А теперь идите!
– Погоди нас отправлять, – присел Баламут перед «трешкой». – Я хочу спросить и вот о чем... Ты нас не лоханешь? Твой Ад и в самом деле существует? Короче, настоящим он будет?
– Я вам удивляюсь! Вы говорите себе – вот это настоящее, это жизнь, а это – фикция, фантом, обман зрения. Тогда как на самом деле все наоборот. Жизнь – это обман зрения, жизнь – это второстепенное. Многие, кстати, религии совершенно справедливо это постулируют. Главное, настоящее, начинается за ней, за жизнью, за чередой жизней. Однажды, прожив миллионы жизней, твоя душа перестанет цепляться за плотские одежды и умчится в космос, умчится в безвременный вакуум и будет жить лишь воспоминаниями, переплетенными с воспоминаниями других душ... И будет смеяться, как она миллиарды раз боялась смерти, миллиарды раз дрожала за свою жизнь, как она миллиарды раз страдала из-за ревности, зависти, как она переживала свое уродство и неудачливость, как она верила шарлатанам, задорого продававшим то, что есть у каждого. И как она всеми силами оттягивала это чудесное владение всеми Вселенными, как она берегла себя, как по сути дела отказывалась от жизни, окружая себя забором из привычных вещей, людей и событий...
– Тень на плетень наводишь, – махнул рукой Баламут, не дав «трешке» закончить. – Ну ладно, если что будет не так, мы тебя из преисподней достанем.
* * *
Трахтенн был мариянином и летел спасать мариинскую цивилизацию. Спустя несколько грегов, ему суждено превратиться в человека. Превратившись, он, без сомнения, поведет себя как добропорядочный гражданин Синии... То есть с точностью до наоборот.
Короче, ему было о чем подумать. Но одно было ясным, как день – Мыслитель думать не будет. Он лишит жизни Трахтенна-человека. Вне всякого сомнения, в его программе предусмотрена возможность уничтожения капитана корабля в определенных нештатных ситуациях.
Трахтенн не хотел быть убитым. «А ведь время работает против Марии... – думал он, вглядываясь в свое отражение в настенном рефлекторе. – Против Марии и в пользу Нинон...»
10. Друг Кукарра. – Костыли, книксен и медленный вальс. – Дурной вкус и звезда Давида.
– Что-то мне все это не нравиться... – сказал Баламут, усаживаясь за обеденный стол. – Может, разобрать ее на части пока не поздно?
– Глупости! – в один голос воскликнули Вероника с Ольгой. – Она такая лапушка!
– И железка к тому же, – добавила София. – Она все сделает, чтобы нам с вами было хорошо. Ведь мы для нее и няньки, и собеседники. Да и кто в ней сидит? Мы ведь сидим! И, следовательно, она наша родственница. Наша сестра и ваш брат.
– Ладно, ладно, уговорила, – махнул рукой Баламут. – Пусть живет. Давайте вечерять.
Как только он это сказал, в столовую вошли официанты и ровно через минуту наши фужеры искрились шампанским.
– Слушай, Коля, – спросил я, любуясь игрой выжимок французского лета, – я вот все думаю, зачем Ленчик столько шампанского в Центр натаскал? Ведь сам он не пьет и его подчиненные ни-ни?
– Да, – согласился Бельмондо, – второй год пьем, а все не кончается... Загадка. Надо будет спросить его при встрече.
Мы все, кто с недоумением, а кто и с откровенным испугом, посмотрели на Бориса – похоже он не сомневался в том, что Худосоков еще не раз окажется у нас на пути. Настроение, и без того неважное, упало, мы выпили, не чокаясь. Не успели опорожненные фужеры опуститься на стол, как на всех накатила сонливость. Я боролся со сном успешнее других и заснул последним.
Проснулись мы на поляне под Кырк-Шайтаном, связанные по рукам и ногам. Наши глаза еще не привыкли к яркому полуденному солнцу, как из-за горы, натружено тарахтя, вылетела Ми-восьмерка цвета хаки. Спустя три минуты она приземлилась невдалеке, тут же из нее выскочили чернокожие(!!!) солдаты. Еще через пару минут мы были схвачены и брошены на ребристый пол винтокрылой машины. Стоит ли говорить, что перед погрузкой наши рты были заклеены липкой лентой, а на головы надеты черные матерчатые мешки?
...Сколько продолжался перелет неведомо куда, сказать я не берусь. С вертолета мы были перемещены в насквозь пропахший керосином транспортный самолет. Раз десять он взлетал и садился, пока нас, полумертвых от голода и холода, не выгрузили в маленьком африканском аэропорту (в щелочку в мешке, надетом на голову, я разглядел на обочине посадочной площадки стайку толстых вислогрудых африканок). Через пятнадцать минут после приземления мы мчались в машине (по-видимому – в крытом грузовике) по хорошему шоссе, а еще через полчаса нас выгрузили, перетащили в какое-то просторное помещение и лишь там освободили от мешков, наклеек и пут.
– Опера «трешки» «Приплыли», – первым выразил свои чувства Баламут, со сморщенным от боли лицом растирая онемевшие руки. – Похоже, ребята, мы в теплой Африке...
– Не ходите, дети в Африку гулять, – механически продекламировал я, пытаясь привести бесчувственную Ольгу в сознание. Но видимых успехов добиться не успел – комната, в которой мы пребывали, неожиданно наполнилась чернокожими людьми в белых халатах. Они схватили каждого из нас под руки и куда-то потащили.
...Меня принесли в небольшое помещение с кафельными стенками, положили на кушетку и заколдовали над моим полубесчувственным телом. Сначала невозможно черная медсестра сделала мне несколько безболезненных инъекций в ягодицу и живот, затем клизму из пахучих трав, затем полуголый умащенный индус в тюрбане принялся массировать меня с ног до головы. Через полчаса я чувствовал себя как Марк Тайсон перед выходом на победный ринг и не преминул заметить, что у медсестры прекрасная фигура, весьма чувственные губки и что ее правое запястье несет отчетливые следы укусов крупного животного.
Я не успел спросить у красавицы, что за зверь так безжалостно ее искусал – сразу же после окончания массажа меня переодели в свободные белые одежды и провели в пиршественный зал. Да, настоящий пиршественный зал, с широкими столами, застеленными белоснежными скатертями, с услужливыми слугами и важным высоким метрдотелем.
Усевшись на свободное место, я начал разглядывать висящие на стенах натюрморты, очень неплохие. Как только я закончил с живописью и перешел к рассмотрению совершенно изумительного столового фарфора, вошли мои друзья. Стоит ли говорить, что все они выглядели весьма и весьма свежо, особенно девушки, особенно моя Ольга, особенно ее алые, ожившие губки...
– Мне, пожалуйста, африканского буйвола под винным соусом, – сказал Бельмондо, проходя мимо метрдотеля. И, обернувшись, серьезно добавил:
– Целиком, пожалуйста!
Пиршество получилось странным. Во-первых, нас посадили на большом расстоянии друг от друга, а во-вторых, не предложили меню. И в результате Баламут с Ольгой получили лишь жареную форель с плевочком картофельного пюре, Бельмондо с Софией – тушеные бобы в количестве трех дюжин на двоих, мне же с Вероникой предложили одно мясо. Я попытался поделиться с насупившимся Баламутом запеченным слоновьим хоботом, весьма аппетитным на вид, но моя попытка была довольно грубо прервана покрасневшим от негодования официантом. Ольга, по нескольким словам, произнесенным при этом метрдотелем, поняла, что мы находимся во франкоязычной стране, и обратилась к нему с просьбой объяснить происходящее. Выслушав ответ, перевела его нам:
– Он говорит, что нам назначена строгая диета, учитывающая состояние здоровья каждого из нас. Президент страны, гостями которого мы являемся, желает нам крепкого здоровья.
– А я уже подумал, что нас для него откармливают! – захохотал Баламут. – Скажи ему, если это так, то пусть принесут мне мяса и побольше, а не то я расстроюсь, что у меня испортится вкус!
Ольга перевела и метрдотель, подумав с минуту, сделал знак одному из официантов. Спустя минуту перед Николаем стояло блюдо с приятно пахнувшим жаркое из слоновьего хобота.
Во время еды все молчали. Я тщательно пережевывал пищу и мысль, прочно засидевшую у меня в голове: «Не Худосоков ли является президентом этой страны?»
А что еще могло придти в мою бедную голову? Что негры начали торговать белыми людьми? Глупо. "Худосоков, это – Худосоков, – думал я, механически разжевывая очередной кусочек слоновьего носа. – Уж очень похоже это наше похищение из Канчоча на прошлогодние штучки Ленчика. Да и вполне в его натуре устроить переворот в малоразвитой африканской стране и объявить себя ее пожизненным президентом... Особенно после неудачных попыток самоутвердиться в России... А в прошлом году был убит не он, а его двойник... Коп!!? Может, первый его коп появился еще в прошлом году? А может, и я, сам, не Чернов Евгений Евгеньевич, не Черный вовсе? Может, меня подменили моим копом в прошлом году? Подменили во время одной из галлюцинаций? И моих друзей подменили? Во время последней драки? А настоящий Чернов с настоящими друзьями давно мертвы? И кости их белеют где-нибудь в горах Центрального Таджикистана? И звери их обнюхивают по дороге на водопой? Или не мертвы, а живут в свое удовольствие где-нибудь в веселой Ницце или беззаботном Буэнос-Айресе? Или не живут, а мучаются в каком-нибудь подземном застенке Ленчика?
...Нет, я сумасшедший. Да сумасшедший. Нет, определенно – я не Чернов... И Баламут – не Баламут... И Бельмондо не Бельмондо, так же, как и сидящая напротив меня Ольга – не Ольга. И так бесстыдно прекрасная София – не София..."
В общем, как это было не дико подозревать в устройстве наших злоключений вот уже как год мертвого человека, но я подозревал. И не только я – по напряженно-задумчивым глазам моих друзей было видно, что они думают о том же.
Первым решил провентилировать ситуацию Баламут. Пропустив очередной стаканчик «Бифитера», он, повернувшись ко мне, спросил:
– Ты кто?
Я пожал плечами. Баламут задумался. Поразмыслив с минуту, я подозвал к себе метрдотеля и попросил Ольгу перевести ему свой вопрос: Кто и с какой целью устроил нам эту восхитительную экваториальную прогулку?
– Кутосокоу, – расплылся в улыбке метрдотель и принялся что-то радостно объяснять Ольге.
– Он сказал, что их президент был близким другом и должником Худосокова, – бесстрастно пояснила девушка, когда тот закончил говорить. – У нашего злодея, оказывается, был специальный компьютер. Если он не отмечался в нем три дня подряд, то этот компьютер посылал сообщение Королю и Пожизненному Президенту Двадцати Трех Миллионов Кукарре и еще троим ближайшим сообщникам Ленчика, базирующимся в Восточном Афганистане, стране Басков и Чечне. В таком сообщении, полученном Кукаррой в прошлом году, содержалась настоятельная просьба разобраться с обстоятельствами гибели адресанта и принять неотлагательные меры к наказанию его убийц самым жесточайшим способом. Но Кукарра всю прошедшую зиму и весну был занят вконец расстроившимися внутренними делами страны и смог выполнить просьбу Худосокова только сейчас...
– Значит, нас будут мучить... – сокрушенно покачивая головой, заключил слова Ольги Бельмондо. И только после этих слов до сознания Вероники дошел смысл сказанного метрдотелем. Вилка выпала у нее из рук, на глазах появились слезы. И так же, как и София, она до самого конца трапезы не вымолвила ни слова.
– Скажи ему о переходе В3/В4, – попросил я Ольгу, смотревшую на меня с надеждой. – Скажи, что только мы сможем спасти его вонючую страну от неминуемой и абсолютной гибели.
Ольга сказала, метрдотель задумался, прикусив губу. Подумав немного, рассеянно оглядел нас и пошел прочь из зала. Отсутствовал он недолго – всего через пять минут мы вновь могли лицезреть его улыбку от уха до уха.
– Ваш компьютер вас обманул, – сказал предводитель официантов Ольге. – Дело в том, что в прошлом году, покидая Центр, вы не уничтожили галлюцинатор... А в нем была обширная программа галлюцинаций на тему конца света... И еще кое-что...
– Врешь, гад! – воскликнул Бельмондо выслушав очередной перевод. – Не было в Сердце Дьявола никакого галлюцинатора!
– Вру, вру, – махнул рукой метрдотель, которому явно надоела неблагодарная роль пресс-секретаря белых идиотов. – Если вы закончили с обедом, прошу вас пройти в ваши спальни.
* * *
Целую неделю мы жили «у бога за пазухой». Нас кормили всевозможными деликатесами, многочисленные слуги выполняли практически любое наше желание. Свободное время мы проводили, прогуливаясь по парку со стайками розовых фламинго на берегах искусственных ручьев, ручными носорогами на зеленых подстриженных лужайках и совершенно дикими и вечно голодными крокодилами в беломраморных бассейнах. Когда мы забывали о Худосокове, жизнь нам казалась прекрасной и удивительной.
Казалась целую неделю. На восьмой день нашего заключения Баламут с Софией не пришли ни на завтрак, ни на обед, ни на ужин. Увидели мы их только через день. Они вошли в столовую на костылях, бледные, измученные, но с каким-то бесовским, явно наркотического происхождения, блеском в глазах. У обоих не было левых ног – они были отняты целиком. В ужасе мы смотрели на них, не в силах вымолвить и слова.
– Людоед наш Кукарра, – подмигнул мне Баламут слезящимся красным глазом. – Но, знаете совсем не больно, наркотик какой-то дает – плясать тянет, хоть пой.
И как бы в подтверждение своих слов, повернулся к Софии и жеманно предложил ей танец. В столовой играла тихая музыка, какой-то медленный вальс. София, явно определяя, как танцевать, послушала его несколько секунд, затем улыбнулась и сделала Николаю книксен (представляете книксен одноногой?). И они начали танцевать медленный вальс! Это было невыносимо! Стук костылей друг об друга и об пол, самозабвенные улыбки на лицах и в финале, явно не предусмотренное падение на пол. И после этого падения они еще целовались...
...Что нам было делать? Бежать мы не могли – президентский дворец бдительно охранялся мотострелковым полком туземных войск Кукарры и, по меньшей мере, батальоном французского Иностранного легиона. Покончить с собой тоже было сложно – даже ночью за каждым из нас следило не менее полудюжины телекамер.
И мы смирились... Смирились, а метрдотель (позже слуги нам раскрыли, что никакой он не полководец официантов, а сам Кукарра Десятый, Король и пожизненный президент двадцати трех миллионов) продолжал издеваться над нами: как-то в воскресение предложил нам изумительно вкусные котлеты (а ля Кукаррэ), которые, как выяснилось позже, были изготовлены из правой ягодицы по-прежнему веселой Софии.
Баламута с Софией Кукарра Х с приближенными съел первыми. Жизнь им сохраняли до последней возможности и закололи только тогда, когда отрезать у них хоть что-то без летального исхода уже было нельзя. Затем настала очередь Вероники с Бельмондо (они не страдали совсем – нервные системы их не вынесли издевательств и отключились)...
Читатель (ну, конечно, тот, который еще не забросил книгу под диван), уже, наверное, обвиняет автора в дурном вкусе. Но что я могу поделать, если все так и было? Да, все так и было, но не в жизни, а галлюцинации. Потому что все пережитое нами в стране Кукарры, пожизненного президента двадцати трех миллионов было галлюцинацией, и она закончилась лишь тогда, когда людоед отделил мою голову, лишенную век, щек и ушей, от моего бесконечного уже торса.
Но отрицать наличие дурного вкуса у автора сюжета наших весьма болезненных приключений невозможно. По крайней, мы с друзьями в нем (в дурном вкусе) убедились двукратно. Двукратно, ибо после жаркой Африки очутились в 1940-ом году и не где-нибудь, а немецко-фашистском Освенциме, Освенциме, жарко натопленном газовыми печами. К тому же мнению (я имею виду признание дурного вкуса автора наших галлюцинаций) пришли бы и вы читатель, оказавшись за колючей проволокой в простом полосатом костюме да еще со звездой Давида на груди... Почти три месяца мы, кожа да кости (видели, наверное, таких в документальных фильмах), работали в каменоломнях. Нас изнуряли, насиловали, ставили над нами разнообразные медицинские опыты, а потом, когда все стало нам совершенно безразличным, сожгли... Особенно близко к сердцу принял сожжение Баламут – он почему-то счел, что его вечная душа не сможет выбраться из газовой печи и погибнет в бушующем газовом огне... А я с остальными моими товарищами не переживал – мы знали, что таким оригинальным образом просто заканчивается очередной глюк. Но все равно было очень, очень больно.
Глава четвертая
Ад
1. Добро пожаловать в Ад. – Кирпич в Петровском пассаже. – Рога или малиновые петлицы?
Из высокой освенцимской трубы мы попали на поляну под Кырк-Шайтаном. И бросились к реке купаться – после газовой печи всем хотелось освежиться. Поплескавшись, улеглись погреться на солнышке. Как только я в который раз понял, что жизнь прекрасна и удивительна, Бельмондо спросил меня:
– А ты уверен, что ты это ты? Может быть, нас, настоящих подменили в прошлом году копами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
– Погоди нас отправлять, – присел Баламут перед «трешкой». – Я хочу спросить и вот о чем... Ты нас не лоханешь? Твой Ад и в самом деле существует? Короче, настоящим он будет?
– Я вам удивляюсь! Вы говорите себе – вот это настоящее, это жизнь, а это – фикция, фантом, обман зрения. Тогда как на самом деле все наоборот. Жизнь – это обман зрения, жизнь – это второстепенное. Многие, кстати, религии совершенно справедливо это постулируют. Главное, настоящее, начинается за ней, за жизнью, за чередой жизней. Однажды, прожив миллионы жизней, твоя душа перестанет цепляться за плотские одежды и умчится в космос, умчится в безвременный вакуум и будет жить лишь воспоминаниями, переплетенными с воспоминаниями других душ... И будет смеяться, как она миллиарды раз боялась смерти, миллиарды раз дрожала за свою жизнь, как она миллиарды раз страдала из-за ревности, зависти, как она переживала свое уродство и неудачливость, как она верила шарлатанам, задорого продававшим то, что есть у каждого. И как она всеми силами оттягивала это чудесное владение всеми Вселенными, как она берегла себя, как по сути дела отказывалась от жизни, окружая себя забором из привычных вещей, людей и событий...
– Тень на плетень наводишь, – махнул рукой Баламут, не дав «трешке» закончить. – Ну ладно, если что будет не так, мы тебя из преисподней достанем.
* * *
Трахтенн был мариянином и летел спасать мариинскую цивилизацию. Спустя несколько грегов, ему суждено превратиться в человека. Превратившись, он, без сомнения, поведет себя как добропорядочный гражданин Синии... То есть с точностью до наоборот.
Короче, ему было о чем подумать. Но одно было ясным, как день – Мыслитель думать не будет. Он лишит жизни Трахтенна-человека. Вне всякого сомнения, в его программе предусмотрена возможность уничтожения капитана корабля в определенных нештатных ситуациях.
Трахтенн не хотел быть убитым. «А ведь время работает против Марии... – думал он, вглядываясь в свое отражение в настенном рефлекторе. – Против Марии и в пользу Нинон...»
10. Друг Кукарра. – Костыли, книксен и медленный вальс. – Дурной вкус и звезда Давида.
– Что-то мне все это не нравиться... – сказал Баламут, усаживаясь за обеденный стол. – Может, разобрать ее на части пока не поздно?
– Глупости! – в один голос воскликнули Вероника с Ольгой. – Она такая лапушка!
– И железка к тому же, – добавила София. – Она все сделает, чтобы нам с вами было хорошо. Ведь мы для нее и няньки, и собеседники. Да и кто в ней сидит? Мы ведь сидим! И, следовательно, она наша родственница. Наша сестра и ваш брат.
– Ладно, ладно, уговорила, – махнул рукой Баламут. – Пусть живет. Давайте вечерять.
Как только он это сказал, в столовую вошли официанты и ровно через минуту наши фужеры искрились шампанским.
– Слушай, Коля, – спросил я, любуясь игрой выжимок французского лета, – я вот все думаю, зачем Ленчик столько шампанского в Центр натаскал? Ведь сам он не пьет и его подчиненные ни-ни?
– Да, – согласился Бельмондо, – второй год пьем, а все не кончается... Загадка. Надо будет спросить его при встрече.
Мы все, кто с недоумением, а кто и с откровенным испугом, посмотрели на Бориса – похоже он не сомневался в том, что Худосоков еще не раз окажется у нас на пути. Настроение, и без того неважное, упало, мы выпили, не чокаясь. Не успели опорожненные фужеры опуститься на стол, как на всех накатила сонливость. Я боролся со сном успешнее других и заснул последним.
Проснулись мы на поляне под Кырк-Шайтаном, связанные по рукам и ногам. Наши глаза еще не привыкли к яркому полуденному солнцу, как из-за горы, натружено тарахтя, вылетела Ми-восьмерка цвета хаки. Спустя три минуты она приземлилась невдалеке, тут же из нее выскочили чернокожие(!!!) солдаты. Еще через пару минут мы были схвачены и брошены на ребристый пол винтокрылой машины. Стоит ли говорить, что перед погрузкой наши рты были заклеены липкой лентой, а на головы надеты черные матерчатые мешки?
...Сколько продолжался перелет неведомо куда, сказать я не берусь. С вертолета мы были перемещены в насквозь пропахший керосином транспортный самолет. Раз десять он взлетал и садился, пока нас, полумертвых от голода и холода, не выгрузили в маленьком африканском аэропорту (в щелочку в мешке, надетом на голову, я разглядел на обочине посадочной площадки стайку толстых вислогрудых африканок). Через пятнадцать минут после приземления мы мчались в машине (по-видимому – в крытом грузовике) по хорошему шоссе, а еще через полчаса нас выгрузили, перетащили в какое-то просторное помещение и лишь там освободили от мешков, наклеек и пут.
– Опера «трешки» «Приплыли», – первым выразил свои чувства Баламут, со сморщенным от боли лицом растирая онемевшие руки. – Похоже, ребята, мы в теплой Африке...
– Не ходите, дети в Африку гулять, – механически продекламировал я, пытаясь привести бесчувственную Ольгу в сознание. Но видимых успехов добиться не успел – комната, в которой мы пребывали, неожиданно наполнилась чернокожими людьми в белых халатах. Они схватили каждого из нас под руки и куда-то потащили.
...Меня принесли в небольшое помещение с кафельными стенками, положили на кушетку и заколдовали над моим полубесчувственным телом. Сначала невозможно черная медсестра сделала мне несколько безболезненных инъекций в ягодицу и живот, затем клизму из пахучих трав, затем полуголый умащенный индус в тюрбане принялся массировать меня с ног до головы. Через полчаса я чувствовал себя как Марк Тайсон перед выходом на победный ринг и не преминул заметить, что у медсестры прекрасная фигура, весьма чувственные губки и что ее правое запястье несет отчетливые следы укусов крупного животного.
Я не успел спросить у красавицы, что за зверь так безжалостно ее искусал – сразу же после окончания массажа меня переодели в свободные белые одежды и провели в пиршественный зал. Да, настоящий пиршественный зал, с широкими столами, застеленными белоснежными скатертями, с услужливыми слугами и важным высоким метрдотелем.
Усевшись на свободное место, я начал разглядывать висящие на стенах натюрморты, очень неплохие. Как только я закончил с живописью и перешел к рассмотрению совершенно изумительного столового фарфора, вошли мои друзья. Стоит ли говорить, что все они выглядели весьма и весьма свежо, особенно девушки, особенно моя Ольга, особенно ее алые, ожившие губки...
– Мне, пожалуйста, африканского буйвола под винным соусом, – сказал Бельмондо, проходя мимо метрдотеля. И, обернувшись, серьезно добавил:
– Целиком, пожалуйста!
Пиршество получилось странным. Во-первых, нас посадили на большом расстоянии друг от друга, а во-вторых, не предложили меню. И в результате Баламут с Ольгой получили лишь жареную форель с плевочком картофельного пюре, Бельмондо с Софией – тушеные бобы в количестве трех дюжин на двоих, мне же с Вероникой предложили одно мясо. Я попытался поделиться с насупившимся Баламутом запеченным слоновьим хоботом, весьма аппетитным на вид, но моя попытка была довольно грубо прервана покрасневшим от негодования официантом. Ольга, по нескольким словам, произнесенным при этом метрдотелем, поняла, что мы находимся во франкоязычной стране, и обратилась к нему с просьбой объяснить происходящее. Выслушав ответ, перевела его нам:
– Он говорит, что нам назначена строгая диета, учитывающая состояние здоровья каждого из нас. Президент страны, гостями которого мы являемся, желает нам крепкого здоровья.
– А я уже подумал, что нас для него откармливают! – захохотал Баламут. – Скажи ему, если это так, то пусть принесут мне мяса и побольше, а не то я расстроюсь, что у меня испортится вкус!
Ольга перевела и метрдотель, подумав с минуту, сделал знак одному из официантов. Спустя минуту перед Николаем стояло блюдо с приятно пахнувшим жаркое из слоновьего хобота.
Во время еды все молчали. Я тщательно пережевывал пищу и мысль, прочно засидевшую у меня в голове: «Не Худосоков ли является президентом этой страны?»
А что еще могло придти в мою бедную голову? Что негры начали торговать белыми людьми? Глупо. "Худосоков, это – Худосоков, – думал я, механически разжевывая очередной кусочек слоновьего носа. – Уж очень похоже это наше похищение из Канчоча на прошлогодние штучки Ленчика. Да и вполне в его натуре устроить переворот в малоразвитой африканской стране и объявить себя ее пожизненным президентом... Особенно после неудачных попыток самоутвердиться в России... А в прошлом году был убит не он, а его двойник... Коп!!? Может, первый его коп появился еще в прошлом году? А может, и я, сам, не Чернов Евгений Евгеньевич, не Черный вовсе? Может, меня подменили моим копом в прошлом году? Подменили во время одной из галлюцинаций? И моих друзей подменили? Во время последней драки? А настоящий Чернов с настоящими друзьями давно мертвы? И кости их белеют где-нибудь в горах Центрального Таджикистана? И звери их обнюхивают по дороге на водопой? Или не мертвы, а живут в свое удовольствие где-нибудь в веселой Ницце или беззаботном Буэнос-Айресе? Или не живут, а мучаются в каком-нибудь подземном застенке Ленчика?
...Нет, я сумасшедший. Да сумасшедший. Нет, определенно – я не Чернов... И Баламут – не Баламут... И Бельмондо не Бельмондо, так же, как и сидящая напротив меня Ольга – не Ольга. И так бесстыдно прекрасная София – не София..."
В общем, как это было не дико подозревать в устройстве наших злоключений вот уже как год мертвого человека, но я подозревал. И не только я – по напряженно-задумчивым глазам моих друзей было видно, что они думают о том же.
Первым решил провентилировать ситуацию Баламут. Пропустив очередной стаканчик «Бифитера», он, повернувшись ко мне, спросил:
– Ты кто?
Я пожал плечами. Баламут задумался. Поразмыслив с минуту, я подозвал к себе метрдотеля и попросил Ольгу перевести ему свой вопрос: Кто и с какой целью устроил нам эту восхитительную экваториальную прогулку?
– Кутосокоу, – расплылся в улыбке метрдотель и принялся что-то радостно объяснять Ольге.
– Он сказал, что их президент был близким другом и должником Худосокова, – бесстрастно пояснила девушка, когда тот закончил говорить. – У нашего злодея, оказывается, был специальный компьютер. Если он не отмечался в нем три дня подряд, то этот компьютер посылал сообщение Королю и Пожизненному Президенту Двадцати Трех Миллионов Кукарре и еще троим ближайшим сообщникам Ленчика, базирующимся в Восточном Афганистане, стране Басков и Чечне. В таком сообщении, полученном Кукаррой в прошлом году, содержалась настоятельная просьба разобраться с обстоятельствами гибели адресанта и принять неотлагательные меры к наказанию его убийц самым жесточайшим способом. Но Кукарра всю прошедшую зиму и весну был занят вконец расстроившимися внутренними делами страны и смог выполнить просьбу Худосокова только сейчас...
– Значит, нас будут мучить... – сокрушенно покачивая головой, заключил слова Ольги Бельмондо. И только после этих слов до сознания Вероники дошел смысл сказанного метрдотелем. Вилка выпала у нее из рук, на глазах появились слезы. И так же, как и София, она до самого конца трапезы не вымолвила ни слова.
– Скажи ему о переходе В3/В4, – попросил я Ольгу, смотревшую на меня с надеждой. – Скажи, что только мы сможем спасти его вонючую страну от неминуемой и абсолютной гибели.
Ольга сказала, метрдотель задумался, прикусив губу. Подумав немного, рассеянно оглядел нас и пошел прочь из зала. Отсутствовал он недолго – всего через пять минут мы вновь могли лицезреть его улыбку от уха до уха.
– Ваш компьютер вас обманул, – сказал предводитель официантов Ольге. – Дело в том, что в прошлом году, покидая Центр, вы не уничтожили галлюцинатор... А в нем была обширная программа галлюцинаций на тему конца света... И еще кое-что...
– Врешь, гад! – воскликнул Бельмондо выслушав очередной перевод. – Не было в Сердце Дьявола никакого галлюцинатора!
– Вру, вру, – махнул рукой метрдотель, которому явно надоела неблагодарная роль пресс-секретаря белых идиотов. – Если вы закончили с обедом, прошу вас пройти в ваши спальни.
* * *
Целую неделю мы жили «у бога за пазухой». Нас кормили всевозможными деликатесами, многочисленные слуги выполняли практически любое наше желание. Свободное время мы проводили, прогуливаясь по парку со стайками розовых фламинго на берегах искусственных ручьев, ручными носорогами на зеленых подстриженных лужайках и совершенно дикими и вечно голодными крокодилами в беломраморных бассейнах. Когда мы забывали о Худосокове, жизнь нам казалась прекрасной и удивительной.
Казалась целую неделю. На восьмой день нашего заключения Баламут с Софией не пришли ни на завтрак, ни на обед, ни на ужин. Увидели мы их только через день. Они вошли в столовую на костылях, бледные, измученные, но с каким-то бесовским, явно наркотического происхождения, блеском в глазах. У обоих не было левых ног – они были отняты целиком. В ужасе мы смотрели на них, не в силах вымолвить и слова.
– Людоед наш Кукарра, – подмигнул мне Баламут слезящимся красным глазом. – Но, знаете совсем не больно, наркотик какой-то дает – плясать тянет, хоть пой.
И как бы в подтверждение своих слов, повернулся к Софии и жеманно предложил ей танец. В столовой играла тихая музыка, какой-то медленный вальс. София, явно определяя, как танцевать, послушала его несколько секунд, затем улыбнулась и сделала Николаю книксен (представляете книксен одноногой?). И они начали танцевать медленный вальс! Это было невыносимо! Стук костылей друг об друга и об пол, самозабвенные улыбки на лицах и в финале, явно не предусмотренное падение на пол. И после этого падения они еще целовались...
...Что нам было делать? Бежать мы не могли – президентский дворец бдительно охранялся мотострелковым полком туземных войск Кукарры и, по меньшей мере, батальоном французского Иностранного легиона. Покончить с собой тоже было сложно – даже ночью за каждым из нас следило не менее полудюжины телекамер.
И мы смирились... Смирились, а метрдотель (позже слуги нам раскрыли, что никакой он не полководец официантов, а сам Кукарра Десятый, Король и пожизненный президент двадцати трех миллионов) продолжал издеваться над нами: как-то в воскресение предложил нам изумительно вкусные котлеты (а ля Кукаррэ), которые, как выяснилось позже, были изготовлены из правой ягодицы по-прежнему веселой Софии.
Баламута с Софией Кукарра Х с приближенными съел первыми. Жизнь им сохраняли до последней возможности и закололи только тогда, когда отрезать у них хоть что-то без летального исхода уже было нельзя. Затем настала очередь Вероники с Бельмондо (они не страдали совсем – нервные системы их не вынесли издевательств и отключились)...
Читатель (ну, конечно, тот, который еще не забросил книгу под диван), уже, наверное, обвиняет автора в дурном вкусе. Но что я могу поделать, если все так и было? Да, все так и было, но не в жизни, а галлюцинации. Потому что все пережитое нами в стране Кукарры, пожизненного президента двадцати трех миллионов было галлюцинацией, и она закончилась лишь тогда, когда людоед отделил мою голову, лишенную век, щек и ушей, от моего бесконечного уже торса.
Но отрицать наличие дурного вкуса у автора сюжета наших весьма болезненных приключений невозможно. По крайней, мы с друзьями в нем (в дурном вкусе) убедились двукратно. Двукратно, ибо после жаркой Африки очутились в 1940-ом году и не где-нибудь, а немецко-фашистском Освенциме, Освенциме, жарко натопленном газовыми печами. К тому же мнению (я имею виду признание дурного вкуса автора наших галлюцинаций) пришли бы и вы читатель, оказавшись за колючей проволокой в простом полосатом костюме да еще со звездой Давида на груди... Почти три месяца мы, кожа да кости (видели, наверное, таких в документальных фильмах), работали в каменоломнях. Нас изнуряли, насиловали, ставили над нами разнообразные медицинские опыты, а потом, когда все стало нам совершенно безразличным, сожгли... Особенно близко к сердцу принял сожжение Баламут – он почему-то счел, что его вечная душа не сможет выбраться из газовой печи и погибнет в бушующем газовом огне... А я с остальными моими товарищами не переживал – мы знали, что таким оригинальным образом просто заканчивается очередной глюк. Но все равно было очень, очень больно.
Глава четвертая
Ад
1. Добро пожаловать в Ад. – Кирпич в Петровском пассаже. – Рога или малиновые петлицы?
Из высокой освенцимской трубы мы попали на поляну под Кырк-Шайтаном. И бросились к реке купаться – после газовой печи всем хотелось освежиться. Поплескавшись, улеглись погреться на солнышке. Как только я в который раз понял, что жизнь прекрасна и удивительна, Бельмондо спросил меня:
– А ты уверен, что ты это ты? Может быть, нас, настоящих подменили в прошлом году копами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31