Люди прыгали с крыш и вышибали себе мозги из пистолетов, а копы находили на проигрывателе ее пластинку. В итоге пришлось перестать крутить ее на коммерческом радио. Это единственная в истории песня, на которую наложили запрет лишь потому, что она слишком грустная... дважды.
Люк взял у Сорена косяк, звучно-свистяще затянулся в микрофон.
– Лакомое дерьмо, – проговорил он в наркотическом опьянении, не дыша. – Что это, доморощенная трава с Миссисипи? Хоть на что-то годен этот хренов пустырь. – Люк сладостно выдохнул. – Эй, Стигмат, знаешь, почему глава Миссисипи отказался дать деньги клиникам на изучение СПИДа? Хорошая шутка. Он сказал, что СПИД – поведенчески обусловленное заболевание и обычные налогоплательщики не обязаны на него тратиться. Зачем выкидывать честно заработанные американские денежки на гомосексуальный ген?
Он на секунду остановился, чтобы дать мысли впитаться.
– Тогда я отправил письмо нашим законодателям и сказал, что хочу получить обратно доллары, уплаченные мной на проведение исследований в области врожденных дефектов, препаратов против бесплодия, выкидышей... всего, что имеет связь с воспроизведением здорового человеческого плода. Я решил, что раз уж беременность – поведенчески обусловленное состояние, чью моральность – или аморальность – я порицаю, то мне не следует вкладывать средства в мерзкие дела размножающегося люда. И угадайте, что мне ответили?!
Люк нажал «воспроизведение» на кассетнике. Рычание гитар возвестило об излюбленной новоорлеанской полупанковской группе «Обслуживание с улыбкой».
«Меня отье... отъе... ОТЪЕБАЛИ!!!» – захрипел вокалист на фоне застывшей стены гитарного звука. Хотя песня покрывала темы столь же разнообразные, как виды увечий полового члена или отчетность Налогового управления США, длилась она не более полутора минут. Когда замолкла музыка, тотчас вступил Люк.
– Прям в десятку: меня отъебали, вас отьебали, всех так вот запросто... наебали! У вас на прошлой неделе был отрицательный анализ? Мои поздравления! Вам не надо волноваться как минимум полгода? Упал груз с плеч, да? Сердце возрадовалось?
Я Лаш Рембо, и я не собираюсь ни затыкаться, ни подыхать. Однако мои кишки взбухают, и лимфоузлы бешено пульсируют, поэтому я прервусь, чтобы удолбаться до одурения со Стигматом и капитаном. Вот вам целый диск. Он должен поднять вам настроение. Люк поставил «Стену» «Пинк Флойд», отодвинул дешевый алюминиевый стул и покинул пульт. Сорен с капитаном Джонни Бодро стояли на палубе, облокотившись о перила, и передавали друг другу косяк. Плавучий театр был творением Джонни. Он смастерил его из маленькой баржи, добавив двигатель для подвижности, перила на тот случай, если кто-то станет блевать, и водонепроницаемую обшивку для радиоаппаратуры Сорена.
Сорен был выходцем из старой новоорлеанской семьи с девятью тетками, каждую из которых звали Марией, и с кучей денег, по крайней мере по стандартам местной богемы. Ныне та часть его дохода, что не тратилась на радиостанцию, отправлялась на нужды профилактики заболеваний. Он свято верил в народные средства. Люк не верил, что от трав и амулетов может быть хоть какой-то толк, однако этикет зараженного вирусом диктовал уважительное отношение к чужим заблуждениям. Что бы ни помогло тебе пережить ночь – мультивитамины, сила воображения или медленный яд ацидодеоксимидина, – не подлежит осквернению ни критикой, ни насмешками. Оно, конечно, не всегда было так, но Люк охотно поддерживал традицию, покуда к нему относились с равной вежливостью.
Лодка покоилась на безмятежных водах заболоченного рукава реки, на верхушках деревьев начинало рассеиваться солнце, озаряя болото мягким зеленовато-золотым светом. Именно в этот момент Люку обычно начинало казаться, что неким чудодейственным образом у него все будет хорошо. Сорен нарушил его настрой, пихнув в локоть:
– В группе поддержки появился новый парнишка, который хочет с тобой встретиться. Он прочел все твои книги.
– Ты что, сказал ему, что я диджей на твоей пиратской радиостанции?
– Конечно, нет, Лукас. – Сорен умел при желании невероятно пошло произносить имя, данное человеку при рождении. – Никто в группе не знает, что я управляю радиоволной «ВИЧ». Не буду же я хвастать на каждом углу своей нелегальной деятельностью. Я просто между делом упомянул, что знаком с тобой.
– Пошли его на книжные развалы. У них есть все мои издания уже с автографами.
– Он хочет встретиться с тобой, Люк. Хочет пригласить тебя выпить коктейль в Квартале. Ему двадцать лет, здоровый, полукровка-японец. И поскольку я знаю, какой ты рисовый король...
Люк выгнул спину и злобно посмотрел на Сорена.
– Я никакой не рисовый король, и перестань меня так называть.
– Ла-а-адно, – цинично вытянул Сорен. – Но поскольку последний твой парень был вьетнамцем, а предыдущий – лаосцем и ты сказал в каком-то интервью, что предпочитаешь отдыхать в Бангкоке...
– Я ни разу не был в Бангкоке, идиот. Это была просто шутка.
– Принятие желаемого за действительное, ты хочешь сказать.
– Лучше заткнитесь и передайте мне косяк, – вмешался Джонни Бодро, добродушный здоровяк из племени кахунов, который знал водные пути и заводи болотистой местности так же хорошо, как Люк – Французский квартал или Кастро.
Как большинство индейцев, Джонни был темноволосым и светлокожим, хотя легкий загар едва скрывал мелкую малиновую сыпь, покрывшую лицо, верх груди и руки.
Хотя Люк никому не говорил, он ощущал перед сыпью навязчивый, питаемый тщеславием страх. Джонни было все равно. Даже когда она распространилась на лоб, он продолжил зачесывать свои длинные волосы назад в небрежный хвост, вместо того чтобы прикрыть лоб, как сделал бы Люк. Единственной уступкой несовершенству кожи была фуражка, которую он носил козырьком вперед, чтоб скрыться от солнечного света. Скоро рак перейдет на внутренние органы, и Джонни придется выбирать между выжигающей химиотерапией, медленной смертью, и дулом своего старинного револьвера с перламутровой рукояткой, который он всегда держит при себе.
– Так все же, – произнес Сорен, отбросив насмешку о рисовом короле, – что мне сказать Томико?
– Скажи ему, мне хочется, чтобы он остался здоровым. Встреча со мной этому не способствует.
– Потеря для тебя, – пожал плечами Сорен. Правда, подумал Люк, потеря для меня. Но обретение для Томико. Тран бы подтвердил.
Все трое некоторое время стояли в дружеской пьяной тишине, опираясь локтями на перекладину, обозревая заводь. Вокруг вился голос Роджера Уотерса, то бешеный, то искаженный, то театрально соблазнительный. День прошел. Небо окрасилось в жуткие багровые сумерки, вода – в блестящий черный цвет. Бледные насекомые создавали в воздухе эфемерные узоры. Люк слышал, как с берега со всплеском соскользнул маленький аллигатор.
В такие моменты печаль заглушала ярость. Дни напролет Люк кипел в отваре из беспомощности и гнева, постоянно ощущая свое медленное неумолимое движение по дороге горькой жизни к одинокой смерти. Однако здесь, на болоте, было легче наблюдать случайную лень вселенной. Вирус – такая глупая вещь, без смысла и цели, но цепкая, как сама любовь к жизни. Как трудно поверить, что в твоей крови и лимфе живет паразит, похожий на недоделанный мяч для гольфа, пожирает спиральные витки твоих РНК и ДНК, играет неблагозвучную музыку на твоих нервах, превращает клетки в своих пособников. Паразит столь простой, что начинаешь восхищаться структурой цепней, однако такой бесполезный, непобедимый, пока его жертва дышит и чувствует боль.
Все же именно он свел их троих – Люка, Сорена и Джонни, – и вряд ли что-то еще смогло бы их объединить. В Тране, вероятно, тоже есть вирус, несмотря на приверженность безопасному сексу, доведенную до фетишизма. Люк поклонялся его гибкому телу и истязал его так, как только позволял Тран.
Он никогда не кончал в Трана, ему это строго запретили задолго до положительного анализа. Но однажды летом, в скучный дождливый вечер, они расслабились от наркоты и задремали, потом сделали вялую попытку заняться любовью. Скоро Тран снова заснул, растянувшись на животе с изогнутым позвоночником и приподнятыми нежными ягодицами, а Люк нет. Он терся ртом о бархатные мускулистые овалы, провел языком вниз по центру, дразнил сладкий бутон, пока тот не открылся ему. Запретный плод... ну, по большей части.
Наслаждаясь пассивностью Трана, он навалился сверху и довел себя до оргазма, ерзая меж влажной от слюны расщелины Транова зада, а затем долго упивался мокрым теплом собственной спермы, прежде чем вычистить следы.
И таких моментов было много. Люк, конечно же, сосал телесную жидкость Трана, когда только добирался до нее: глотал сперму, пожирал нежное заднее отверстие, целовал темную бусину крови с кожи на внутренней части локтя. Они сотню раз могли заразить и перезаразить друг друга. Люк знал это; он знал, что и Тран это знал. В конце концов, Люк не мог найти оправдания своей болезни.
Когда «Стена» угрозами, кляузами и болью вышла на последнюю песню, Люк вернулся на некоторое время в эфир, но он уже устал. Он зачитал несколько вырезок из газет, по большей части голой статистики. В Уганде каждый восьмой инфицирован. СПИД развивается у американцев в возрасте от двадцати пяти до сорока четырех. Тут были данные, в которые он мог впиться зубами: больной зубной врач на Майами умышленно убивал пациентов, вкалывая им свою зараженную кровь, как заявил его бывший любовник на телешоу. Он хотел изменить общественное представление о том, что СПИД – заболевание гомосексуалистов.
– Доктор Дэвид Акер, шестерка дьявола с довольной ухмылкой, угрожает вам, вашей семье, всей Америке шприцем, полным своих гнойных соков. Никто не скажет, что он поступает правильно. Но если задуматься? Представьте, как он склоняется над слюнявой глоткой некой самки, прокручивая в голове ее идиотскую болтовню о гигиене. Он осознает, что через год-другой умрет, а эта шлюха будет вынашивать уже третьего ребенка, и общество будет боготворить ее как богиню плодородия, как оплот жизни общества, пример всем матерям, а он будет гнить во всеми забытой могиле. И вообразите только... как легко перепутать гипосульфит новокаина и гипосульфит с его кровью. Называйте это спидопомешательством, если вам так легче.
Я Лаш Рембо, и на сегодня у меня все. На следующей передаче я буду принимать телефонные звонки, через неделю, в то же время, на какой бы частоте мы ни пробились, поэтому настраивайтесь... если, конечно, кто-то из нас не умрет за эту неделю или вы сами... А может, сразу все. А правительству наплевать. Спасибо и спокойной ночи.
7
Тран переминался с ноги на ногу перед стальными воротами на Ройял-стрит и жал на звонок. Тротуар казался невыносимо жестким под тонкой подошвой кроссовок.
Он оставил машину и все вещи на платной стоянке возле «Джеке брюери», с трудом проглотил кофе и один жареный пирожок, затем бродил, стараясь остаться незамеченным, по Кварталу, пока наконец не набрался храбрости прийти сюда. От сахара и кофеина обрели вторую жизнь принятые накануне наркотики, и Трану пришлось посидеть у реки, чтоб все прошло.
Он однажды проходил мимо этих ворот, около полудня – смехотворно ранний час для визита к жителю Квартала, с которым он едва знаком. Тран понятия не имел, во сколько просыпается Джей Бирн, но весьма сомневался, что Джей – ранняя пташка.
Тени начинали удлиняться. Через ворота был виден двор, темные джунгли безмятежности. Окутанный листвой дом не показывал никаких признаков жизни.
Тран обхватил пальцами черные завитки из стали.
– Пожалуйста, будь дома, – пробормотал он. – Пожалуйста, впусти меня.
Он даже не был уверен, что ему сюда хочется. Тра-на давно привлекал Джей, хотя до вчерашнего дня они едва обменялись и десятком предложений, не касающихся покупки наркотиков. Нечто в его лице изначально будоражило воображение Трана, который восхищался распутной заостренностью черт, хотя у большинства парней от нее шли мурашки. Он жаждал прикоснуться к гладким светлым волосам, неописуемо мягким. Ему нравились серые круги под глазами Джея, углубления под скулами, чувственные губы, бледные очи неопределенного цвета. Он представлял гибкий стан, несравнимый с мускулистой крепкой комплекцией Люка. Еще как-то на рождественской вечеринке Тран познал юношу по имени Зак, чье тело было зеркальным отражением его собственного: мелкое и костлявое (а при следующей встрече Зак хладнокровно послал его).
Тран мечтал о высоком стройном мужчине с нежной бледной кожей. Он мечтал о Джее, мастурбировал, вспоминая его лицо, выступы на теле, надеялся, что он появится сделать заказ на кислоту в одной из кофеен. На этой неделе Джей пришел.
Когда он попросил Трана позировать для него, Тран чуть не совершил большую ошибку. Но ведь конкретного приглашения не последовало, ведь он не может назвать Джея своим другом. У него много приятелей в Квартале, однако сегодня не хочется видеть никого из них.
Он не смог до конца осмыслить утреннюю сцену. Обрывки разговора преследовали его весь день: витиеватая фраза из письма Люка, зачитанная вслух чеканным голосом отца с четкой расстановкой ударений, а вот он стоит в зале, прощаясь с пустым домом, думая, когда снова увидит мать и братьев. Трану еще никогда в жизни не было так одиноко, даже в ужасные сумрачные недели после разрыва с Люком. Ему так хотелось, чтобы кто-то обвил вокруг него сильные руки, прошептал бессмысленные слова в утешение, снял хоть часть боли.
Все друзья из Французского квартала были юными, эксцентричными, рассорившимися с семьями. Они тотчас рассыпались бы в сочувствиях, сказали бы, какой выродок его отец. Проблема в том, что Тран слишком хорошо понимал позицию отца. И ничего с этим не мог поделать. Иногда его тошнило от ровесников. Джея нет дома, он не отвечает. В накатившей волне отчаяния Тран прислонился к звонку. Он даже не знал, отчего ему так сильно надо увидеть Джея, но другого плана действий не было. У него достаточно денег, чтобы остановиться в отеле, но невыносимой казалась мысль провести ночь одному в безликой комнате. Отвечай же, думал он, пытаясь воздействовать на звонок силой воли. Пожалуйста, ответь, впусти меня, я обещаю, что ты не пожалеешь.
Он уже собирался сдаться и в отчаянии опуститься вниз по стене ворот, как затрещал домофон.
– Да? – прозвучал голос Джея – усталый, сухой и чуждый.
– Это Тран.
– Знаю. Я тебя вижу.
Тран посмотрел наверх кирпичной ограды, окружавшей собственность Джея. Там были стальные пики и декоративные завитки из острой как бритва проволоки. В одном крепилась видеокамера, незаметно направленная на тротуар.
– Ну... – Что же теперь следует сказать? Зачем он пришел-то? – Мы виделись вчера. Ты просил меня позировать.
Длинная пауза.
– А... ну да.
Тран сглотнул ком в горле. Он не ожидал натолкнуться на столь искреннее равнодушие.
– Ты не мог бы... – Мягкий голос Джея снова смолк. На этот раз в нем проскользнула нотка озадаченности, и Тран подумал, что он, видимо, сбит с толку. – Э-э... ты не мог бы зайти через час? Я сейчас в некотором роде занят.
У него кто-то есть. Трана осенило. У него кто-то есть, и Тран помешал им заниматься любовью. На глазах выступили слезы. Он и раньше ощущал, как одинок, а теперь почувствовал истинное одиночество.
– Извини, что помешал.
Тран резко развернулся пойти прочь.
– Нет, постой! – догнал его голос Джея. – Не уходи. Я хочу встретиться с тобой. – От такой неожиданной настойчивости Тран остановился и вернулся к воротам. – Я хотел бы сделать пару кадров сегодня вечером. Просто я сейчас... в процессе некоторого действа. Может, ты все-таки зайдешь через час?
Теперь Джей его практически уламывал, чуть ли не ласкал. Перемена была столь резкой, что Трану стало не по себе. Как может человек так быстро меняться, так непринужденно? Но голос искушал, напоминая, зачем он пришел сюда.
– Если ты уверен, то хорошо.
– Это будет лучше, чем хорошо, – сказал Джей, и связь оборвалась.
Тран остался стоять на тротуаре, в глазах до сих пор слезы от смущения. Вдруг он ощутил нелепую похоть.
Он направился обратно в кафе «Дю Монд». Тран не спал уже тридцать часов, в организме было не меньше пяти разных наркотиков, прописаться негде. Надо выпить еще чашку кофе. Надо взбодриться.
Внутри дома на Ройял-стрит Джей был взбодрен как никогда. Возможно, он был взбодрен, как еще никто до него.
За ночь он выпил огромную бутылку коньяка. Проглотил три дозы кислоты, купленной у Трана, затем растворил еще две в бутылке, чтобы поддержать состояние эйфории. Несмотря на стимуляторы, на рассвете Джей заснул.
Казалось, голова набита ватой, пенис – вялый и больной, как червяк на крючке, болела челюсть после упорного поедания неподатливой плоти. Ванная превратилась в склеп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Люк взял у Сорена косяк, звучно-свистяще затянулся в микрофон.
– Лакомое дерьмо, – проговорил он в наркотическом опьянении, не дыша. – Что это, доморощенная трава с Миссисипи? Хоть на что-то годен этот хренов пустырь. – Люк сладостно выдохнул. – Эй, Стигмат, знаешь, почему глава Миссисипи отказался дать деньги клиникам на изучение СПИДа? Хорошая шутка. Он сказал, что СПИД – поведенчески обусловленное заболевание и обычные налогоплательщики не обязаны на него тратиться. Зачем выкидывать честно заработанные американские денежки на гомосексуальный ген?
Он на секунду остановился, чтобы дать мысли впитаться.
– Тогда я отправил письмо нашим законодателям и сказал, что хочу получить обратно доллары, уплаченные мной на проведение исследований в области врожденных дефектов, препаратов против бесплодия, выкидышей... всего, что имеет связь с воспроизведением здорового человеческого плода. Я решил, что раз уж беременность – поведенчески обусловленное состояние, чью моральность – или аморальность – я порицаю, то мне не следует вкладывать средства в мерзкие дела размножающегося люда. И угадайте, что мне ответили?!
Люк нажал «воспроизведение» на кассетнике. Рычание гитар возвестило об излюбленной новоорлеанской полупанковской группе «Обслуживание с улыбкой».
«Меня отье... отъе... ОТЪЕБАЛИ!!!» – захрипел вокалист на фоне застывшей стены гитарного звука. Хотя песня покрывала темы столь же разнообразные, как виды увечий полового члена или отчетность Налогового управления США, длилась она не более полутора минут. Когда замолкла музыка, тотчас вступил Люк.
– Прям в десятку: меня отъебали, вас отьебали, всех так вот запросто... наебали! У вас на прошлой неделе был отрицательный анализ? Мои поздравления! Вам не надо волноваться как минимум полгода? Упал груз с плеч, да? Сердце возрадовалось?
Я Лаш Рембо, и я не собираюсь ни затыкаться, ни подыхать. Однако мои кишки взбухают, и лимфоузлы бешено пульсируют, поэтому я прервусь, чтобы удолбаться до одурения со Стигматом и капитаном. Вот вам целый диск. Он должен поднять вам настроение. Люк поставил «Стену» «Пинк Флойд», отодвинул дешевый алюминиевый стул и покинул пульт. Сорен с капитаном Джонни Бодро стояли на палубе, облокотившись о перила, и передавали друг другу косяк. Плавучий театр был творением Джонни. Он смастерил его из маленькой баржи, добавив двигатель для подвижности, перила на тот случай, если кто-то станет блевать, и водонепроницаемую обшивку для радиоаппаратуры Сорена.
Сорен был выходцем из старой новоорлеанской семьи с девятью тетками, каждую из которых звали Марией, и с кучей денег, по крайней мере по стандартам местной богемы. Ныне та часть его дохода, что не тратилась на радиостанцию, отправлялась на нужды профилактики заболеваний. Он свято верил в народные средства. Люк не верил, что от трав и амулетов может быть хоть какой-то толк, однако этикет зараженного вирусом диктовал уважительное отношение к чужим заблуждениям. Что бы ни помогло тебе пережить ночь – мультивитамины, сила воображения или медленный яд ацидодеоксимидина, – не подлежит осквернению ни критикой, ни насмешками. Оно, конечно, не всегда было так, но Люк охотно поддерживал традицию, покуда к нему относились с равной вежливостью.
Лодка покоилась на безмятежных водах заболоченного рукава реки, на верхушках деревьев начинало рассеиваться солнце, озаряя болото мягким зеленовато-золотым светом. Именно в этот момент Люку обычно начинало казаться, что неким чудодейственным образом у него все будет хорошо. Сорен нарушил его настрой, пихнув в локоть:
– В группе поддержки появился новый парнишка, который хочет с тобой встретиться. Он прочел все твои книги.
– Ты что, сказал ему, что я диджей на твоей пиратской радиостанции?
– Конечно, нет, Лукас. – Сорен умел при желании невероятно пошло произносить имя, данное человеку при рождении. – Никто в группе не знает, что я управляю радиоволной «ВИЧ». Не буду же я хвастать на каждом углу своей нелегальной деятельностью. Я просто между делом упомянул, что знаком с тобой.
– Пошли его на книжные развалы. У них есть все мои издания уже с автографами.
– Он хочет встретиться с тобой, Люк. Хочет пригласить тебя выпить коктейль в Квартале. Ему двадцать лет, здоровый, полукровка-японец. И поскольку я знаю, какой ты рисовый король...
Люк выгнул спину и злобно посмотрел на Сорена.
– Я никакой не рисовый король, и перестань меня так называть.
– Ла-а-адно, – цинично вытянул Сорен. – Но поскольку последний твой парень был вьетнамцем, а предыдущий – лаосцем и ты сказал в каком-то интервью, что предпочитаешь отдыхать в Бангкоке...
– Я ни разу не был в Бангкоке, идиот. Это была просто шутка.
– Принятие желаемого за действительное, ты хочешь сказать.
– Лучше заткнитесь и передайте мне косяк, – вмешался Джонни Бодро, добродушный здоровяк из племени кахунов, который знал водные пути и заводи болотистой местности так же хорошо, как Люк – Французский квартал или Кастро.
Как большинство индейцев, Джонни был темноволосым и светлокожим, хотя легкий загар едва скрывал мелкую малиновую сыпь, покрывшую лицо, верх груди и руки.
Хотя Люк никому не говорил, он ощущал перед сыпью навязчивый, питаемый тщеславием страх. Джонни было все равно. Даже когда она распространилась на лоб, он продолжил зачесывать свои длинные волосы назад в небрежный хвост, вместо того чтобы прикрыть лоб, как сделал бы Люк. Единственной уступкой несовершенству кожи была фуражка, которую он носил козырьком вперед, чтоб скрыться от солнечного света. Скоро рак перейдет на внутренние органы, и Джонни придется выбирать между выжигающей химиотерапией, медленной смертью, и дулом своего старинного револьвера с перламутровой рукояткой, который он всегда держит при себе.
– Так все же, – произнес Сорен, отбросив насмешку о рисовом короле, – что мне сказать Томико?
– Скажи ему, мне хочется, чтобы он остался здоровым. Встреча со мной этому не способствует.
– Потеря для тебя, – пожал плечами Сорен. Правда, подумал Люк, потеря для меня. Но обретение для Томико. Тран бы подтвердил.
Все трое некоторое время стояли в дружеской пьяной тишине, опираясь локтями на перекладину, обозревая заводь. Вокруг вился голос Роджера Уотерса, то бешеный, то искаженный, то театрально соблазнительный. День прошел. Небо окрасилось в жуткие багровые сумерки, вода – в блестящий черный цвет. Бледные насекомые создавали в воздухе эфемерные узоры. Люк слышал, как с берега со всплеском соскользнул маленький аллигатор.
В такие моменты печаль заглушала ярость. Дни напролет Люк кипел в отваре из беспомощности и гнева, постоянно ощущая свое медленное неумолимое движение по дороге горькой жизни к одинокой смерти. Однако здесь, на болоте, было легче наблюдать случайную лень вселенной. Вирус – такая глупая вещь, без смысла и цели, но цепкая, как сама любовь к жизни. Как трудно поверить, что в твоей крови и лимфе живет паразит, похожий на недоделанный мяч для гольфа, пожирает спиральные витки твоих РНК и ДНК, играет неблагозвучную музыку на твоих нервах, превращает клетки в своих пособников. Паразит столь простой, что начинаешь восхищаться структурой цепней, однако такой бесполезный, непобедимый, пока его жертва дышит и чувствует боль.
Все же именно он свел их троих – Люка, Сорена и Джонни, – и вряд ли что-то еще смогло бы их объединить. В Тране, вероятно, тоже есть вирус, несмотря на приверженность безопасному сексу, доведенную до фетишизма. Люк поклонялся его гибкому телу и истязал его так, как только позволял Тран.
Он никогда не кончал в Трана, ему это строго запретили задолго до положительного анализа. Но однажды летом, в скучный дождливый вечер, они расслабились от наркоты и задремали, потом сделали вялую попытку заняться любовью. Скоро Тран снова заснул, растянувшись на животе с изогнутым позвоночником и приподнятыми нежными ягодицами, а Люк нет. Он терся ртом о бархатные мускулистые овалы, провел языком вниз по центру, дразнил сладкий бутон, пока тот не открылся ему. Запретный плод... ну, по большей части.
Наслаждаясь пассивностью Трана, он навалился сверху и довел себя до оргазма, ерзая меж влажной от слюны расщелины Транова зада, а затем долго упивался мокрым теплом собственной спермы, прежде чем вычистить следы.
И таких моментов было много. Люк, конечно же, сосал телесную жидкость Трана, когда только добирался до нее: глотал сперму, пожирал нежное заднее отверстие, целовал темную бусину крови с кожи на внутренней части локтя. Они сотню раз могли заразить и перезаразить друг друга. Люк знал это; он знал, что и Тран это знал. В конце концов, Люк не мог найти оправдания своей болезни.
Когда «Стена» угрозами, кляузами и болью вышла на последнюю песню, Люк вернулся на некоторое время в эфир, но он уже устал. Он зачитал несколько вырезок из газет, по большей части голой статистики. В Уганде каждый восьмой инфицирован. СПИД развивается у американцев в возрасте от двадцати пяти до сорока четырех. Тут были данные, в которые он мог впиться зубами: больной зубной врач на Майами умышленно убивал пациентов, вкалывая им свою зараженную кровь, как заявил его бывший любовник на телешоу. Он хотел изменить общественное представление о том, что СПИД – заболевание гомосексуалистов.
– Доктор Дэвид Акер, шестерка дьявола с довольной ухмылкой, угрожает вам, вашей семье, всей Америке шприцем, полным своих гнойных соков. Никто не скажет, что он поступает правильно. Но если задуматься? Представьте, как он склоняется над слюнявой глоткой некой самки, прокручивая в голове ее идиотскую болтовню о гигиене. Он осознает, что через год-другой умрет, а эта шлюха будет вынашивать уже третьего ребенка, и общество будет боготворить ее как богиню плодородия, как оплот жизни общества, пример всем матерям, а он будет гнить во всеми забытой могиле. И вообразите только... как легко перепутать гипосульфит новокаина и гипосульфит с его кровью. Называйте это спидопомешательством, если вам так легче.
Я Лаш Рембо, и на сегодня у меня все. На следующей передаче я буду принимать телефонные звонки, через неделю, в то же время, на какой бы частоте мы ни пробились, поэтому настраивайтесь... если, конечно, кто-то из нас не умрет за эту неделю или вы сами... А может, сразу все. А правительству наплевать. Спасибо и спокойной ночи.
7
Тран переминался с ноги на ногу перед стальными воротами на Ройял-стрит и жал на звонок. Тротуар казался невыносимо жестким под тонкой подошвой кроссовок.
Он оставил машину и все вещи на платной стоянке возле «Джеке брюери», с трудом проглотил кофе и один жареный пирожок, затем бродил, стараясь остаться незамеченным, по Кварталу, пока наконец не набрался храбрости прийти сюда. От сахара и кофеина обрели вторую жизнь принятые накануне наркотики, и Трану пришлось посидеть у реки, чтоб все прошло.
Он однажды проходил мимо этих ворот, около полудня – смехотворно ранний час для визита к жителю Квартала, с которым он едва знаком. Тран понятия не имел, во сколько просыпается Джей Бирн, но весьма сомневался, что Джей – ранняя пташка.
Тени начинали удлиняться. Через ворота был виден двор, темные джунгли безмятежности. Окутанный листвой дом не показывал никаких признаков жизни.
Тран обхватил пальцами черные завитки из стали.
– Пожалуйста, будь дома, – пробормотал он. – Пожалуйста, впусти меня.
Он даже не был уверен, что ему сюда хочется. Тра-на давно привлекал Джей, хотя до вчерашнего дня они едва обменялись и десятком предложений, не касающихся покупки наркотиков. Нечто в его лице изначально будоражило воображение Трана, который восхищался распутной заостренностью черт, хотя у большинства парней от нее шли мурашки. Он жаждал прикоснуться к гладким светлым волосам, неописуемо мягким. Ему нравились серые круги под глазами Джея, углубления под скулами, чувственные губы, бледные очи неопределенного цвета. Он представлял гибкий стан, несравнимый с мускулистой крепкой комплекцией Люка. Еще как-то на рождественской вечеринке Тран познал юношу по имени Зак, чье тело было зеркальным отражением его собственного: мелкое и костлявое (а при следующей встрече Зак хладнокровно послал его).
Тран мечтал о высоком стройном мужчине с нежной бледной кожей. Он мечтал о Джее, мастурбировал, вспоминая его лицо, выступы на теле, надеялся, что он появится сделать заказ на кислоту в одной из кофеен. На этой неделе Джей пришел.
Когда он попросил Трана позировать для него, Тран чуть не совершил большую ошибку. Но ведь конкретного приглашения не последовало, ведь он не может назвать Джея своим другом. У него много приятелей в Квартале, однако сегодня не хочется видеть никого из них.
Он не смог до конца осмыслить утреннюю сцену. Обрывки разговора преследовали его весь день: витиеватая фраза из письма Люка, зачитанная вслух чеканным голосом отца с четкой расстановкой ударений, а вот он стоит в зале, прощаясь с пустым домом, думая, когда снова увидит мать и братьев. Трану еще никогда в жизни не было так одиноко, даже в ужасные сумрачные недели после разрыва с Люком. Ему так хотелось, чтобы кто-то обвил вокруг него сильные руки, прошептал бессмысленные слова в утешение, снял хоть часть боли.
Все друзья из Французского квартала были юными, эксцентричными, рассорившимися с семьями. Они тотчас рассыпались бы в сочувствиях, сказали бы, какой выродок его отец. Проблема в том, что Тран слишком хорошо понимал позицию отца. И ничего с этим не мог поделать. Иногда его тошнило от ровесников. Джея нет дома, он не отвечает. В накатившей волне отчаяния Тран прислонился к звонку. Он даже не знал, отчего ему так сильно надо увидеть Джея, но другого плана действий не было. У него достаточно денег, чтобы остановиться в отеле, но невыносимой казалась мысль провести ночь одному в безликой комнате. Отвечай же, думал он, пытаясь воздействовать на звонок силой воли. Пожалуйста, ответь, впусти меня, я обещаю, что ты не пожалеешь.
Он уже собирался сдаться и в отчаянии опуститься вниз по стене ворот, как затрещал домофон.
– Да? – прозвучал голос Джея – усталый, сухой и чуждый.
– Это Тран.
– Знаю. Я тебя вижу.
Тран посмотрел наверх кирпичной ограды, окружавшей собственность Джея. Там были стальные пики и декоративные завитки из острой как бритва проволоки. В одном крепилась видеокамера, незаметно направленная на тротуар.
– Ну... – Что же теперь следует сказать? Зачем он пришел-то? – Мы виделись вчера. Ты просил меня позировать.
Длинная пауза.
– А... ну да.
Тран сглотнул ком в горле. Он не ожидал натолкнуться на столь искреннее равнодушие.
– Ты не мог бы... – Мягкий голос Джея снова смолк. На этот раз в нем проскользнула нотка озадаченности, и Тран подумал, что он, видимо, сбит с толку. – Э-э... ты не мог бы зайти через час? Я сейчас в некотором роде занят.
У него кто-то есть. Трана осенило. У него кто-то есть, и Тран помешал им заниматься любовью. На глазах выступили слезы. Он и раньше ощущал, как одинок, а теперь почувствовал истинное одиночество.
– Извини, что помешал.
Тран резко развернулся пойти прочь.
– Нет, постой! – догнал его голос Джея. – Не уходи. Я хочу встретиться с тобой. – От такой неожиданной настойчивости Тран остановился и вернулся к воротам. – Я хотел бы сделать пару кадров сегодня вечером. Просто я сейчас... в процессе некоторого действа. Может, ты все-таки зайдешь через час?
Теперь Джей его практически уламывал, чуть ли не ласкал. Перемена была столь резкой, что Трану стало не по себе. Как может человек так быстро меняться, так непринужденно? Но голос искушал, напоминая, зачем он пришел сюда.
– Если ты уверен, то хорошо.
– Это будет лучше, чем хорошо, – сказал Джей, и связь оборвалась.
Тран остался стоять на тротуаре, в глазах до сих пор слезы от смущения. Вдруг он ощутил нелепую похоть.
Он направился обратно в кафе «Дю Монд». Тран не спал уже тридцать часов, в организме было не меньше пяти разных наркотиков, прописаться негде. Надо выпить еще чашку кофе. Надо взбодриться.
Внутри дома на Ройял-стрит Джей был взбодрен как никогда. Возможно, он был взбодрен, как еще никто до него.
За ночь он выпил огромную бутылку коньяка. Проглотил три дозы кислоты, купленной у Трана, затем растворил еще две в бутылке, чтобы поддержать состояние эйфории. Несмотря на стимуляторы, на рассвете Джей заснул.
Казалось, голова набита ватой, пенис – вялый и больной, как червяк на крючке, болела челюсть после упорного поедания неподатливой плоти. Ванная превратилась в склеп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24