Гордон, похоже, никого не спрашивал насчет Бразилии. Что ж, ничего не поделаешь, придется «составить собственное мнение». Было бы полезно узнать, что думают на этот счет другие коммерческие банки, шестнадцать акцепторных домов: Шродерс, Гамбро, Морган Гринфилл, Клейнворт Бенсон, Хилл Самуэль, Варбург, Роберт Флеминг, Сингер и Фридландер... Все они, подобно «Поль Эктрин», в кризисной ситуации имели право обращаться за помощью в Английский банк.Коллеги Гордона в этих банках, должно быть, ломали головы над тем же проспектом. Что в перспективе: выгодное помещение миллионного капитала или миллионы, пущенные на ветер? Рисковать или нет? Так что же делать?Задавать прямые вопросы не хотелось и пришлось потратить время на выуживание сведений из слухов и сплетен.Наконец я отнес проспект Вэлу Фишеру, главе Банковских Операций, который обычно сидел за одним из столов напротив Генри Шиптона, двумя этажами выше нас.— Ну хорошо, Тим, а как вы сами думаете? — спросил Вэл, гладенький, обходительный, обаятельный коротышка с нервами изо льда и стали.— Очевидно, у Гордона были сомнения, — сказал я. — Я не знаю, какие, да и никто, похоже, не знает. Одно из двух: либо стоит послать им предварительное согласие, а потом разведать побольше, либо же просто довериться инстинкту Гордона.Он едва заметно усмехнулся.— И что же делать?Ах, что делать?— Думаю, нам следует довериться инстинкту Гордона, — сказал я.— Отлично.Он кивнул, а я отправился восвояси и написал вежливое письмо в Бразилию, выражая сожаление. И, возможно, еще шесть или семь лет я не узнаю, правильно решил или ошибся.Азартная игра — эти долгосрочные ссуды. Вы отпускаете хлеб свой по водам и ждете, что когда-нибудь он вернется к вам, намазанный маслом и джемом. А если не вернется? Что ж, очень жаль. Год первый: июнь Гордон позвонил три недели спустя, судя по голосу, совершенно здоровый и бодрый. Я невольно оглянулся на его стол, безмолвный и чистый, поскольку все бумаги с него перекочевали ко мне.— Мы с Джудит хотели бы поблагодарить вас... — начал он.— Ну что вы, — сказал я. — Как ваше здоровье?— Попусту трачу время. Такая нелепость. Но дело вот в чем: нас пригласили на следующий четверг на скачки в Аскот и предложили снять ложу на половинных паях. Мы считаем, что там может быть забавно... У нас шесть мест. Не хотите ли присоединиться? Как наш гость, разумеется. В качестве благодарности.— Звучит заманчиво, — сказал я. — Но...— Никаких «но», — прервал он. — Если вас это устроит, Генри возражать не будет. Он сам туда явится. Он согласен, что вы заслужили денек отдыха, и теперь решение за вами.— Тогда меня это более чем устраивает.— Отлично. Если у вас нет визитки, не смущайтесь. Мы не на Королевской трибуне.— Если и вы такое наденете... У меня есть визитка, осталась от отца.— Ага. Отлично. Тогда так. В час дня в четверг, время ленча. Я пришлю в офис входные билеты для вас. Мы с Джудит будем очень рады, если вы придете. Мы вам очень благодарны. Очень. — Голос его вдруг зазвучал как-то стесненно, в трубке щелкнуло, и связь отключилась.Мне было интересно, много ли он помнит про белые лица, но при Алеке, Руперте и Джоне, которые все слышали, спросить я не мог. Может быть, на скачках он мне скажет. А может, и не скажет.Ездить на скачки я давным-давно отвык. Однако в детстве мне пришлось провести несчетные часы в очереди к тотализатору, пока моя мать, изнемогая от радостного азарта, выкладывала стопками банкноты, ставила сбережения, отложенные на потом, на случай, на черный день, и просаживала все это почем зря.— Я выиграла! — сияя, оповещала она всех вокруг, размахивая неоспоримо выигравшим билетом; а пачки проигравших в том же заезде засовывались в карман, а позже выбрасывались в урну.А мой отец в это время пил в баре, где со всеми был на короткой ноге, дружелюбный, чистосердечный, великодушный и не слишком умный человек. В конце дня родители отвозили меня домой в «Роллс-Ройсе» с наемным шофером, и мы всю дорогу счастливо пересмеивались, и пока я не стал достаточно взрослым, не задавался вопросом, есть ли дно у этого рога изобилия. Я был их единственным ребенком, и они подарили мне очень счастливое детство, настолько счастливое, что при мысли о каникулах мне представлялись яхты на теплых морях или Рождество в Альпах. Злодеем в те дни был мой дядя, который время от времени обрушивался на Нас, изрекая Зловещие Пророчества и требуя, чтобы его брат (мой отец) подыскал себе работу.Однако отец не мог изменить свою природу и начать «делать деньги». Да и в любом случае он по-настоящему не приспособился бы ни к какому делу; не привыкнув трудиться, он тихо презирал тех, кто привык. Его никогда не утомляла бесцельная легкость его жизни, и если он не заслужил ничьего уважения, то и ненависти ничьей не вызвал. Слабовольный, милый, нерасчетливый человек, он был неплохим отцом. Больше он никем не был.Он умер внезапно от сердечного приступа, когда мне было девятнадцать, и с этого момента Зловещие Пророчества неотвратимо начали сбываться. Они с матерью жили на капитал, полученный в наследство от деда, и большую часть его уже растратили. Оставшегося хватало, чтобы обеспечить мне учебу в колледже; хватало с оглядкой, чтобы мать скромно жила на проценты. Не хватало, чтобы финансировать ее привычные пари, ставки и заклады, от которых она не хотела или не могла отказаться.Большая часть Зловещих Пророчеств осталась без внимания; я пытался остановить поток, воздвигнуть плотину, брался за любую работу, но течение все уносило к букмекеру, и наконец в дверь постучали кредиторы.За двадцать пять лет мать, как оказалось, выбросила на ветер чуть не полмиллиона фунтов; все пошло на лошадей: фаворитов и аутсайдеров. Это должно было внушить мне отвращение к скачкам, но странным образом не внушило.Я помнил, как были счастливы они с отцом, принося друг другу радость; и кто скажет, что это не стоит растраченных денег?— Хорошие новости? — спросил Алек, присматриваясь к моему лицу, без сомнения, отражавшему двойственные чувства. — Гордону стало лучше.— Хм. Так и должно быть, — рассудительно протянул Алек. — Три недели на грипп... — Он ухмыльнулся. — Долгонько что-то.Я уклончиво хмыкнул.— Вот обрадуются все, когда он вернется, правда?Я бросил взгляд на его довольную, насмешливую физиономию и увидел, что он понимал не хуже меня: когда Гордон вернется и вновь вступит во владение королевством, я совсем не обрадуюсь. Взявшись за работу Гордона и отфыркавшись после первого захватившего дух нырка, я обнаружил, что мне будто впрыснули здоровую дозу бодрости и силы; обнаружил, что бегаю вверх по лестнице через две ступеньки, и распеваю в ванной, и вообще выказываю все симптомы влюбленности; и, как многие влюбленные, боюсь, что все погубит возвращение мужа. Я подумал, сколько же мне придется выжидать второго подобного шанса и окажусь ли я в следующий раз на высоте.— Не думай, будто я не замечаю, — сказал Алек, и его ярко-синие глаза засияли за стеклами в золотой оправе.— Что замечаешь? — спросил Руперт, поднимая голову от бумаг, на которые он тупо уставился полтора часа назад.Смерть и похороны его милой жены остались позади, но бедный Руперт все еще тускло смотрел в пространство и обыкновенно слишком поздно улавливал суть разговора. Он вышел на работу два дня назад и за эти два дня не написал ни единого письма, ни разу не позвонил по телефону, не принял ни одного решения. Из сострадания нужно было дать ему время, и мы с Алеком продолжали исподтишка делать всю работу за него, чего он не осознавал.— Ничего, — сказал я.Руперт отрешенно кивнул и вновь опустил взгляд. Безутешное горе превратило его в робота. Я, наверное, никого не любил так мучительно. И, наверное, надеялся никогда не полюбить.Джон, также недавно возвратившийся, но из отпуска, еще пылал огненным загаром и с трудом приспосабливался втискивать потрясающие детали своих сексуальных похождений в краткие моменты, когда Руперт выходил в умывальную. Ни Алек, ни я не верили Джоновым сагам, но Алек по крайней мере находил их забавными, а я нет. Таилась в них некая доля женоненавистничества, как будто каждый раз, похваляясь, что овладел женщиной (вправду или нет), Джон давал выход своей злости. Собственно, он не пользовался словом «овладеть». Он говорил «трахнуть», «завинтить», «поиметь телочку». Мне он не слишком нравился, а он считал меня самодовольным педантом; мы были неизменно вежливы друг с другом в офисе и никогда не ходили вместе на ленч. И только он, единственный из всех нас, действительно нетерпеливо ожидал возвращения Гордона, потому что не умел скрыть своего смятения: а вдруг именно я займу опустевшее «свято место», заступив дорогу самому Джону.— Конечно, если бы я был здесь... — повторял он по крайней мере раз на дню; и Алек докладывал, что Джон вроде бы слышал, как Почти-Равный Гордону сказал в коридоре, что теперь ставка на него, Джона, и работу Гордона отберут у меня и передадут ему.— Это он говорил? — удивленно переспросил я. — Ну да. И еще намекал, что это сам Старик дал тебе зеленый свет и Джон ничего не мог с этим поделать. Здорово надулся наш Дон Жуан. Говорит, что это все потому, что ты есть ты, и все тут.— Пошел он в задницу.— Только в твою, а не в мою!Алек негромко фыркнул в конторскую книгу, потом засел за телефон и принялся искать вкладчиков, которые согласились бы дать деньги на установку канализационного и водоочистного оборудования в Норфолке.— Тебе известно, — словоохотливо заявил он, продолжая набирать номера, — что в Западном Берлине довольно много ферм, использующих нечистоты, и что они платят восточным берлинцам за вывоз отходов?— Нет, не известно. — Да мне было и не интересно, но Алек по обыкновению был набит бесполезной информацией и обожал ее распространять.— Восточные берлинцы берут деньги и вываливают кучи дерьма в чистом поле. Непереработанного, имей в виду.— Заткнись, — сказал я.— Я это видел, — сказал он. — И нюхал. Редкая мерзость.— Может быть, это были удобрения, — сказал я, — но тебя-то зачем носило в Восточный Берлин?— Свидание с Нефертити.— У нее правда один глаз?— Боже мой, ну да, так в этом же и весь шик! Да... алло... — Он пробился к своему предполагаемому денежному источнику и принялся долго, подробно и с явным удовольствием объяснять, как необходимо дополнительное оборудование для переработки грязного потока, который убивает окружающую среду. — Разумеется, никакого риска, это же управление водными ресурсами.— Он послушал. — Так я могу на вас рассчитывать? Отлично. — Он деловито черкнул в блокноте и вежливо попрощался. — Ну, с этим все. Верняк дело.Экология и все такое. Ерунда сентиментальная.Я подровнял пачку бумаг своего дела, которое трудно было назвать «верняком», и отправился к Вэлу Фишеру; по счастью, тот оказался в большом офисе почти один. Генри Шиптон, видимо, пустился в одно из своих частых странствий по другим департаментам.— По поводу мультипликатора, — сказал я. — Можно посоветоваться?— Возьмите стул. — Вэл кивнул и гостеприимно помахал рукой, и я сел возле него, разложил бумаги и принялся рассказывать, как я две недели тому назад провозился три часа с очень уверенным в себе художником.— Ему отказали сначала в местном банке, потом в трех других фирмах, таких, как наша, — сказал я. — У него нет имущества, которое можно реализовать за долги, нет гарантий. Он снимает квартиру и все никак не купит машину. Если мы субсидируем его, придется просто поверить ему на слово.— Предпосылки? — спросил Вэл. — Происхождение?— Очень приличное. Сын крупного торговца. Почитался в художественной школе оригинальным талантом: я говорил с директором. В банке у него открытый счет, но управляющий сказал, что глава фирмы не даст субсидию, сколько он запрашивает. Последние два года он работал на студии, выпускающей рекламные ролики. Там сказали, что он хороший специалист и в своем деле разбирается. Они знают о его желании работать самостоятельно, считают, что он на это способен, и не хотят его потерять.— Сколько ему лет?— Двадцать четыре.Бэл одарил меня взглядом типа «охо-хо», зная, как и я, что именно возраст мультипликатора прежде всего вызвал отрицательный ответ в других банках.— Что ему нужно? — спросил Бэл, но выглядел он так, будто уже решил отказать.— Студия, оборудованная надлежащим образом. Средства, чтоб нанять десять художников-копировщиков, учитывая, что может пройти год, прежде чем будет закончен хоть один фильм и можно ожидать получения прибыли. Средства на поощрение. Средства ему на жизнь. Вот примерные подсчеты.Вэл склонился над бумагами, моментально привел в порядок мелкие аккуратные черты лица, выпятил ровные темные усики и наморщил лоб, отчего выгнутые дугой брови задрались к черной челке.— Почему вы ему сразу не отказали? — наконец спросил он.— Гм... Посмотрите на его рисунки. — Я открыл другую папку и расстелил перед ним буйно расцвеченную череду листов, представлявших портреты двух персонажей и их забавную историю. Я понаблюдал за утомленно-мудрым лицом Бэла, пока он пересматривал листы; увидел пробуждающийся интерес, услышал смех.— Вот именно, — сказал я. — Пф. — Он откинулся на спинку стула и окинул меня оценивающим взором. — Уж не хотите ли вы сказать, что мы должны за него взяться?— Оно, конечно, рискованно, и никаких гарантий. Но я бы сказал да. Разумеется, на всякий случай надо приставить к нему опытного бухгалтера, который следил бы за состоянием дел и сообщал, стоит ли финансировать дальнейшее расширение.— Хм. — Он поразмыслил какое-то время, поглядывая на рисунки, которые все еще казались мне забавными, хотя я за две недели насмотрелся на них достаточно. — Ну, не знаю. Больно уж пальцы у него веером.— Может, это режутся крылья? — кротко спросил я, и в глазах Бэла мелькнула веселая искорка. Он выровнял стопку рисунков и вложил их обратно в папку.— Оставьте это, хорошо? — сказал он. — Я поговорю с Генри во время ленча. — И у меня мгновенно возникло неловкое чувство, что они будут обсуждать не только и не столько мультипликатора, сколько основательность моих суждений. Если они сочтут меня глупцом, я в два счета окажусь позади Джона в очереди на повышение.Однако в половине пятого зазвонил мой внутри-офисный телефон, и на другом конце провода был Вэл.— Зайдите и заберите ваши бумаги, — сказал он. — Генри говорит, что целиком полагается на ваше решение. Так что пан или пропал — решать вам.Первый раз появившись на Королевских скачках в Аскоте, человек, в зависимости от его взгляда на мир, испытывает либо восторженное изумление, либо пуританское негодование. Либо душа воспаряет при виде изумрудных травяных дорожек, бесчисленных цветников, ярких платьев, игривых шляп и элегантных мужчин в пристойно-сером, либо возмущается презренным мотовством, легкомыслием и клеймит позором шампанское с земляникой, пока в мире кто-то голодает.Я, несомненно, принадлежал к жизнелюбам: и по воспитанию, и по наклонностям. Так уж случилось, что Королевские скачки в Аскоте были единственным событием в мире скачек, из которого мои родители неизменно исключали меня. Три из четырех дней праздника детей на Королевскую трибуну не допускали, а мать в данном случае интересовали не столько ставки, сколько возможность повращаться в обществе. Школа, твердо повторяла она каждый год, должна быть на первом месте; правда, в другие дни эта строгость как-то забывалась. Так что я испытывал ощущение двойного праздника, проходя через ворота в воскрешенном отцовском наряде и прокладывая путь через возбужденную толчею к указанной верхней закрытой трибуне.— Добро пожаловать на представление! — бодро сказал Гордон, вручая мне бокал с пузырящимся напитком, а Джудит в желтом шелке, мурлыкая от удовольствия, воскликнула:— Ну, разве не здорово?— Изумительно.Я и вправду так думал. Загоревший и поздоровевший Гордон представил меня хозяину ложи.— Дисдэйл, это Тим Эктрин. Он работает в банке. Тим — Дисдэйл Смит.Мы обменялись рукопожатием. Рука Дисдэйла была пухлая и горячая, как и его тело, и лицо.— Рад познакомиться, — сказал он. — Вам уже нашли? Отлично. Знакомы с моей женой? Беттина, солнышко, поздоровайся с Тимом.Он положил руку на талию девушки более чем вдвое моложе его самого.На девушке было обтягивающее белое в черный горошек платье, низко вырезанное на груди и спине. Еще была широкая черная шляпа, прекрасная кожа и нежная отработанная улыбка.— Привет, Тим, — сказала она. — Я так рада, что вы пришли!Ее голос, по-моему, походил на все остальное: эффектный, хорошо поставленный, неестественно мелодичный и все-таки еле заметно отдающий сточной канавой.Сама ложа была приблизительно пять на три ярда, большую часть ее занимал обеденный стол на двенадцать персон. Одну стену целиком заменяло окно с видом на зеленый скаковой круг; за стеклянной дверью начинались ступени, ведущие вниз на обзорный балкон.
1 2 3 4 5