Рассказы -
Руслан Белов
Питейные истории

* * *
Мы, измученные тяжелым двенадцатичасовым маршрутом, заключительном на площади, сидели в свете костра и фар машины на спальных мешках. Не хотелось ни говорить, ни пить, ни есть, хотя на достархане в мисках дымилась форель с белыми, выпученными от жара глазами – ее в наше отсутствие наловил повар Федя, и была водка.
– Что, мужики скисли? – прервал затянувшееся молчание. – Думать вредно, лучше расскажите что. О водке, например, чтоб пилось веселее, а то как пролеченные сидите.
– О водке?.. – подал голос Юра, продолжая что-то писать в пикетажке. – Есть одна свежая история. Недавно теплым летним вечером один буровик из Магианской экспедиции человек-человеком шел к бабе, и, надо ж, его на "зебре" мотоциклет сбил, причем насмерть. Ну, привезли в морг, вскрытие сделали... И что вы думаете? В желудке у бедняги литр водки плескался, а в крови – тройная смертельная доза алкоголя. Врачи удивились, в затылках чешут про такой уникальный паталогоанатомический случай, а тут санитар, что вещи описывал, спрашивает, что с кейсом покойного делать – три бутылки водки, мол, там! Вот мужик! С тройной дозой и тремя бутылками к любовнице!
– Понятно, что они с кейсом сделали, – усмехнулся Сергей, разбиравший образцы. – У нас на Дарвазе тоже клинический случай был. Поехали за сорок километров за водярой в поселок ближайший, а в магазине – ничего после визита соседей справа, духов даже, не то, что одеколона. Что делать? Пришлось ни с чем возвращаться. А Гришка, геофизик наш, алкаш, не вынес такого злодеяния судьбы и с тоски шампуня пузырек задавил (и в нем спирт, оказывается, есть). Ну, едем назад, а у него диарея немыслимая открылась, короче, запоносил, как реактивный. И через каждые триста метров, потом двести, потом сто, канючит:
– Останови, останови, щас вынесет.
К вечеру дело шло, я не выдержал такого издевательства и говорю:
– Ну тебя, Гриша, на фиг! Садись на задний борт!
Ну, сел он, зад наружу перевесив, на задний борт, ну, там где навесная железная лесенка обычно висит, и мы его привязали к ее поручням. Так он там полтора часа двигатель заглушал!
Посмеявшись, мы выпили по пятьдесят, принялись за рыбу.
– Мировой закусон, – проговорил Федя, вычистив тарелку из-под рыбы кусочком мякиша и отправив последний в рот. И, довольно облокотившись на лежавший сзади рюкзак, продолжил:
– Вы тут про нас, алкоголиков, байки травили, а я вам о самой дешевой закуске расскажу. Стою, значит, я как-то однажды у пивзавода, в гадюшнике, в очереди за стаканом бормотухи. Передо мной мужик опрокинул водки двести пятьдесят, но, видно, плохо пошла, и он закуски затребовал. А буфетчик запустил руку за голову, достал откуда-то сухарь замусоленный и в морду ему сунул. Мужик понюхал, понюхал, и пошел довольный, а буфетчик-то пальцы разжал, и сухарь как улетит ему за спину – на резинке он был! Я чуть не уписался! Надо ж такое придумать!
– Ну, теперь, чувствую, должны последовать истории о последствиях чрезмерного употребления внутрь, – продолжил я, разливая по кружкам остатки водки. – Вот одна из них, слушайте:
Как-то раз на базовом лагере, уже под снегом, устроила наша повариха Зинка день рождения. Бражки наварила – молочную флягу. Ну и нажрались мы до посинения и ватных ног. Еле-еле с привязавшимся Сашкой Сучкиным доползли до моего кубрика. А ночью Сашке худо стало – жажда одолела, застонал, пить просит. Я, сам едва живой, говорю:
– Отвяжись, нет у меня воды. А до родника ни мне, ни тебе не дойти, до него как до Южного полюса с чемоданом...
Сашка не поверил, встал кое-как, заходил во тьме, на вьючные ящики натыкаясь и тубусами гремя. Гремел, гремел, стучал, стучал, и, к моему несказанному удивлению, нашел таки питье. Это я по характерным звукам, то есть бульканью, понял. Ну, попил он, потом ко мне подошел, сунул в руки банку трехлитровую и говорит победным таким голосом:
– На, попей!
Ну, я взял, пью, жажду утоляю, а в изможденных мозгах мысль ужом непохмеленным извивается:
– Где же он воду-то нашел? Ведь не было, точно не было!
А утром в себя пришел, причем – как стеклышко, и сразу глазами по углам зашарил. И увидел... И не вынесло меня только потому, что не знал, что сначала делать – блевать или смеяться... Оказывается, Сучкин банку трехлитровую на подоконнике нашел, в ней два месяца полевые цветы в воде стояли! Так вот, букет этот, сверху высохший, он в угол забросил, а оставшейся водой – плесенью подернутой, черной, с сопельками прогнивших стебельков напился, и меня, гад, напоил...
А вот еще история, – продолжил я, взбудораженный воспоминаниями (букет тот Инесса собрала, студентка моя питерская, в весьма памятном маршруте собрала). – Хохма была классная. Подымались мы, значит, с Виталиком Сосуновым в горы, и бензовоз, нас везший, сломался аккурат на базе партии – она по дороге на Кумарх. А там пьянка от хребта до хребта: главная бухгалтерша сына женила. Нас, естественно не пригласили, мы еще салагами были, простыми что ни на есть техниками-геологами. Наслушавшись пьяного смеха и популярной музыки, легли ночевать в спальных мешках на полу одной из комнат недостроенного общежития. Виталик сразу заснул, а я раздумывал, жену молодую в халатике не запахнутом вспоминал. И надо же, на самом интересном месте дверь нашей опочивальни раскрылась, и на пороге в свете коридорной лампочки возникли три пьяненькие и, можно сказать, симпатичные в яркой подсветке сзади дамы. Появились и стали пальцами тыкать: "Этого возьмем или того?" Выбрали, естественно, не целованного розовощекого Виталика, схватили спальный мешок за корму и, алчно хохоча, утащили. Я, конечно, расстроился, лежу, судьбу скупую кляну. И вот, когда уже заснул почти, дверь снова открылась, и на пороге опять эти бабы! Пьяные в дугу, стоят, качаются, глаза фокусируют.
– Все! – думаю с некоторым оптимизмом, – стерли Виталика до лопаток! Мой час настал!
Когда зенки их, наконец, на мне сошлись, и я обнаружился в определенных координатах, двинулись они в комнату, шажок за шажком ноги вперед выбрасывая, за мешок схватились и потащили. Особо белобрысая старалась, Варей ее звали. Худая, как маркшейдерская рейка, шилом в нее не попадешь, не то, что мужским достоинством. Я каким-то чудом панику преодолел, изловчился, выбросил руки назад и успел-таки зацепиться за трубу парового отопления. Они пыхтят, тянут как бурлаки на Волге, падают поочередно, а я извиваюсь, ногой пытаюсь им в наглые лица попасть. Но когда бабень в три обхвата под названием Ксюша на меня упала, сопротивлению конец пришел: придавили, запихали с головой в мешок и поволокли. Сначала по полу, потом по камням. Когда мешок расстегнули, увидел себя в экспедиционном камнехранилище под тусклой сороковаткой.
И вот, отдышавшись, вынули они меня, положили на спальный мешок в проходе между высокими, под три метра, стопками ящиков с дубликатами проб и образцами. Рейка Маркшейдерская бутылку откуда-то достала, налила водки полстакана и в горло мне вылила. А бабень в три обхвата задрала юбку, села без трусов чуть ниже живота и сидит, трется, кайфует, как асфальтовый каток. "Милый, – говорит, – ну что ты так кокетничаешь? Давай сам, а то вон Варенька стройненькая наша ленточкой яички твои перевяжет". И опять сидит, трется. Намокла уже, трепещет всем своим центнером, тощая за ноги меня держит, хохоча и приговаривая: “Давай, милый, давай”.
Ну и стал я ей подыгрывать тазом, хотя центнер весила. Она расцвела, глаза прикрыла: "Хорошо, миленький, хорошо", – шепчет. А я ногами в стопку ящиков уперся и раскачивать стал в такт ее движениям. И когда центнер похоти трусы с меня начал стаскивать, толкнул посильнее эту шаткую стопку, она подалась назад и, вернувшись, с грохотом на нас обрушилась. Ящики с образцами – три пуда каждый, так что на всех хватило, тем более и другие стопки попадали. Но я ведь в позиции снизу был, переждал канонаду, как в блиндаже под этой теткой. Контузило, правда, слегка, но вылез, смотрю, а третья-то – ничего девочка! Сидит под устоявшей стопкой – кругленькая, ладненькая такая татарочка, с ямочками на щеках – и улыбается. Пьяно чуть-чуть (или ушиблено – не понял, не до частностей было), но в самый раз под это самое дело. Узнал ее сразу. Из какого-то незамужнего текстильного городка в бухгалтерию нашу приехала. Тут под ящиками Центнер с Рейкой застонали, но не от боли, это я сразу определил, а от досады. Я поправил ящики, чтобы не скоро вылезли, отряхнулся от пыли, взял девушку за руку и пошел с ней на пленэр...
А там, я скажу вам, красота! Гости уже по углам расползлись, тишина кругом природная, сверчками шитая. Речка трудится, шелестит на перекате по золотым камням, луна вылупилась огромная, смотрит, тенями своими любуется. А девица повисла на мне, прожгла грудь горячими сосками, впилась в губы. Упал я навзничь в густую люцерну, в саду персиковом для живскота партийного саженную, треснулся затылком о землю, и забыл совсем и о супруге, и о сыне семимесячном, и о вчерашнем споре с друзьями о верности семейной...
Утром пошел Виталика искать. Нашел в беседке чайной на берегу реки. Сидел он там в углу, пьяненький, и глаза прятал. Бледный весь, в засосах с головы до ног. Я...
– Врет он все... – перебил меня Житник презрительно. – Про персиковый сад и люцерну. Мне Сосунок рассказывал по-другому. Это он с Гулей из бухгалтерии в клевере валялся. А Черный всю ночь подушку тискал и так надолго расстроился, что Виталик, на буровую поднявшись, буровикам своим говорил: – "Если хотите увидеть, что такое черная зависть, идите к Чернову и спросите, правда ли, что Гуля-бухгалтерша никому не отказывает?"
* * *
– Ну а ты что молчишь? – обратился я к лежавшему рядом Володе Кузаеву, чтобы не дать расцвести злословию в свой адрес. – Расскажи что-нибудь.
– Однажды подымались мы на Барзангинский горный узел, и был с нами Олор Жирнов, – начал повествовать Володя, не отводя глаз от буйно звездного неба. – Не все знают, что имя это расшифровывается как Одиннадцать Лет Октябрьской революции, и что он воевал, награжден, и в гражданку ушел майором. На штольне, где с вахтовки на лошадей пересаживались, Олор так набухался, что в седле не держался категорически. Дело шло к вечеру, до ночи надо было еще километров пятнадцать проехать до промежуточного лагеря, и мы его привязали к вьючному седлу намертво, по рукам и ногам привязали. В лагерь пришли ночью, попили корейскую дешевую – вот ведь гадость! – и спать замертво. Утром встали и с дурными головами на Барзанги поперлись. И только километра через два Костя Цориев заметил, что Олора в караване нет. И тут же вспомнил, что накануне его с лошади не снимали, а утром и вовсе не видели. Ну, бросились скопом-галопом назад, и только через час отыскали Октябрьскую революцию в дальней березовой роще – она висела на веревках под мирно пасшейся лошадью...
* * *
Конечно же, после таких разговоров у Феди нашлась заначка – корейская, дешевая. Мы выпили ее за город, где нас ждали и не ждали.

1