз для тебя.
Потерявшая волю Агарь позволяла делать с собой все, что угодно. Через двенадцать лет снова повторялась сцена, что произошла у Лины де Марвилль. Только теперь речь шла не о скромном сером костюме, а о широком собольем манто.
– Который час, Антуанетта?
– Шесть, барыня. Машина подана.
В черной золоченой ночи сверкал автомобиль. Королева усадила Агарь и, прежде чем сесть, коротко приказала:
– К Ритцу.

XI

– О! Да здесь просто ночь, – воскликнул де Биевр, в сопровождении Поля Эльзеара вошедший в большой салон первого этажа. – Что это значит? Гаспар, совсем не похвально, голубчик. Если большевизм воцарится и в «Кафэ-де-ла-Пэ», куда же нам тогда деваться?
Запыхавшись, их обогнал толстый метрдотель, бежавший к распределительному щиту.
Внезапно со всех сторон брызнул яркий электрический свет, от которого залоснилось его красное, испуганное лицо.
– Простите меня, граф. Мы ждали господ только к полуночи, после представления.
– Объясните ему, дорогой Эльзеар, какие серьезные причины помешали нам остаться до конца вышеупомянутого представления.
Внимательным взглядом, не упускавшим ни одну мелочь, осматривал де Биевр огромный, заставленный хрусталем и цветами стол.
– Отлично, отлично, нечего говорить. Устроено нескверно. Чудесные цветы. Сколько нас?
– Сорок восемь человек, граф.
– Ого! Впрочем, тем лучше. Можно будет говорить с кем захочется. Скажите, Эльзеар, что бы нам такое взять в ожидании этих почтенных господ и дам?
– Жаль, что сейчас не другое время, – сказал Поль Эльзеар, – ибо здесь имеется портвейн 1811 года, прямо достойный богов. Его привез из Испании Сюше. Но пить портвейн в одиннадцать часов вечера!… Страшно жаль. Я бы не отказался взять бутылку за счет дорогого дю Ганжа.
– Гадкий мальчишка!
– Он может заплатить. Но возвратимся к начатому в автомобиле разговору.
– Сейчас, – ответил де Биевр. – Гаспар, друг мой, поставьте на минутку себя на наше место. Что можно заказать в одиннадцать часов в заведении, подобном вашему, за час до ужина?
– Может быть, господин граф, бокал «Данте-Габриель-Россетти»…
– Только этого не хватало! Вы отстали на целых тридцать лет, Гаспар. Ну-ка, Поль, что вы предлагаете?
– Два виски с содовой, – сказал журналист, – и хватит об этом.
– Слышите, Гаспар? Господин приказал. Повинуйтесь.
Де Биевр все еще осматривал стол.
Поль Эльзеар вытащил записную книжку из кармана смокинга.
– Ну нет, дитя мое. Здесь, надеюсь, вы не начнете писать статью.
– Разрешите мне записать только одну фразу. Все равно меня мучает совесть. Нехорошо, что мы не досидели до конца.
– Дорогой мой, – сказал де Биевр, – если под предлогом угостить нас ужином ваш дю Ганж намеревался в сотый раз подробно изложить нам всю свою ерунду, то он оказался бы нашим должником, а мне совсем не хочется, чтобы сегодня роли переменились. Впрочем, за кулисами «Олимпии» было столько народу, что наше бегство он, верно, и не заметил.
– Плохо же вы знаете писателей. Они первым делом замечают отсутствующих. Да все равно. Пожалейте же меня, принужденного вслух хвалить его ревю.
– Во всяком случае, это легче, чем о нем думать. Сколько он зарабатывает своими произведениями, наш дорогой дю Ганж?
– Давайте подсчитаем его годовой доход. Это его шестое ревю. Все выдержали более ста представлений. Я не буду далек от истины, если назову сумму в четыреста тысяч франков. Кроме того, большинство арий из его ревю расходятся по кафе и мюзик-холлам в провинции и за границей. Прибавим еще сто тысяч. К тому же у него еще личное состояние. Мейер-отец – один из крупнейших меховщиков в Сентье.
– Пятьсот тысяч франков за три десятка каламбуров, из которых, без сомнения, ни один ему и не принадлежит! – воскликнул де Биевр. – Черт возьми, недурно! Посмотрим, кто здесь сегодня будет.
Идя слева вдоль стола, он вслух читал написанные на позолоченных карточках имена. То же самое делал Эльзеар, идя с правой стороны.
На двадцатом имени де Биевр вдруг остановился.
– Теперь я понимаю, откуда его успех. Никогда я не видел более разумного подбора приглашенных. Кроме нескольких старых развалин, вроде меня, нужных для декорации, будут все власть имущие театральной и артистической прессы и самые красивые женщины Парижа.
– Несомненно, – сказал Эльзеар, – что при помощи такого стола можно школьное сочинение самого скверного ученика провинции обратить в шедевр. А! Вот незнакомое мне имя. Проспер Гильорэ, что это такое?
– А! Гильорэ, – засмеялся де Биевр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17