Они делают их мягкими, как воск, своими обманами и хотят, чтобы они оставались твердыми, как камень. Что могла предпринять Диана против такой настойчивости? Разве она была Троей, Карфагеном или Нуманцией?[14] Как хорошо сказал поэт:
Как ни сопротивлялась Троя,
А все ж пришлось и Трое пасть.
От волнения Диана лишилась чувств; Селио поднял девушку, бережно отнес ее на кровать, и его слезы послужили водой, чтобы привести ее в чувство, но в то же время стали огнем, воспламенившим ее сердце. Подобно тому как зимней ночью люди слышат в полусне как идет дождь, так и Диана, сознание которой дремало, а любовь бодрствовала, чувствовала на своем лице слезы Селио. Когда она пришла в себя, он снова начал просить у нее прощения, в котором она не могла ему отказать, так как уже раскаивалась в том, что заставила Селио о чем-то просить, но вместе с тем она стала умолять его вспомнить то, что он обещал ей перед тем, как проник в ее комнату, и требовать, чтобы он покинул ее, не нанося оскорбления ее чести и ее любви. Но Селио уже не в силах был ей повиноваться; к тому же, он считал, что сопротивление Дианы не может быть настолько велико, чтобы противостоять такому счастливому стечению обстоятельств. Так он сделался Тарквинием менее стойкой Лукреции[15] и, осыпая ее клятвами и обещаниями, лишил ее чести, искренне обязавшись жениться на ней. С этого дня их любовь стала еще сильнее, и Селио не постигла участь обольстителя прекрасной Фамари,[16] обладание не угасило его страсти, а красота девушки не позволила раскаянию проникнуть в его душу.
Вскоре радость счастливого кабальеро стала всем заметна, так как при своем скромном состоянии он заказал своим слугам ливреи, а все это потому, что когда любовь человека торжествует, он перестает быть бережливым и не боится расстаться со всем тем, чем раньше владел. Селио спросил у Дианы, заходит ли иногда мать в ее комнату, и та ответила ему, что нет; тогда он выпросил у нее разрешение остаться в этой комнате на несколько дней, и она принялась воспроизводить его в себе с такою быстротой, что вскоре не могла уже об этом молчать, и ее горькие слезы говорили о раскаянии, вызванном опасением того, что это событие, скрыть которое было бы невозможно, откроет ее матери и брату позор их семьи. К тому же, она думала о том, что станут говорить в городе о ее внезапном уединении и что скажут о ней родственницы и подруги, уверившись, что добродетель ее притворна.
Селио пытался указать ей способы, которые могли бы устранить беду. Он ни на минуту не подумал о том, чтобы умертвить ребенка, но сознавая, что, попросив руки Дианы, он утратит дружбу Октавио и что, зная о его бедности, ее не согласятся выдать за него замуж, он решил уговорить Диану прибегнуть к вмешательству церкви. Однако она отвергла этот совет и потому, как показалось Селио, что она слишком горевала о своей чести, чтобы обнаружить перед людьми свою любовную историю. Если бы девицы соизволили задуматься над тем, что случилось с Дианой, то, возможно, они бы перестали легкомысленно прокладывать пути собственному несчастью. В конце концов Селио предоставил решить Диане, как нужно поступить, так как сам он не хотел, попросив ее руки, потерять дружбу Октавио и видел в то же время, что она не может согласиться на то, чтобы суд церкви помог ее замужеству.
Сотни раз проклинала себя Диана за то, что позволила Селио овладеть ею, а надо принять во внимание, что она нежно его любила и, как говорится в простонародье, видела свет божий его глазами. Наконец Селио, который в растерянности принимал то одно решение, то другое, ибо, как говорит Сенека,[17] сомневающийся дух постоянно колеблется между разными решениями, сказал Диане, что, если у нее хватит духу покинуть дом своей матери, он увезет ее в Индии[18] и там женится на ней. Отчаяние Дианы было столь велико, что она согласилась уехать и, рыдая, стала его просить увезти ее туда, где бы она не видела гнева и горя своей матери и безумия своего брата, а там пусть он, если хочет, даже убьет ее в первом же лесу.
Селио, раскаяние которого, к счастью, было столь же велико, серьезно задумался об опасности и, руководимый своей тревогой, начал готовиться к отъезду, так как новый гость, живущий под сердцем Дианы, уже давал о себе знать: он освоился в своем домике и с каждым днем занимал в нем все больше места.
У Селио были две красивые лошади, которые составляли его выезд и в то же время служили для верховой езды; он украсил одну из них богатой сбруей, а на спину другой велел надеть дорогое седло; приготовил он и два дорожных костюма, одного цвета и с одинаковыми украшениями, – один для себя, а другой для Дианы. Несколько ночей он провел с нею, рассказывая ей обо всем, что он предпринимал для их отъезда. Эти разговоры доставляли Селио большое удовольствие, так как ему казалось, что этим он искупает свои грехи. Решив, что она никогда больше не вернется в свой дом и не увидит родных, Диана задумала увезти с собой кое-какие веши – отчасти по названной причине, отчасти потому, что не знала, что ждет ее впереди, ибо судьба изменчива и очень редко покровительствует влюбленным, когда они находятся на чужбине. Она взяла у Лисены ключи и достала из ее сундуков самые ценные украшения, какие только там были, и некоторое количество эскудо.[19] Все это она спрятала в ларчик, который у нее был еще с детских лет, и заперла его на ключ.
Приблизилась ночь, когда они должны были уехать. В этот день Селио оделся с большим старанием во все черное, для того чтобы у Октавио не возникло никаких подозрений.[20] Но Октавио так, как если бы ему кто-то сообщил о замысле Селио, не отпускал его от себя ни на шаг, хоть тот и уверял, что его ждут неотложные дела. Было уже девять часов вечера, а Октавио все никак не оставлял Селио одного, и когда Селио захотел уйти против его желания, он с удивительной и нескрываемой настойчивостью повел его вместе с собой. Они вошли в игорный дом, один из тех, где обычно собираются праздные кабальеро; некоторые из них проводят здесь время за игрой, иные о чем-то вполголоса разговаривают друг с другом, кое-кто просто отдыхает от семейных треног, в то время как в доме у него – в уверенности, что хозяин не скоро вернется, – его заменяет какой-нибудь гость.
Селио мучило томительное опасение; он знал, что если покинет Октавио, тот пошлет вслед за ним пажа, чтобы спросить, куда он уходит, а если останется и будет его ждать, то упустит возможность увезти Диану из дома. Он решил запастись терпением и довериться судьбе, тем более, казалось ему, что для Дианы будет достаточным извинением то обстоятельство, что он никак не мог покинуть Октавио.
Тем временем Диана, хорошо помня о том, что ей нужно сделать и что она должна взять с собой, надела свое лучшее платье, взяла потихоньку ключи и стала ждать Селио на балконе, который помещался над самыми воротами. Пробило полночь – время, когда обычно ее брат возвращался домой после игры или других развлечений, которым предаются молодые люди, и в тот самый момент, когда ее охватили печаль и горестные сомнения, она увидела при свете луны приближающегося к дому мужчину, высокого и стройного, в богатой широкополой шляпе, украшенной белым пером и еще чем-то золотым, что переливалось при его приближении, как алмазный луч. Все это и многое другое заставило ее принять этого человека за Селио. Ни о чем не подозревая, мужчина прошел мимо дома; Диана, ничего не различая от страха, окликнула его два раза. Мужчина обернулся и, увидев нежные очертания женской фигуры, стоящей на балконе одного из лучших домов в городе, подошел к ней, не произнося ни слова и не без страха думая о том, что его сейчас ожидает. Диана сказала ему:
– Пора уже?
На что он ответил:
– Для этого любой час хорош.
Тогда, не обратив внимания на его голос, ибо обманувшееся воображение сказало ей, что голос этот тот самый, который она должна была услышать, она со словами: «Ждите меня у ворот», спустила ему ларец. Незнакомец, зная, что и слова эти и ларец предназначены вовсе не для него и что женщина эта ждала другого, убежал, ослепленный жадностью, опасаясь, что она, догадавшись об обмане, начнет звать на помощь.
Между тем, Диана, стараясь не шуметь, подошла к дверям, тихонько открыла их и, не увидев Селио, решила, что он из осторожности прошел немного дальше по улице; тогда, находясь во власти своего заблуждения, она вышла за городскую черту, и там, не видя ничего больше, кроме деревьев и полей, она сотни раз принимала решение вернуться обратно. Но опасаясь, что брат ее уже пришел домой и, найдя двери открытыми, поднял шум и забил тревогу, а также не веря, чтобы Селио, столь благородный, влюбленный и честный кабальеро, мог погубить свою честь ради ларца с драгоценностями, она в ту минуту, когда на башне собора пробило два часа ночи, перешла через мост Алькантары и пошла дальше по каменистой горной дороге. На лице ее выступил холодный пот; тысячи мыслей и сомнений проносились в ее голове; она все больше уклонялась от дороги, пока наконец не добрела до леса. Здесь она много раз принимала решение расстаться с жизнью, но ее останавливал законный страх погубить свою душу.
Кабальеро, занятые игрой, а некоторые из них – огорченные своими проигрышами, так как никакая игра без них не обходится, развлекались до трех часов ночи. Тогда-то и Октавио отправился домой, сопровождаемый Селио, которому хотелось, чтобы Диана услышала, как он прощается с ее братом, и не сердилась на его опоздание.
Октавио, удивленный тем, что в столь поздний час ворота не заперты, кликнул слугу и поблагодарил его за то, что из преданности ему и желания услужить он оставил двери открытыми. Слуга долго искал ключи и, не найдя их, остался на страже у ворот, пока рано утром не проснулся Октавио, и когда тот спросил у него, почему он не спит, слуга ему ответил, что он не мог запереть дверей, так как не нашел ключей на их обычном месте, и это заставило его сидеть у ворот. Не поверив слуге, Октавио постучал в комнату дуэньи, женщины честной и достойной доверия, и стал допытываться у нее, куда девались ключи; дуэнья, не совсем проснувшаяся, очень удивилась, и все это вызвало в доме переполох, во время которого одна молоденькая служанка вошла в комнату Дианы; не найдя ее там и увидев, что постель ее совсем не смята, она почувствовала что-то неладное и воскликнула, заливаясь слезами:
– О моя госпожа и мое сокровище, почему вы не взяли с собой вашу несчастную Флоринду?
На ее крики в комнату поспешно вошли мать и брат Дианы; узнав, что она потеряла свою честь и покинула их дом, Лисена без чувств упала на землю, а побледневший Октавио стал допытываться у слуг, задавая им торопливые вопросы и как безумный оглядываясь по сторонам.
Одна только Флоринда могла сказать, что уже два или три дня замечала, как Диана плакала, и так горько, что, хотя она и говорила о посторонних вещах, из глаз ее лились слезы и она глубоко и печально вздыхала.
Совсем рассвело, и беда стала уже явной, когда они послали в два ближних монастыря, где у Дианы были две тетки-монахини. Обе ответили, что ничего о ней не знают; также ничего не знали о ней все ее родственницы и подруги, которые мгновенно заполнили весь дом.
Из-за этого шума, криков и суматохи слухи о происшедшем распространились по городу, и завистливые друзья – если только бывают таковые на свете – принялись уверять, что Диану похитил Селио, причем некоторые из них даже утверждали, что собственными глазами видели, как это произошло.
Фенисо, слуга Селио, услышал об этом во дворе аюнтамьенто,[21] а также в приделе святого Христофора.[22] Будучи человеком справедливым, он осмелился возразить, что каждый, кто утверждает, что Селио так подло предал Октавио, – лжет; повернувшись спиной к болтунам, он добавил:
– Селио и Октавио расстались друг с другом в три часа ночи, и когда я уходил из дома, Селио еще спал; скоро он сам явится сюда и вступится за свою честь.
Фенисо разбудил Селио, который, услышав о том, что происходит, надолго потерял над собой власть; но, зная, сколь необходимо ему овладеть своими чувствами, поспешно оделся и, бледный как полотно, пошатываясь на ходу, обошел все те места, где, по словам Фенисо, высказывались обвинения по его адресу. При виде Селио сплетники разбежались, объяснив его печаль дружбой, которая связывала его с Октавио и была всем известна.
Селио нашел Октавио у дверей его дома; они посмотрели друг на друга и долго стояли так, не произнося ни слова; каждый из них предавался своему горю, и хотя велико было горе Октавио, горе Селио было еще больше. Преодолев свое волнение, он сжал в своих руках руки Октавио, которые дрожали и были холодны как лед, и сказал:
– Если бы даже мне случилось потерять честь, все равно я не знаю горя, которое заставило бы меня столь же сильно страдать, как это. Ах, Октавио, ваше горе разрывает мне душу!
Октавио, хотя он и был мужественным кабальеро, лишился чувств в его объятиях, тронутый слезами, которые он увидел на лице Селио. Его отнесли в комнату, где заботы Селио вернули ему сознание. Тогда виновник всего случившегося, сделав вид, что он ничего не знает, стал задавать настойчивые вопросы о том, какие были приняты меры. Октавио подробно ему рассказал обо всем, и Селио. желая успокоить его, сказал, что, раз Дианы нет в городе, нужно немедленно начать искать ее на всех дорогах и что он первый начнет эти поиски. Ободрив Октавио, он обещал ему не возвращаться в Толедо без Дианы, если только она не вернется домой сама, и, протянув ему руки, отправился к себе домой. Так как Селио уже был готов к отъезду, то дома он сразу нашел все необходимое для того, чтобы отправиться в путь. Уже близилась ночь, и он, взяв с собой одного только своего слугу Фенисо, выехал из города, рыдая и моля небо направить его в ту сторону, где находилась Диана; он так тяжело вздыхал, столько нежных и печальных жалоб срывалось с его уст, что даже скалы и деревья почувствовали к нему жалость, и в горах, где бежит Тахо, ему вторило эхо.
Между тем, Диана проснулась в долине, которую освежал извилистый ручеек; сквозь заросли тростника и шпажника проглядывала гладь его воды, похожая на осколки разбитого зеркала. Она посидела немного и, выпив несколько глотков воды и охладив свою грудь, взволнованную горестями минувшей ночи, разулась, чтобы перейти ручей, и сказала:
– О беззаботные радости, какой печальной истиной приходится расплачиваться за ложь, которой вы нас прельщали! Как сладко обманывало меня начало, и какой грустный конец завершает такое короткое счастье! О Селио, кто бы мог подумать, что ты обманешь меня! Взгляни, что мне приходится терпеть из-за тебя: за то, что я тебя полюбила, я теперь ненавижу себя, потому что для меня сейчас нет ничего более постылого, чем моя жизнь, которую ты любил; но я уверена, что, если бы ты меня увидел сейчас, твоя душа прониклась бы жалостью к тому, как я из-за тебя страдаю.
В эту минуту она взглянула на свои ноги и вспомнила, как любил их Селио; сердце ее смягчилось, она не стала переходить через ручей и, рыдая, долго сидела, убаюкиваемая шумом воды и голосом пастуха, который недалеко от того места, где находилась Диана, пел такую песню:
Между двух зеленых вязов,
Словно под зеленой аркой,
Тахо воды мчит безмолвно,
Чтоб не разбудить пернатых.
Тщетно руки двух влюбленных
Два ствола срастить пытались,
Но ветвям соединиться
Не дает завистник Тахо.
Сильвио следит за ними
Со скалы, что, словно башня,
Над зелеными полями
Высится громадой красной.
Овцы разбрелись по лугу:
Эти утоляют жажду,
Те траву лениво щиплют.
Третьи пастуху внимают.
Счастью Сильвио упорно
Зависть Лаусо мешает.
Этот глупый злой упрямец
Золотом всех рек богаче.
Он, как Тахо оба вяза,
С ним Элису разлучает,
Но лишь их тела – не души
Разделить ревнивец властен.
Взял пастух гитару в руки,
И на звуки горьких жалоб
Соловьи лесные пеньем
В ближней роще отвечают:
«Вязы, вам сплести в объятье
Ветви удастся
В дни, когда под солнцем лета
Высохнет Тахо.
Но беда, с которой время
Не может сладить,
Нам все больше мук и горя
Несет с годами».
Немного успокоившись и опасаясь, как бы человек, который только что пел, не рассказал ее брату, отправившемуся ее разыскивать, о том, где она находится, Диана пошла босиком вдоль ручья, и наконец, когда ей показалось, что ока почти уже в безопасности и что впереди не видно больше воды, так как у подножия небольшого холма ручей разделялся на два рукава и, устремляясь назад, покрывал ее ноги водой, она немедленно двинулась вперед, не подкрепив свои силы ничем, кроме немногих глотков воды, которые утром ей предложил ручей; она шла до тех пор, пока наступившая темнота не помешала ей идти дальше.
Тогда она упала без чувств среди густой травы, и, так как не было никого, кто бы ее утешил или ободрил, она заснула, так и не придя в себя.
1 2 3 4 5 6
Как ни сопротивлялась Троя,
А все ж пришлось и Трое пасть.
От волнения Диана лишилась чувств; Селио поднял девушку, бережно отнес ее на кровать, и его слезы послужили водой, чтобы привести ее в чувство, но в то же время стали огнем, воспламенившим ее сердце. Подобно тому как зимней ночью люди слышат в полусне как идет дождь, так и Диана, сознание которой дремало, а любовь бодрствовала, чувствовала на своем лице слезы Селио. Когда она пришла в себя, он снова начал просить у нее прощения, в котором она не могла ему отказать, так как уже раскаивалась в том, что заставила Селио о чем-то просить, но вместе с тем она стала умолять его вспомнить то, что он обещал ей перед тем, как проник в ее комнату, и требовать, чтобы он покинул ее, не нанося оскорбления ее чести и ее любви. Но Селио уже не в силах был ей повиноваться; к тому же, он считал, что сопротивление Дианы не может быть настолько велико, чтобы противостоять такому счастливому стечению обстоятельств. Так он сделался Тарквинием менее стойкой Лукреции[15] и, осыпая ее клятвами и обещаниями, лишил ее чести, искренне обязавшись жениться на ней. С этого дня их любовь стала еще сильнее, и Селио не постигла участь обольстителя прекрасной Фамари,[16] обладание не угасило его страсти, а красота девушки не позволила раскаянию проникнуть в его душу.
Вскоре радость счастливого кабальеро стала всем заметна, так как при своем скромном состоянии он заказал своим слугам ливреи, а все это потому, что когда любовь человека торжествует, он перестает быть бережливым и не боится расстаться со всем тем, чем раньше владел. Селио спросил у Дианы, заходит ли иногда мать в ее комнату, и та ответила ему, что нет; тогда он выпросил у нее разрешение остаться в этой комнате на несколько дней, и она принялась воспроизводить его в себе с такою быстротой, что вскоре не могла уже об этом молчать, и ее горькие слезы говорили о раскаянии, вызванном опасением того, что это событие, скрыть которое было бы невозможно, откроет ее матери и брату позор их семьи. К тому же, она думала о том, что станут говорить в городе о ее внезапном уединении и что скажут о ней родственницы и подруги, уверившись, что добродетель ее притворна.
Селио пытался указать ей способы, которые могли бы устранить беду. Он ни на минуту не подумал о том, чтобы умертвить ребенка, но сознавая, что, попросив руки Дианы, он утратит дружбу Октавио и что, зная о его бедности, ее не согласятся выдать за него замуж, он решил уговорить Диану прибегнуть к вмешательству церкви. Однако она отвергла этот совет и потому, как показалось Селио, что она слишком горевала о своей чести, чтобы обнаружить перед людьми свою любовную историю. Если бы девицы соизволили задуматься над тем, что случилось с Дианой, то, возможно, они бы перестали легкомысленно прокладывать пути собственному несчастью. В конце концов Селио предоставил решить Диане, как нужно поступить, так как сам он не хотел, попросив ее руки, потерять дружбу Октавио и видел в то же время, что она не может согласиться на то, чтобы суд церкви помог ее замужеству.
Сотни раз проклинала себя Диана за то, что позволила Селио овладеть ею, а надо принять во внимание, что она нежно его любила и, как говорится в простонародье, видела свет божий его глазами. Наконец Селио, который в растерянности принимал то одно решение, то другое, ибо, как говорит Сенека,[17] сомневающийся дух постоянно колеблется между разными решениями, сказал Диане, что, если у нее хватит духу покинуть дом своей матери, он увезет ее в Индии[18] и там женится на ней. Отчаяние Дианы было столь велико, что она согласилась уехать и, рыдая, стала его просить увезти ее туда, где бы она не видела гнева и горя своей матери и безумия своего брата, а там пусть он, если хочет, даже убьет ее в первом же лесу.
Селио, раскаяние которого, к счастью, было столь же велико, серьезно задумался об опасности и, руководимый своей тревогой, начал готовиться к отъезду, так как новый гость, живущий под сердцем Дианы, уже давал о себе знать: он освоился в своем домике и с каждым днем занимал в нем все больше места.
У Селио были две красивые лошади, которые составляли его выезд и в то же время служили для верховой езды; он украсил одну из них богатой сбруей, а на спину другой велел надеть дорогое седло; приготовил он и два дорожных костюма, одного цвета и с одинаковыми украшениями, – один для себя, а другой для Дианы. Несколько ночей он провел с нею, рассказывая ей обо всем, что он предпринимал для их отъезда. Эти разговоры доставляли Селио большое удовольствие, так как ему казалось, что этим он искупает свои грехи. Решив, что она никогда больше не вернется в свой дом и не увидит родных, Диана задумала увезти с собой кое-какие веши – отчасти по названной причине, отчасти потому, что не знала, что ждет ее впереди, ибо судьба изменчива и очень редко покровительствует влюбленным, когда они находятся на чужбине. Она взяла у Лисены ключи и достала из ее сундуков самые ценные украшения, какие только там были, и некоторое количество эскудо.[19] Все это она спрятала в ларчик, который у нее был еще с детских лет, и заперла его на ключ.
Приблизилась ночь, когда они должны были уехать. В этот день Селио оделся с большим старанием во все черное, для того чтобы у Октавио не возникло никаких подозрений.[20] Но Октавио так, как если бы ему кто-то сообщил о замысле Селио, не отпускал его от себя ни на шаг, хоть тот и уверял, что его ждут неотложные дела. Было уже девять часов вечера, а Октавио все никак не оставлял Селио одного, и когда Селио захотел уйти против его желания, он с удивительной и нескрываемой настойчивостью повел его вместе с собой. Они вошли в игорный дом, один из тех, где обычно собираются праздные кабальеро; некоторые из них проводят здесь время за игрой, иные о чем-то вполголоса разговаривают друг с другом, кое-кто просто отдыхает от семейных треног, в то время как в доме у него – в уверенности, что хозяин не скоро вернется, – его заменяет какой-нибудь гость.
Селио мучило томительное опасение; он знал, что если покинет Октавио, тот пошлет вслед за ним пажа, чтобы спросить, куда он уходит, а если останется и будет его ждать, то упустит возможность увезти Диану из дома. Он решил запастись терпением и довериться судьбе, тем более, казалось ему, что для Дианы будет достаточным извинением то обстоятельство, что он никак не мог покинуть Октавио.
Тем временем Диана, хорошо помня о том, что ей нужно сделать и что она должна взять с собой, надела свое лучшее платье, взяла потихоньку ключи и стала ждать Селио на балконе, который помещался над самыми воротами. Пробило полночь – время, когда обычно ее брат возвращался домой после игры или других развлечений, которым предаются молодые люди, и в тот самый момент, когда ее охватили печаль и горестные сомнения, она увидела при свете луны приближающегося к дому мужчину, высокого и стройного, в богатой широкополой шляпе, украшенной белым пером и еще чем-то золотым, что переливалось при его приближении, как алмазный луч. Все это и многое другое заставило ее принять этого человека за Селио. Ни о чем не подозревая, мужчина прошел мимо дома; Диана, ничего не различая от страха, окликнула его два раза. Мужчина обернулся и, увидев нежные очертания женской фигуры, стоящей на балконе одного из лучших домов в городе, подошел к ней, не произнося ни слова и не без страха думая о том, что его сейчас ожидает. Диана сказала ему:
– Пора уже?
На что он ответил:
– Для этого любой час хорош.
Тогда, не обратив внимания на его голос, ибо обманувшееся воображение сказало ей, что голос этот тот самый, который она должна была услышать, она со словами: «Ждите меня у ворот», спустила ему ларец. Незнакомец, зная, что и слова эти и ларец предназначены вовсе не для него и что женщина эта ждала другого, убежал, ослепленный жадностью, опасаясь, что она, догадавшись об обмане, начнет звать на помощь.
Между тем, Диана, стараясь не шуметь, подошла к дверям, тихонько открыла их и, не увидев Селио, решила, что он из осторожности прошел немного дальше по улице; тогда, находясь во власти своего заблуждения, она вышла за городскую черту, и там, не видя ничего больше, кроме деревьев и полей, она сотни раз принимала решение вернуться обратно. Но опасаясь, что брат ее уже пришел домой и, найдя двери открытыми, поднял шум и забил тревогу, а также не веря, чтобы Селио, столь благородный, влюбленный и честный кабальеро, мог погубить свою честь ради ларца с драгоценностями, она в ту минуту, когда на башне собора пробило два часа ночи, перешла через мост Алькантары и пошла дальше по каменистой горной дороге. На лице ее выступил холодный пот; тысячи мыслей и сомнений проносились в ее голове; она все больше уклонялась от дороги, пока наконец не добрела до леса. Здесь она много раз принимала решение расстаться с жизнью, но ее останавливал законный страх погубить свою душу.
Кабальеро, занятые игрой, а некоторые из них – огорченные своими проигрышами, так как никакая игра без них не обходится, развлекались до трех часов ночи. Тогда-то и Октавио отправился домой, сопровождаемый Селио, которому хотелось, чтобы Диана услышала, как он прощается с ее братом, и не сердилась на его опоздание.
Октавио, удивленный тем, что в столь поздний час ворота не заперты, кликнул слугу и поблагодарил его за то, что из преданности ему и желания услужить он оставил двери открытыми. Слуга долго искал ключи и, не найдя их, остался на страже у ворот, пока рано утром не проснулся Октавио, и когда тот спросил у него, почему он не спит, слуга ему ответил, что он не мог запереть дверей, так как не нашел ключей на их обычном месте, и это заставило его сидеть у ворот. Не поверив слуге, Октавио постучал в комнату дуэньи, женщины честной и достойной доверия, и стал допытываться у нее, куда девались ключи; дуэнья, не совсем проснувшаяся, очень удивилась, и все это вызвало в доме переполох, во время которого одна молоденькая служанка вошла в комнату Дианы; не найдя ее там и увидев, что постель ее совсем не смята, она почувствовала что-то неладное и воскликнула, заливаясь слезами:
– О моя госпожа и мое сокровище, почему вы не взяли с собой вашу несчастную Флоринду?
На ее крики в комнату поспешно вошли мать и брат Дианы; узнав, что она потеряла свою честь и покинула их дом, Лисена без чувств упала на землю, а побледневший Октавио стал допытываться у слуг, задавая им торопливые вопросы и как безумный оглядываясь по сторонам.
Одна только Флоринда могла сказать, что уже два или три дня замечала, как Диана плакала, и так горько, что, хотя она и говорила о посторонних вещах, из глаз ее лились слезы и она глубоко и печально вздыхала.
Совсем рассвело, и беда стала уже явной, когда они послали в два ближних монастыря, где у Дианы были две тетки-монахини. Обе ответили, что ничего о ней не знают; также ничего не знали о ней все ее родственницы и подруги, которые мгновенно заполнили весь дом.
Из-за этого шума, криков и суматохи слухи о происшедшем распространились по городу, и завистливые друзья – если только бывают таковые на свете – принялись уверять, что Диану похитил Селио, причем некоторые из них даже утверждали, что собственными глазами видели, как это произошло.
Фенисо, слуга Селио, услышал об этом во дворе аюнтамьенто,[21] а также в приделе святого Христофора.[22] Будучи человеком справедливым, он осмелился возразить, что каждый, кто утверждает, что Селио так подло предал Октавио, – лжет; повернувшись спиной к болтунам, он добавил:
– Селио и Октавио расстались друг с другом в три часа ночи, и когда я уходил из дома, Селио еще спал; скоро он сам явится сюда и вступится за свою честь.
Фенисо разбудил Селио, который, услышав о том, что происходит, надолго потерял над собой власть; но, зная, сколь необходимо ему овладеть своими чувствами, поспешно оделся и, бледный как полотно, пошатываясь на ходу, обошел все те места, где, по словам Фенисо, высказывались обвинения по его адресу. При виде Селио сплетники разбежались, объяснив его печаль дружбой, которая связывала его с Октавио и была всем известна.
Селио нашел Октавио у дверей его дома; они посмотрели друг на друга и долго стояли так, не произнося ни слова; каждый из них предавался своему горю, и хотя велико было горе Октавио, горе Селио было еще больше. Преодолев свое волнение, он сжал в своих руках руки Октавио, которые дрожали и были холодны как лед, и сказал:
– Если бы даже мне случилось потерять честь, все равно я не знаю горя, которое заставило бы меня столь же сильно страдать, как это. Ах, Октавио, ваше горе разрывает мне душу!
Октавио, хотя он и был мужественным кабальеро, лишился чувств в его объятиях, тронутый слезами, которые он увидел на лице Селио. Его отнесли в комнату, где заботы Селио вернули ему сознание. Тогда виновник всего случившегося, сделав вид, что он ничего не знает, стал задавать настойчивые вопросы о том, какие были приняты меры. Октавио подробно ему рассказал обо всем, и Селио. желая успокоить его, сказал, что, раз Дианы нет в городе, нужно немедленно начать искать ее на всех дорогах и что он первый начнет эти поиски. Ободрив Октавио, он обещал ему не возвращаться в Толедо без Дианы, если только она не вернется домой сама, и, протянув ему руки, отправился к себе домой. Так как Селио уже был готов к отъезду, то дома он сразу нашел все необходимое для того, чтобы отправиться в путь. Уже близилась ночь, и он, взяв с собой одного только своего слугу Фенисо, выехал из города, рыдая и моля небо направить его в ту сторону, где находилась Диана; он так тяжело вздыхал, столько нежных и печальных жалоб срывалось с его уст, что даже скалы и деревья почувствовали к нему жалость, и в горах, где бежит Тахо, ему вторило эхо.
Между тем, Диана проснулась в долине, которую освежал извилистый ручеек; сквозь заросли тростника и шпажника проглядывала гладь его воды, похожая на осколки разбитого зеркала. Она посидела немного и, выпив несколько глотков воды и охладив свою грудь, взволнованную горестями минувшей ночи, разулась, чтобы перейти ручей, и сказала:
– О беззаботные радости, какой печальной истиной приходится расплачиваться за ложь, которой вы нас прельщали! Как сладко обманывало меня начало, и какой грустный конец завершает такое короткое счастье! О Селио, кто бы мог подумать, что ты обманешь меня! Взгляни, что мне приходится терпеть из-за тебя: за то, что я тебя полюбила, я теперь ненавижу себя, потому что для меня сейчас нет ничего более постылого, чем моя жизнь, которую ты любил; но я уверена, что, если бы ты меня увидел сейчас, твоя душа прониклась бы жалостью к тому, как я из-за тебя страдаю.
В эту минуту она взглянула на свои ноги и вспомнила, как любил их Селио; сердце ее смягчилось, она не стала переходить через ручей и, рыдая, долго сидела, убаюкиваемая шумом воды и голосом пастуха, который недалеко от того места, где находилась Диана, пел такую песню:
Между двух зеленых вязов,
Словно под зеленой аркой,
Тахо воды мчит безмолвно,
Чтоб не разбудить пернатых.
Тщетно руки двух влюбленных
Два ствола срастить пытались,
Но ветвям соединиться
Не дает завистник Тахо.
Сильвио следит за ними
Со скалы, что, словно башня,
Над зелеными полями
Высится громадой красной.
Овцы разбрелись по лугу:
Эти утоляют жажду,
Те траву лениво щиплют.
Третьи пастуху внимают.
Счастью Сильвио упорно
Зависть Лаусо мешает.
Этот глупый злой упрямец
Золотом всех рек богаче.
Он, как Тахо оба вяза,
С ним Элису разлучает,
Но лишь их тела – не души
Разделить ревнивец властен.
Взял пастух гитару в руки,
И на звуки горьких жалоб
Соловьи лесные пеньем
В ближней роще отвечают:
«Вязы, вам сплести в объятье
Ветви удастся
В дни, когда под солнцем лета
Высохнет Тахо.
Но беда, с которой время
Не может сладить,
Нам все больше мук и горя
Несет с годами».
Немного успокоившись и опасаясь, как бы человек, который только что пел, не рассказал ее брату, отправившемуся ее разыскивать, о том, где она находится, Диана пошла босиком вдоль ручья, и наконец, когда ей показалось, что ока почти уже в безопасности и что впереди не видно больше воды, так как у подножия небольшого холма ручей разделялся на два рукава и, устремляясь назад, покрывал ее ноги водой, она немедленно двинулась вперед, не подкрепив свои силы ничем, кроме немногих глотков воды, которые утром ей предложил ручей; она шла до тех пор, пока наступившая темнота не помешала ей идти дальше.
Тогда она упала без чувств среди густой травы, и, так как не было никого, кто бы ее утешил или ободрил, она заснула, так и не придя в себя.
1 2 3 4 5 6