– Значит, пошлю факс на адрес моей редакции в Монтелузе. Заезжай сегодня же к обеду.

Ему необходимо было так или иначе двигаться, и потому он вышел из своего кабинета и заглянул в комнату бригадиров:
– Как дела у Тортореллы?
Фацио перевел взгляд на пустовавший стол коллеги.
– Намедни ходил его проведать. Похоже, решили, что в понедельник выписывают.
– Ты знаешь, как пройти на старый завод?
– Когда его обнесли оградой, после закрытия, в нее вделали дверцу, такую крохотулечку, что хоть ползком ползи, железную.
– А ключ от нее у кого?
– Этого не знаю, могу выяснить.
– Ты не только выясни, а добудь мне его сегодня же утром.
Комиссар вернулся в кабинет и позвонил Якомуцци. Тот, заставив себя ждать, наконец ответил.
– У тебя что, понос?
– Кончай, Монтальбано, чего надо?
– Что обнаружили на цепочке?
– А что там можно обнаружить? Ничего. Вернее, отпечатки пальцев, это да, но столько и такие смазанные, что невозможно идентифицировать. Что мне с ней теперь делать?
– Пришли мне ее обратно в течение дня. В течение дня, договорились?
Из соседней комнаты до него донесся повышенный голос Фацио:
– Да в конце-то концов, кто-нибудь знает, кому принадлежал этот Сицилхим? Должен же у него быть какой-никакой ответственный за ликвидацию, какой ни на есть сторож!
И как только завидел входящего Монтальбано:
– Похоже, легче получить ключи у святого Петра.

Завидев его на пороге, жена Монтаперто побелела и схватилась за сердце:
– О господи! Что? Никак что приключилось?
– Ничего для вас плохого, синьора. Наоборот, у меня хорошие новости, правда. Ваш муж дома?
– Да, сегодня пришел рано с работы.
Женщина усадила его в кухне и отправилась звать Capo, который прилег в спальне рядом с маленьким и пытался укачать его хотя бы ненадолго.
– Садитесь, – сказал комиссар, – и слушайте меня внимательно. Куда вы думали везти вашего сына на деньги от заклада цепочки?
– В Бельгию, – тотчас же ответил Capo, – там мой брательник, он говорил, что возьмет нас к себе малость пожить.
– Деньги на поездку у вас есть?
– Каждую копеечку считали, и вот кое-что удалось отложить, – ответила женщина, не скрывая гордости.
– Но хватит только на поездку, – уточнил Capo.
– Прекрасно. Тогда ты прямо сегодня иди на вокзал и покупай билет. Нет, лучше садись в автобус и поезжай в Раккадали, там есть агентство.
– Так точно. Но зачем ехать до самого Раккадали?
– Не хочу, чтобы здесь, в Вигате, знали, что у вас на уме. Тем временем синьора соберет чемоданы. Никому ни слова, даже родным, о том, куда едете. Понятно?
– Что до этого, так понятней и быть не может. Только, комиссар, я извиняюсь, что тут плохого, коли мы едем в Бельгию нашего сына лечить? Вы мне велите делать все тихой сапой, как будто я что противозаконное совершаю.
– Capo, ты не совершаешь ничего противозаконного, это ясно. Но я хочу действовать наверняка, потому полагайся на меня и делай только то, что я тебе скажу.
– Договорились. Только вы, может, я извиняюсь, немножко запамятовали. Зачем мы поедем в Бельгию, если денег у нас хорошо если наскребется на обратный билет? На экскурсию?
– Деньги на расходы у вас будут. Завтра спозаранку мой подчиненный принесет вам чек на десять миллионов.
– Десять миллионов? А за что?
– Тебе они полагаются по закону. Процент от стоимости цепочки, что ты нашел и принес мне. Эти деньги вы можете тратить не скрываясь, безо всяких проблем. Как только получишь чек, беги со всех ног его обналичивать, и отправляйтесь.
– А выписывал чек кто?
– Адвокат Риццо.
– А-а, – выдохнул Capo и помертвел.
– Да не пугайся ты. Это дело законное, и я сам за всем догляжу. Однако лучше принять предосторожности, не хочется, чтоб Риццо потом передумал и сделал бы вид, что он, мол, забыл. Десять миллионов это все-таки десять миллионов.

Джалломбардо сообщил ему, что бригадир поехал за ключом от старого завода, но что возвратится, по крайней мере, через два часа: сторож, у которого неважно со здоровьем, находился в гостях у сына в Монтелузе. Полицейский известил его также, что судья Ло Бьянко звонил в поисках Монтальбано и просил перезвонить ему до десяти.
– А, комиссар, слава богу, я уже выхожу, иду в собор на панихиду. Знаю, что на меня набросятся, в буквальном смысле набросятся, высокопоставленные персоны и зададут мне один и тот же вопрос. Вы знаете какой?
– Почему еще не закрыто дело Лупарелло?
– Вы угадали, комиссар, и тут не до шуток. Не хочу, чтобы это звучало обидно, поймите меня правильно… но в конце концов, если у вас есть что-нибудь конкретное, продолжайте, в противном случае – хватит. К тому же, простите, я не могу взять в толк – какие открытия вы собираетесь сделать? Инженер умер естественной смертью. И вы упираетесь, по-моему, лишь потому, что инженер поехал умирать на выпас. Позвольте мне полюбопытствовать: если бы Лупарелло обнаружили где-нибудь на обочине, у вас не возникло бы никаких возражений? Отвечайте.
– Нет.
– Тогда что вы думаете из этого высосать? Дело должно быть закрыто не позже завтрашнего дня. Вы поняли?
– Не сердитесь, судья.
– Нет, я буду сердиться, но на самого себя. Вы вынуждаете меня употреблять слово «дело», хотя применять его в данном случае – совсем не дело. Не позже завтрашнего дня, договорились?
– Можно до субботы включительно?
– Да что мы, на базаре, что ли, торгуемся? Ладно, согласен. Но если вы затянете хотя бы на час, я напишу на вас докладную вашему начальству.

Дзито сдержал слово, секретарша в редакции «Свободного канала» вручила ему факс из Палермо, который Монтальбано прочел, пока добирался до выпаса.


«Молодой Кардамоне – это классический образчик папенькиного сынка, всецело определяемый указанной типологией, без единого проблеска фантазии. Отец является, как известно, джентльменом во всех отношениях, кроме одного, о котором я скажу после, и полной противоположностью покойного Лупарелло. Крошка Джакомо обитает со второй женой, Ингрид Шёстрём, чьи качества я тебе уже описал изустно, на втором этаже отцовского особняка. Перечислю тебе его заслуги, по крайней мере те, которые мне помнятся. Глупый как пробка, он никогда не питал склонности ни к ученью, ни к какой бы то ни было деятельности, разве что к исследованию женских гениталий, которому отдался с самого нежного возраста, и тем не менее всегда переходил из класса в класс с похвальными отметками при помощи Отца Небесного (или, проще говоря, отца). Ни разу не появился в университете, хотя числился на медицинском факультете (к счастью для здравоохранения). В шестнадцать лет, не имея прав, на мощной отцовской машине сбил насмерть восьмилетнего ребенка. Однако ему не приходится расплачиваться за свой поступок, – платит семье ребенка отец, и весьма щедро. Став взрослым, он организует фирму, которая работает в сфере услуг. Через два года фирма терпит крах, Кардамоне не теряет ни одной лиры, его компаньон на грани самоубийства, а работник налоговой полиции, который хотел бы углубиться в суть дела, вдруг переводится в Больцано Город на севере Италии.

. Ныне Джакомо занимается фармацевтическими препаратами (можно себе вообразить, если у него отец за наводчика!) и швыряет налево и направо суммы, значительно превосходящие его гипотетические прибыли.
Помешанный на гоночных машинах и лошадях, основал (в Монтелузе-то!) клуб конного поло, но состязания в этом аристократическом виде спорта там не проводятся. Зато, к вящему удовольствию членов, не переводится кокаин.
Если уж приходится высказывать свое нелицеприятное суждение о нашем герое, я сказал бы, что речь идет об эталонном идиоте, из разряда тех, которые приживаются там, где есть влиятельный и состоятельный отец. В возрасте двадцати двух лет он заключил брак (так, кажется, говорится?) с Альбамариной (для друзей Баба) Коллантино, из кругов высшей торговой буржуазии Палермо. Спустя два года Баба подает в Верховный суд Ватикана прошение о расторжении брака, указывая в качестве причины явную impotentia generandi (сиречь неспособность к продолжению рода) супруга. Ах да, забыл, в восемнадцать лет, то бишь за четыре года до женитьбы, Джакомо обрюхатил дочку одной из горничных, и неприятный инцидент был, как обычно, замят Всемогущим. Таким образом, вставал вопрос: кто говорил неправду, Баба или дочка горничной? По не подлежавшему обжалованию мнению римских прелатов, неправду говорила горничная (а ты как думал?), – Джакомо был не в состоянии производить потомство (и за это нужно возблагодарить Всевышнего). После аннуляции брака Баба объявляет о помолвке с кузеном, с которым некогда уже состояла в связи, а Джакомо тем временем, чтобы забыться, направляет свой путь в туманные страны севера.
В Швеции он присутствует на каких-то немыслимых автогонках, по головоломной трассе среди озер, обрывов и гор. Победила светловолосая каланча, механик по профессии, которую зовут как раз Ингрид Шёстрём. Что тебе сказать, друг мой, чтобы не впасть в мелодраму? Любовь с первого взгляда и свадьба. Сейчас они живут вместе уже пять лет, время от времени Ингрид возвращается на родину и принимает участие в своих ралли. Наставляет мужу рога со шведской простотой и раскованностью. Как-то недавно пять джентльменов (выражаясь фигурально) затеяли салонную игру в клубе поло. Среди прочих фантов был и такой: кто не переспал с Ингрид, пусть поднимется. Никто из пятерых не встал. Все ужасно смеялись, особенно Джакомо, который при сем присутствовал, но в игре участия не принимал. Ползут слухи, проверить которые невозможно, что суровый профессор Кардамоне-отец тоже подвозит зерно на мельницу невестки. И это как раз тот грешок, о котором я упомянул вначале. Ничего больше не приходит в голову. Надеюсь, что перемыл кости семейству столь обстоятельно, как ты того желал. Vale.
Никола».


Он приехал на выпас в два, вокруг не было видно ни души. Замочная скважина в железной двери заросла ржавчиной и солью. Он это предвидел и специально захватил с собой оружейную смазку. Вернулся в машину ждать, пока смазка произведет нужное действие, и включил радио.
Траурная церемония, рассказывал диктор местной станции, достигла такого эмоционального накала, что в какой-то момент вдова лишилась чувств и ее должны были вынести на руках из собора. Речи произносили в следующем порядке: епископ, заместитель секретаря партии, секретарь областной фракции и министр Пелликано от собственного имени, так как он являлся личным другом покойного. По крайней мере две тысячи человек ожидали у церковной ограды появления гроба, чтобы разразиться бурными и взволнованными аплодисментами.
«Бурными, еще ладно, но как это аплодисменты у них вдруг взволновались?» – спросил себя Монтальбано. Выключил радио и отправился пробовать ключ. Ключ поворачивался, но дверь была словно вкопана в землю. Он приналег плечом, и в конце концов образовалась щель, в которую можно было протиснуться. Проход был завален кусками штукатурки, железяками, песком, мешавшими двери открываться – сторож явно не появлялся здесь годами. Монтальбано понял, что завод обнесен двойной стеной – той, где была железная дверь, построенной уже после закрытия, и старой, наполовину обвалившейся, которая окружала завод прежде. В проемах и проломах этой внутренней стены виднелись заржавевшие механизмы, колоссальные трубы, то прямые, то спиралевидные, гигантские перегонные кубы, металлические леса с широкими разломами, конструкции, чудом сохранявшие равновесие, стальные башенки, высившиеся под самыми странными углами. И повсюду – щели в полу, провалившиеся потолки. Над просторными помещениями, когда-то крытыми, нависали только железные балки, частью надломившиеся и готовые в любой момент низринуться туда, где теперь не было ничего, кроме слоя раскрошившегося цемента, из трещин которого торчали острия пожелтевшей травы. Стоя между двумя ограждениями, Монтальбано зачарованно глядел на все это: если завод нравился ему снаружи, то изнутри он просто его завораживал. Комиссар жалел, что не захватил фотоаппарата. Вдруг его внимание привлек гул, приглушенный и постоянный, некая звуковая вибрация, которая, казалось, рождалась внутри в чреве завода.
«Что бы это могло там работать? – мелькнула тревожная мысль.
Монтальбано вылез наружу, дошел до машины, открыл бардачок и взял оружие. Пистолет комиссар не носил почти никогда, тот ему мешал, своим весом оттягивая брюки и пиджаки. Он вернулся за ограду – звук не утихал – и стал осторожно пробираться вглубь. План, который ему нарисовал Capo, оказался удивительно точным, и Монтальбано ориентировался по нему. Звук напоминал гудение, которое иногда слышится около высоковольтных линий во влажные дни, только этот был изменчивее и музыкальнее и время от времени прерывался, чтобы скоро начаться, но уже с другой ноты. Комиссар продвигался с осторожностью, стараясь не запнуться о камни или обломки, из которых теперь слагался пол узкого коридора между двух стен, когда краем глаза увидел через проем человека, который параллельно ему двигался внутри завода. Он отпрянул, но незнакомец наверняка успел его заметить. Нельзя было терять ни секунды, ведь где-то могли скрываться и сообщники. Комиссар влетел внутрь с пистолетом в руке, крича: «Стой, полиция!»
Однако тот, другой, сумел предугадать его действия: он уже стоял с пистолетом на изготовку. Монтальбано выстрелил, бросаясь на землю, и в падении выпустил еще два заряда. Вместо того, что он ожидал – ответного выстрела, вскрика, звука быстро удаляющихся шагов, – раздался оглушительный треск и звон падающего стекла. Вдруг до него дошло, и он так расхохотался, что долго не в силах был подняться с земли. Он стрелял в себя, в свое отражение, которое увидел на чудом сохранившемся оконном стекле, грязном и затуманенном.
«Да, об этом лучше никому не рассказывать, – подумал Монтальбано, – а то снимут с должности и выгонят из полиции пинками под зад».
Пистолет, зажатый в руке, тотчас показался ему смешным, и он засунул его за ремень брюк. Выстрелы. Их долгое эхо, грохот и звон стекла полностью заглушили звук, который сейчас опять возник и стал еще более изменчивым. Тогда комиссар сообразил. Это был ветер, который днем продувал этот участок берега, а вечером утихал, словно не желая мешать промыслу Джедже. Ветер, проносясь между металлическими конструкциями, играя проводами, частью оборванными, частью еще натянутыми, врываясь в дымовые трубы, прорехи в которых играли роль отверстий в дудочке, пел свою погребальную песнь над мертвым заводом, и комиссар, восхищенный, остановился послушать.
Чтобы добраться до места, которое указал Capo, Монтальбино потратил почти полчаса, кое-где ему пришлось взбираться на кучи строительного мусора. Наконец он оказался как раз там, где Capo нашел цепочку, только по другую сторону стены. Стал внимательно оглядывать все вокруг. Газеты и бумажки, пожелтевшие на солнце, сорная трава, бутылочки из под кока-колы (жестянкам не хватало веса, чтобы перелететь через забор), винные бутылки, прохудившаяся железная тачка, несколько покрышек, железный лом, непонятный предмет, назначение которого невозможно было угадать, сгнившая балка. И рядом с балкой – кожаная сумка вроде мешка, элегантная, совершенно новая, известной фирмы, не имеющая ничего общего с хламом, который ее окружал. Монтальбано открыл ее. Внутри лежало два довольно увесистых камня, очевидно, засунутых туда в качестве балласта, чтобы сумка смогла описать задуманную кривую и упасть за ограду, и ничего больше. Он всмотрелся получше. Металлические инициалы владелицы были сорваны, но на коже сумки еще видны были их отпечатки: «И» и «Ш» – Ингрид Шёстрём.
– Мне ее хотят поднести на тарелочке с золотой каемочкой, – хмыкнул Монтальбано.

Глава десятая

Мысль принять блюдо, так любезно предлагаемое, со всем тем, что в нем могло оказаться намешано, пришла ему, когда он предвкушал, как сейчас примется за печеные перцы, оставленнные Аделиной в холодильнике в гигантском количестве. Поискал в телефонной книге номер Джакомо Кардамоне, в этот час шведку наверняка можно было застать дома.
– Гто ты ездь в трубка?
– Это Джованни. Ингрид дома?
– Зичаз я изкать, ты подоздать.
Он попытался догадаться, из какой части света эту горничную занесло в дом Кардамоне, но так и не смог.
– Привет, гигант секса, как жизнь?
Голос был низкий и с хрипотцой, как и следовало, чтобы соответствовать описанию Дзито, однако слова не произвели на комиссара никакого вдохновляющего действия, наоборот, он почувствовал, что сел в лужу: среди всех возможных имен его угораздило выбрать именно то, носителя которого Ингрид явно знала не только в лицо.
– Эй, ты еще жив там? Или уже стоя спишь? Сколько ты сегодняшней ночью трахался, грязный ты тип?
– Синьора, я…
Ингрид ни на минуту не растерялась, а просто констатировала, без удивления или негодования:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15