.."
Повернувшись в поисках доверчивого и дружелюбного стакана с коньяком, Смирнов застыл от изумления.
Над входной дверью в гостиную висела картина, широкая рама которой несла заметные следы огня.
Она была во много страшнее первой. Сделанная в ярких, живых тонах, хорошо прописанная, она изображала плачущую девочку, тянущую руки к матери, уходящей прочь. Мать, хрупкая, в длинном белом подпоясанном платье, в широкополой шляпе с голубыми лентами, дьявольски красивая, в полуобороте занесла руку, чтобы ударом прекратить неприятную ей сцену. Глаза девочки горели странным огнем, по ним было видно, что не раз мама оставляла ее в пустом холодном доме, оставляла одну, побитую и плачущую...
"Черт, классная работа, – прошептал Смирнов, приблизившись к картине. – Как здорово написано! И этот блеск в глазах девочки! Она же жаждет удара... Она жаждет удара как единственно возможной формы единения с любимой мамочкой. Это хлесткое прикосновение нежной маминой руки для нее, одинокой и никому не нужной – единственно возможное счастье.
Удовольствие...
Черт, я, кажется, знаю, что надо искать в этом доме!"
Допив коньяк одним глотком, Евгений Александрович вновь подошел к картине с целью посмотреть, не подписана ли она. И увидел в ее нижнем правом углу две нервные буквы "Р". "Регина Родионовна, – расшифровал он анаграмму, кивая. – Ну, правильно, порок для человека – что дрова для печи...
Дрова для печи... Что-то тут не то. Регина – явная по Фромму "некрофильная" натура.
Она не могла писать такие картины.
Не могла писать такие картины и не могла окапывать флоксы.
А если она по своей натуре не могла окапывать флоксы, не могла удовольствия ради возиться в саду, то значит... то значит, что Кристину отравила не она.
Как я и предполагал с самого начала.
И чтобы это предположение превратилось в объективную реальность, я должен кое-что найти".
Вернувшись на диван, Смирнов принялся соображать, где могла быть спрятана обычная дорожная сумка с предметами, которые фактом своего существования превратят предположение, возникшее во время первой его встречи с Кнушевицким, в реальный факт.
Он соображал, сидя на диване и потому не мог видеть, что в окно спальни, зашорив глаза ладонями, смотрит человек.
"Где же Регина ее спрятала, – думал Евгений Александрович, подспудно борясь с желанием вновь наполнить свой неожиданно быстро опустевший стакан. – На антресолях? Нет, там ее бы нашли оперативники. На чердаке? Не полезу! Там пыль и шлаковая засыпка, вымажусь, как черт, Маша домой не пустит.
А где бы я сам спрятал такую сумку? Да так, чтобы чужой не нашел, и вытащить можно было также легко и просто, как бутылку коньяка из холодильника?
Нет, надо еще выпить. Так я ничего не придумаю. Немного выпить просто необходимо. А, собственно, почему немного? Регине еще восемь лет зону топтать и ко времени ее выхода коньяк все равно кто-нибудь вылакает. Хотя бы тот же самый Кнушевицкий. Зайдет понастальгировать и выпьет.
Нет, определенно, что-то меня сегодня тянет напиться. Значит, надо. Нутро меня никогда не обманывало".
Наполнив стакан на четверть, Смирнов уселся за стоявший у окна тяжелый кухонный стол, несомненно, бывший родным братом стола, царствовавшего на веранде Святослава Валентиновича.
"Местный умелец, наверное, делал их для соседей в году так сороковом, – подумал он, водя по столешнице ладонью. – Классная штука. На нем бульдозер спокойно можно ремонтировать и гвозди кондовые ковать".
Смирнов любил крепкие, добротно сделанные вещи. Постучав по темному от времени дереву, он нагнулся, посмотрел в научно-исследовательском раже под стол.
И увидел, что рама под столешницей снизу заделана то ли фанерой, то ли широкими струганными досками.
"Вот и чемоданчик нашелся! – обрадовался Евгений Александрович. – Но как же в него забраться?"
Не найдя никаких секретных кнопочек, он по наитию потянул столешницу на себя, и она содвинулась, открыв тайное под собой пространство. Через минуту в его руке висела обычная черно-зеленая дорожная сумка – двести пятьдесят рублей на каждом рынке.
Раскрыв ее на столе, приведенном в первобытное состояние, Евгений Александрович довольно заулыбался. Он увидел то, что и ожидал увидеть.
Сверху лежала плетка-семихвостка с ручкой, инкрустированной серебром и слоновой костью.
Повертев и так, и эдак, и постегав себя по плечам и бедрам для пущего овеществления предмета, он положил ее на стол и вновь погрузил руку во чрево сумки, погрузил и вынул обычные милицейские наручники. За ними на свет появились строгий ошейник ("Ужас! – воскликнул Евгений Александрович, представив в нем себя), ножные кандалы грубой ремесленной работы, моток неоднократно использовавшейся капроновой веревки, широкий пластмассовый ящичек с набором облупившихся, но все еще блестящих никелем хирургических инструментов, бархатные маски различной формы, палаческий капюшон. Последним на стол лег полиэтиленовый пакет, доверху заполненный тонкими металлическими цепями.
"Итак, что и требовалось доказать – она садомазохистка, – глотнув коньяка, начал осмысливать Евгений Александрович результаты своего тайного визита. – И соответственно, заставляла его над собой издеваться. Или сама издевалась. Да, сама. И издевалась не только в интимной обстановке. Принудила жениться на нелюбимой женщине, дергала, мучила. И все из-за собственной матери. Да, из-за нее. Где-то я читал, что садист трагически воспроизводит разрыв с матерью, разрушая другой объект, в частности, сексуального партнера, а мазохист делает то же самое посредством использования своего собственного тела...
А кто из них садист, кто мазохист? В принципе, это не имеет значения.
Нет, имеет. Если он издевался над ней, то мне придется всю жизнь варить Маше овсяную кашке.
Хотя, нет, не придется. Эти небольшие и хорошо залеченные шрамы на руках и шее Святослава Валентиновича, конечно же, не следствие его пристрастия к ежевичному варенью, а результат планомерной сексуальной деятельности его любовницы... А эта картина с женщиной и ее ребенком? На ней ведь изображено то, что сделало Регину психопаткой.
Да, дело, пожалуй, закрыто, пора ехать домой".
Допив коньяк, Смирнов закусил сухой макарониной, изъятой им из кухонного шкафа, и позвонил Маше.
И съел: "Абонент отключен, или временно не доступен".
"Как бы мне эта детективная деятельность не вышла боком, – задышал он, наливаясь ревностью. – Сидит, небось, сейчас в каком-нибудь распрекрасном казино или ресторане, свою красоту нуворишам демонстрируя... Ножка на ножке, сигаретка тонкая меж пальчиков наманикюренных. Нет, я не могу!"
Коньяк, изрядно разбавивший кровь, однако, не позволил Смирнову распалиться. Сказав себе: "Она любит тебя, дурак. И клялась в верности. И ушла в трикотажном костюме, в котором только морковкой на рынке торговать", он прошелся по комнатам, но ничего для себя нового не обнаружил. Правда, в спальне кровать была с решетчатыми металлическими спинками, странными для современных интерьеров, но зато весьма удобными для прикрепления кандалов и наручников всех систем и калибров, а в гостиной в трех местах чуть выше пола в стены были вделаны крючья с ушками-карабинами.
Посидев на корточках перед одним из них и представив обнаженного Святослава Валентиновича, сидящего, съежившись от страха, на стальной цепи, и Регину перед ним, обнаженную или в черном блестящем латексе, с беснующимся скальпелем в одной руке и плеткой, притихшей до поры, до времени, в другой, Евгений Александрович допил коньяк, спрятал садомазохистские принадлежности в тайник и пошел вон.
Когда он, закрыв входную дверь, укладывал ключ под половицу, в его правую ягодицу что-то вонзилось, да с такой силой вонзилось, что он едва устоял на ногах.
8. Он охраняется из ада
Повернув голову, Евгений Александрович увидел в правой своей ягодице короткую арбалетную стрелу, точнее, ее оперенный конец. От жгучей досады и боли ноги его подкосились, и он чуть не уселся на кирпичные ступеньки крыльца. Вовремя спохватившись, оперся о дверь плечами и принялся всматриваться в сад заслезившимися глазами.
В саду никого не было.
"Черт, – подумал Евгений Александрович, – откуда же стреляли? Трава не примята, задний забор глухой и высокий... И кто стрелял? Робин Гуд из местной психушки? И стрелял, потому что копья кончились?
Вот попал! И это все за какие-то тысячу баксов в день!?"
Встав так, как стоял в момент поражения стрелой, Смирнов понял, что стреляли в него из дыры в заборе. Из той самой дыры, через которую он проник на дачу Регины Родионовны.
Утвердившись в этом мнении, Смирнов решил идти к Святославу Валентиновичу за первой медицинской помощью и идти прямым путем. Интуиция ему подсказывала, что в заборе, отгораживающем участок Кнушевицкого от участка Регины, должна быть доска, висящая на одном гвозде.
Он не ошибся. Но воспользоваться кратчайшим путем к первой медицинской помощи не смог – не позволила стрела, увеличившая его габариты сантиметров на пятнадцать-двадцать.
Кричать и звать на помощь Кнушевицкого Евгений Александрович не стал – счел такое поведение не солидным для уважающего себя частного детектива, и потому пошел, кривясь от боли в ягодице, к противоположному забору. На полпути к нему сообразил, что ширина отверстия в нем точно такая же, что и в заборе Кнушевицкого.
Попеняв себе за несообразительность, Смирнов направился к калитке. Каждый раз, ступая правой ногой, он видел в себе стрелу, видел, сосредоточенно грызшей его кость и плоть, видел ее, написанную в сознании всеми красками боли, досады и стыда.
Приковыляв к калитке, Евгений Александрович, таясь, выглянул на улицу и увидел, что дачники, почти что гурьбой, возвращаются с речки.
"Черт! Вот попал! Они же до ночи будут тянуться! – подумал он, рассматривая нерадостное лицо Пети Архангельского, который с двумя доверху набитыми пластиковыми пакетами (из одного остриями вверх торчали витые шампуры) плелся вслед за отцом и прилепившейся к нему хмельной женщиной с удивительно правильными чертами лица.
"Придется напрямую лезть, – вздохнул Смирнов, проводив в самый раз набравшуюся Афродиту пристальным и чуть завистливым взглядом. – Однако спасибо Регине за коньяк. Если бы не он, я бы давно несся по улице, вопя от боли во весь голос, а эта подвыпившая Мэрилин Монро, хохоча и приседая, указывала бы на меня пальцем. Хотя причем тут Регина. Это ведь я сам по наитию набрался".
К счастью заборные доски были прибиты со стороны сопредельного участка и потому Смирнов смог несколькими ударами ноги легко (но далеко не безболезненно) расширить отверстие до своих габаритов.
Через несколько секунд он, весь искореженный болью, стоял на веранде перед Святославом Валентиновичем, выскочившим из дома на шум.
– Что случилось? – спросил тот обеспокоено.
– Вот, попал, как в дешевом кинофильме, – поворотом торса продемонстрировал стрелу Смирнов.
– Пойду, позвоню в скорую помощь и милицию, – бросился в дом Кнушевицкий.
Смирнов, отметив, что стрела, в общем-то, мало удивила Святослава Валентиновича, крикнул ему вслед:
– Не надо милиции! Не хватало еще в таком виде появиться в газетах...
Кнушевицкий обернулся в дверях:
– Да, вы правы... И Регину тогда не удастся вытащить...
Мысленно прокляв виновницу его страданий, Евгений Александрович перешел к практическим вопросам:
– Йод у вас найдется?
– Йод-то найдется... Но не исключено, что стрела отравлена. Может быть, позвонить все же в скорую помощь?
Смирнов взволновался. Сердце его малодушно забилось. Умирать в корчах и конвульсиях ему не хотелось. Однако, поразмыслив, он решил, что арбалетная стрела в заднице жителя XXI века – это в принципе понять можно, это, в конце концов, достаточно вероятная, если не очевидная реальность, данная ему в его ощущениях. Но задница жителя XXI века, пронзенная арбалетной стрелой, да еще отравленной заморским кураре, – это слишком, это немыслимо, это фантастика.
– Потом позвоните, – махнул рукой Евгений Александрович, моментально успокоившись. – Сначала надо вытащить стрелу. Леночка с бабушкой дома?
– Нет, они ушли... К маминой подруге. Сегодня днем Татьяну Картузову с Цветочной током убило, вот мама и пошла узнать что к чему.
– Вернуться скоро? – Смирнову со стрелой в заду было неведомо сострадание.
Святослав Валентинович посмотрел на часы.
– Где-то через час.
– А давно ушли?
– Сразу после вашего ухода.
– А почему вы сказали, что стрела может быть отравленной?
Святослав Валентинович смешался.
– Так почему? – испугался Смирнов, поняв, что предположение его клиента небезосновательно.
– Видите ли, мама Регины Родионовны, Маргарита Андреевна, в наших краях считалась колдуньей и отравительницей...
– Колдуньей и отравительницей!?
– Да... Говорят, что после того, как станционный пес стащил у нее с садового столика только что приготовленную утку с яблоками, она своим колдовством вывела в округе всех бродячих собак – все они сдохли от неизвестной болезни. Потом она поссорилась с бродячими кошками...
– И все они скончались...
– Совершенно верно. Вы, наверное, заметили, что ни у нас, ни у соседей нет кошек... Десять лет как Маргарита Андреевна умерла, а их нет.
– Заметил... Но собаки-то есть...
– Собаки есть... Но вот, например, наш Джек к забору Регины ближе пяти метров не подходит.
Смирнов почувствовал, как по ноге неприятно течет теплая кровь.
– Пойдемте в дом, а то сейчас из меня польется, – попросил он Святослава Валентиновича. И скривился в болезненной улыбке:
– Не знал я, что к Регине Родионовне надо ходить с прокладками и в латах...
В гостиной (чистенькой, но совсем обычной, без роскоши и претензий, один камин, может быть, привлекал в ней внимание) Смирнов снял брюки и трусы и лег, естественно, спиною вверх, на целлофановую пленку, расстеленную Кнушевицким на полу. Предварительно он объяснил ему, что стрелу надо вырывать сильным движением, направленным вертикально вверх, а после того, как тот испуганно покивал, попросил принести стакан водки.
– Для дезинфекции? – участливо спросил Святослав Валентинович.
– В общем-то, да... – недоуменно посмотрел на него Смирнов.
Водку он, конечно, выпил. Закусив предложенной конфетой, уткнулся лбом в холодную пленку, дождался проникновения алкоголя в кровь и выдохнул:
– Тяни!
Стрела была вытащена с третьего раза. После первой попытки Смирнов проклял все на свете (начав, естественно с Регины ее любовника), а вторую и третью перенес относительно спокойно – во-первых, потому что вспомнил матерившегося на операционном столе Бондарчука из любимого им кинофильма "Они сражались за родину", а во-вторых, водка к тому времени уже успела добраться до самой ягодицы.
Остановив с помощью советов Смирнова кровотечение (тот, долгое время проработавший на весьма "кровожадных" шахтах и штольнях, хорошо знал, где надо пережимать артерию) и вымыв руки, Святослав Валентинович позвонил в скорую помощь. Регистратору он сказал, что его подвыпивший гость оступился и сел на заточенный штырь, воткнутый его шаловливой малолетней дочерью в песочницу.
Дожидаясь врачей, Смирнов рассматривал снаряд, лишивший его возможности сидеть бездумно (хозяин дома помыл и его). Стрела была сделана так искусно, что у Евгения Александровича не осталось и тени сомнения в том, что делал ее опытный мастер и делал отнюдь не в одном экземпляре.
Отвлек его от рассмотрения Святослав Валентинович, явившийся со двора с остро заточенным штырем. На немой вопрос Смирнова он ответил:
– Это пики для забора. Их у меня целый ящик. Второй год капитальный кирпичный забор собираюсь ставить, да все недосуг найти мастеров.
Вымазав штырь в крови – на целлофановой пленке оной было достаточно, Кнушевицкий положил его на газету, лежавшую рядом с пленкой, затем взял у Смирнова стрелу и унес в свою комнату.
"Конспиратор, точнее, комбинатор, он еще тот, – подумал Евгений Александрович. – Все концы в воду. Такому раз плюнуть любое следствие заморочить, да-с. Но меня не проведешь".
– Так значит, мама Регины Родионовны была колдуньей? – спросил он, когда Святослав Валентинович, вернувшись в гостиную, сел перед ним на корточки.
– Люди так считали...
– И она травила собак и кошек?
– Послушайте, Евгений Александрович, ведь ясно, что стрела, ранившая вас, не была отравленной. Так стоит ли думать о всякой чепухе? Вы же знаете, что одни люди склонны придумывать сказки, а другие...
– Склонны травить всякую живность... – прервал его Смирнов.
– А разве не так?
Смирнов вспомнил благообразную женщину, пятнадцать лет назад жившую в одном с ним подъезде – она кормила бродячих собак и кошек мясом, начиненным иголками. Кормила, потому что панически боялась блох и бешенства.
– Так-то оно так, – вздохнул он. – Но в данный момент меня другое тревожит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Повернувшись в поисках доверчивого и дружелюбного стакана с коньяком, Смирнов застыл от изумления.
Над входной дверью в гостиную висела картина, широкая рама которой несла заметные следы огня.
Она была во много страшнее первой. Сделанная в ярких, живых тонах, хорошо прописанная, она изображала плачущую девочку, тянущую руки к матери, уходящей прочь. Мать, хрупкая, в длинном белом подпоясанном платье, в широкополой шляпе с голубыми лентами, дьявольски красивая, в полуобороте занесла руку, чтобы ударом прекратить неприятную ей сцену. Глаза девочки горели странным огнем, по ним было видно, что не раз мама оставляла ее в пустом холодном доме, оставляла одну, побитую и плачущую...
"Черт, классная работа, – прошептал Смирнов, приблизившись к картине. – Как здорово написано! И этот блеск в глазах девочки! Она же жаждет удара... Она жаждет удара как единственно возможной формы единения с любимой мамочкой. Это хлесткое прикосновение нежной маминой руки для нее, одинокой и никому не нужной – единственно возможное счастье.
Удовольствие...
Черт, я, кажется, знаю, что надо искать в этом доме!"
Допив коньяк одним глотком, Евгений Александрович вновь подошел к картине с целью посмотреть, не подписана ли она. И увидел в ее нижнем правом углу две нервные буквы "Р". "Регина Родионовна, – расшифровал он анаграмму, кивая. – Ну, правильно, порок для человека – что дрова для печи...
Дрова для печи... Что-то тут не то. Регина – явная по Фромму "некрофильная" натура.
Она не могла писать такие картины.
Не могла писать такие картины и не могла окапывать флоксы.
А если она по своей натуре не могла окапывать флоксы, не могла удовольствия ради возиться в саду, то значит... то значит, что Кристину отравила не она.
Как я и предполагал с самого начала.
И чтобы это предположение превратилось в объективную реальность, я должен кое-что найти".
Вернувшись на диван, Смирнов принялся соображать, где могла быть спрятана обычная дорожная сумка с предметами, которые фактом своего существования превратят предположение, возникшее во время первой его встречи с Кнушевицким, в реальный факт.
Он соображал, сидя на диване и потому не мог видеть, что в окно спальни, зашорив глаза ладонями, смотрит человек.
"Где же Регина ее спрятала, – думал Евгений Александрович, подспудно борясь с желанием вновь наполнить свой неожиданно быстро опустевший стакан. – На антресолях? Нет, там ее бы нашли оперативники. На чердаке? Не полезу! Там пыль и шлаковая засыпка, вымажусь, как черт, Маша домой не пустит.
А где бы я сам спрятал такую сумку? Да так, чтобы чужой не нашел, и вытащить можно было также легко и просто, как бутылку коньяка из холодильника?
Нет, надо еще выпить. Так я ничего не придумаю. Немного выпить просто необходимо. А, собственно, почему немного? Регине еще восемь лет зону топтать и ко времени ее выхода коньяк все равно кто-нибудь вылакает. Хотя бы тот же самый Кнушевицкий. Зайдет понастальгировать и выпьет.
Нет, определенно, что-то меня сегодня тянет напиться. Значит, надо. Нутро меня никогда не обманывало".
Наполнив стакан на четверть, Смирнов уселся за стоявший у окна тяжелый кухонный стол, несомненно, бывший родным братом стола, царствовавшего на веранде Святослава Валентиновича.
"Местный умелец, наверное, делал их для соседей в году так сороковом, – подумал он, водя по столешнице ладонью. – Классная штука. На нем бульдозер спокойно можно ремонтировать и гвозди кондовые ковать".
Смирнов любил крепкие, добротно сделанные вещи. Постучав по темному от времени дереву, он нагнулся, посмотрел в научно-исследовательском раже под стол.
И увидел, что рама под столешницей снизу заделана то ли фанерой, то ли широкими струганными досками.
"Вот и чемоданчик нашелся! – обрадовался Евгений Александрович. – Но как же в него забраться?"
Не найдя никаких секретных кнопочек, он по наитию потянул столешницу на себя, и она содвинулась, открыв тайное под собой пространство. Через минуту в его руке висела обычная черно-зеленая дорожная сумка – двести пятьдесят рублей на каждом рынке.
Раскрыв ее на столе, приведенном в первобытное состояние, Евгений Александрович довольно заулыбался. Он увидел то, что и ожидал увидеть.
Сверху лежала плетка-семихвостка с ручкой, инкрустированной серебром и слоновой костью.
Повертев и так, и эдак, и постегав себя по плечам и бедрам для пущего овеществления предмета, он положил ее на стол и вновь погрузил руку во чрево сумки, погрузил и вынул обычные милицейские наручники. За ними на свет появились строгий ошейник ("Ужас! – воскликнул Евгений Александрович, представив в нем себя), ножные кандалы грубой ремесленной работы, моток неоднократно использовавшейся капроновой веревки, широкий пластмассовый ящичек с набором облупившихся, но все еще блестящих никелем хирургических инструментов, бархатные маски различной формы, палаческий капюшон. Последним на стол лег полиэтиленовый пакет, доверху заполненный тонкими металлическими цепями.
"Итак, что и требовалось доказать – она садомазохистка, – глотнув коньяка, начал осмысливать Евгений Александрович результаты своего тайного визита. – И соответственно, заставляла его над собой издеваться. Или сама издевалась. Да, сама. И издевалась не только в интимной обстановке. Принудила жениться на нелюбимой женщине, дергала, мучила. И все из-за собственной матери. Да, из-за нее. Где-то я читал, что садист трагически воспроизводит разрыв с матерью, разрушая другой объект, в частности, сексуального партнера, а мазохист делает то же самое посредством использования своего собственного тела...
А кто из них садист, кто мазохист? В принципе, это не имеет значения.
Нет, имеет. Если он издевался над ней, то мне придется всю жизнь варить Маше овсяную кашке.
Хотя, нет, не придется. Эти небольшие и хорошо залеченные шрамы на руках и шее Святослава Валентиновича, конечно же, не следствие его пристрастия к ежевичному варенью, а результат планомерной сексуальной деятельности его любовницы... А эта картина с женщиной и ее ребенком? На ней ведь изображено то, что сделало Регину психопаткой.
Да, дело, пожалуй, закрыто, пора ехать домой".
Допив коньяк, Смирнов закусил сухой макарониной, изъятой им из кухонного шкафа, и позвонил Маше.
И съел: "Абонент отключен, или временно не доступен".
"Как бы мне эта детективная деятельность не вышла боком, – задышал он, наливаясь ревностью. – Сидит, небось, сейчас в каком-нибудь распрекрасном казино или ресторане, свою красоту нуворишам демонстрируя... Ножка на ножке, сигаретка тонкая меж пальчиков наманикюренных. Нет, я не могу!"
Коньяк, изрядно разбавивший кровь, однако, не позволил Смирнову распалиться. Сказав себе: "Она любит тебя, дурак. И клялась в верности. И ушла в трикотажном костюме, в котором только морковкой на рынке торговать", он прошелся по комнатам, но ничего для себя нового не обнаружил. Правда, в спальне кровать была с решетчатыми металлическими спинками, странными для современных интерьеров, но зато весьма удобными для прикрепления кандалов и наручников всех систем и калибров, а в гостиной в трех местах чуть выше пола в стены были вделаны крючья с ушками-карабинами.
Посидев на корточках перед одним из них и представив обнаженного Святослава Валентиновича, сидящего, съежившись от страха, на стальной цепи, и Регину перед ним, обнаженную или в черном блестящем латексе, с беснующимся скальпелем в одной руке и плеткой, притихшей до поры, до времени, в другой, Евгений Александрович допил коньяк, спрятал садомазохистские принадлежности в тайник и пошел вон.
Когда он, закрыв входную дверь, укладывал ключ под половицу, в его правую ягодицу что-то вонзилось, да с такой силой вонзилось, что он едва устоял на ногах.
8. Он охраняется из ада
Повернув голову, Евгений Александрович увидел в правой своей ягодице короткую арбалетную стрелу, точнее, ее оперенный конец. От жгучей досады и боли ноги его подкосились, и он чуть не уселся на кирпичные ступеньки крыльца. Вовремя спохватившись, оперся о дверь плечами и принялся всматриваться в сад заслезившимися глазами.
В саду никого не было.
"Черт, – подумал Евгений Александрович, – откуда же стреляли? Трава не примята, задний забор глухой и высокий... И кто стрелял? Робин Гуд из местной психушки? И стрелял, потому что копья кончились?
Вот попал! И это все за какие-то тысячу баксов в день!?"
Встав так, как стоял в момент поражения стрелой, Смирнов понял, что стреляли в него из дыры в заборе. Из той самой дыры, через которую он проник на дачу Регины Родионовны.
Утвердившись в этом мнении, Смирнов решил идти к Святославу Валентиновичу за первой медицинской помощью и идти прямым путем. Интуиция ему подсказывала, что в заборе, отгораживающем участок Кнушевицкого от участка Регины, должна быть доска, висящая на одном гвозде.
Он не ошибся. Но воспользоваться кратчайшим путем к первой медицинской помощи не смог – не позволила стрела, увеличившая его габариты сантиметров на пятнадцать-двадцать.
Кричать и звать на помощь Кнушевицкого Евгений Александрович не стал – счел такое поведение не солидным для уважающего себя частного детектива, и потому пошел, кривясь от боли в ягодице, к противоположному забору. На полпути к нему сообразил, что ширина отверстия в нем точно такая же, что и в заборе Кнушевицкого.
Попеняв себе за несообразительность, Смирнов направился к калитке. Каждый раз, ступая правой ногой, он видел в себе стрелу, видел, сосредоточенно грызшей его кость и плоть, видел ее, написанную в сознании всеми красками боли, досады и стыда.
Приковыляв к калитке, Евгений Александрович, таясь, выглянул на улицу и увидел, что дачники, почти что гурьбой, возвращаются с речки.
"Черт! Вот попал! Они же до ночи будут тянуться! – подумал он, рассматривая нерадостное лицо Пети Архангельского, который с двумя доверху набитыми пластиковыми пакетами (из одного остриями вверх торчали витые шампуры) плелся вслед за отцом и прилепившейся к нему хмельной женщиной с удивительно правильными чертами лица.
"Придется напрямую лезть, – вздохнул Смирнов, проводив в самый раз набравшуюся Афродиту пристальным и чуть завистливым взглядом. – Однако спасибо Регине за коньяк. Если бы не он, я бы давно несся по улице, вопя от боли во весь голос, а эта подвыпившая Мэрилин Монро, хохоча и приседая, указывала бы на меня пальцем. Хотя причем тут Регина. Это ведь я сам по наитию набрался".
К счастью заборные доски были прибиты со стороны сопредельного участка и потому Смирнов смог несколькими ударами ноги легко (но далеко не безболезненно) расширить отверстие до своих габаритов.
Через несколько секунд он, весь искореженный болью, стоял на веранде перед Святославом Валентиновичем, выскочившим из дома на шум.
– Что случилось? – спросил тот обеспокоено.
– Вот, попал, как в дешевом кинофильме, – поворотом торса продемонстрировал стрелу Смирнов.
– Пойду, позвоню в скорую помощь и милицию, – бросился в дом Кнушевицкий.
Смирнов, отметив, что стрела, в общем-то, мало удивила Святослава Валентиновича, крикнул ему вслед:
– Не надо милиции! Не хватало еще в таком виде появиться в газетах...
Кнушевицкий обернулся в дверях:
– Да, вы правы... И Регину тогда не удастся вытащить...
Мысленно прокляв виновницу его страданий, Евгений Александрович перешел к практическим вопросам:
– Йод у вас найдется?
– Йод-то найдется... Но не исключено, что стрела отравлена. Может быть, позвонить все же в скорую помощь?
Смирнов взволновался. Сердце его малодушно забилось. Умирать в корчах и конвульсиях ему не хотелось. Однако, поразмыслив, он решил, что арбалетная стрела в заднице жителя XXI века – это в принципе понять можно, это, в конце концов, достаточно вероятная, если не очевидная реальность, данная ему в его ощущениях. Но задница жителя XXI века, пронзенная арбалетной стрелой, да еще отравленной заморским кураре, – это слишком, это немыслимо, это фантастика.
– Потом позвоните, – махнул рукой Евгений Александрович, моментально успокоившись. – Сначала надо вытащить стрелу. Леночка с бабушкой дома?
– Нет, они ушли... К маминой подруге. Сегодня днем Татьяну Картузову с Цветочной током убило, вот мама и пошла узнать что к чему.
– Вернуться скоро? – Смирнову со стрелой в заду было неведомо сострадание.
Святослав Валентинович посмотрел на часы.
– Где-то через час.
– А давно ушли?
– Сразу после вашего ухода.
– А почему вы сказали, что стрела может быть отравленной?
Святослав Валентинович смешался.
– Так почему? – испугался Смирнов, поняв, что предположение его клиента небезосновательно.
– Видите ли, мама Регины Родионовны, Маргарита Андреевна, в наших краях считалась колдуньей и отравительницей...
– Колдуньей и отравительницей!?
– Да... Говорят, что после того, как станционный пес стащил у нее с садового столика только что приготовленную утку с яблоками, она своим колдовством вывела в округе всех бродячих собак – все они сдохли от неизвестной болезни. Потом она поссорилась с бродячими кошками...
– И все они скончались...
– Совершенно верно. Вы, наверное, заметили, что ни у нас, ни у соседей нет кошек... Десять лет как Маргарита Андреевна умерла, а их нет.
– Заметил... Но собаки-то есть...
– Собаки есть... Но вот, например, наш Джек к забору Регины ближе пяти метров не подходит.
Смирнов почувствовал, как по ноге неприятно течет теплая кровь.
– Пойдемте в дом, а то сейчас из меня польется, – попросил он Святослава Валентиновича. И скривился в болезненной улыбке:
– Не знал я, что к Регине Родионовне надо ходить с прокладками и в латах...
В гостиной (чистенькой, но совсем обычной, без роскоши и претензий, один камин, может быть, привлекал в ней внимание) Смирнов снял брюки и трусы и лег, естественно, спиною вверх, на целлофановую пленку, расстеленную Кнушевицким на полу. Предварительно он объяснил ему, что стрелу надо вырывать сильным движением, направленным вертикально вверх, а после того, как тот испуганно покивал, попросил принести стакан водки.
– Для дезинфекции? – участливо спросил Святослав Валентинович.
– В общем-то, да... – недоуменно посмотрел на него Смирнов.
Водку он, конечно, выпил. Закусив предложенной конфетой, уткнулся лбом в холодную пленку, дождался проникновения алкоголя в кровь и выдохнул:
– Тяни!
Стрела была вытащена с третьего раза. После первой попытки Смирнов проклял все на свете (начав, естественно с Регины ее любовника), а вторую и третью перенес относительно спокойно – во-первых, потому что вспомнил матерившегося на операционном столе Бондарчука из любимого им кинофильма "Они сражались за родину", а во-вторых, водка к тому времени уже успела добраться до самой ягодицы.
Остановив с помощью советов Смирнова кровотечение (тот, долгое время проработавший на весьма "кровожадных" шахтах и штольнях, хорошо знал, где надо пережимать артерию) и вымыв руки, Святослав Валентинович позвонил в скорую помощь. Регистратору он сказал, что его подвыпивший гость оступился и сел на заточенный штырь, воткнутый его шаловливой малолетней дочерью в песочницу.
Дожидаясь врачей, Смирнов рассматривал снаряд, лишивший его возможности сидеть бездумно (хозяин дома помыл и его). Стрела была сделана так искусно, что у Евгения Александровича не осталось и тени сомнения в том, что делал ее опытный мастер и делал отнюдь не в одном экземпляре.
Отвлек его от рассмотрения Святослав Валентинович, явившийся со двора с остро заточенным штырем. На немой вопрос Смирнова он ответил:
– Это пики для забора. Их у меня целый ящик. Второй год капитальный кирпичный забор собираюсь ставить, да все недосуг найти мастеров.
Вымазав штырь в крови – на целлофановой пленке оной было достаточно, Кнушевицкий положил его на газету, лежавшую рядом с пленкой, затем взял у Смирнова стрелу и унес в свою комнату.
"Конспиратор, точнее, комбинатор, он еще тот, – подумал Евгений Александрович. – Все концы в воду. Такому раз плюнуть любое следствие заморочить, да-с. Но меня не проведешь".
– Так значит, мама Регины Родионовны была колдуньей? – спросил он, когда Святослав Валентинович, вернувшись в гостиную, сел перед ним на корточки.
– Люди так считали...
– И она травила собак и кошек?
– Послушайте, Евгений Александрович, ведь ясно, что стрела, ранившая вас, не была отравленной. Так стоит ли думать о всякой чепухе? Вы же знаете, что одни люди склонны придумывать сказки, а другие...
– Склонны травить всякую живность... – прервал его Смирнов.
– А разве не так?
Смирнов вспомнил благообразную женщину, пятнадцать лет назад жившую в одном с ним подъезде – она кормила бродячих собак и кошек мясом, начиненным иголками. Кормила, потому что панически боялась блох и бешенства.
– Так-то оно так, – вздохнул он. – Но в данный момент меня другое тревожит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13