Да и не один я шёл, с товарищем, что тоже у него учения доискаться решил…
«А Кузнец тебя не взял, – домыслил Бусый. – Показал дорогу от себя прочь, да ещё беспутным назвал…»
Его жгла обида за Соболя, которому после всех тягот и трудов досталось такая награда. И за Горного Кузнеца, который, по мнению Бусого, мог обрести лучшего из учеников. «Не сидел бы теперь один-одинёшенек, от людей затворясь…»
– Стало быть, – продолжал Соболь, – нашли мы его, в ноги бросились, да он мне от себя путь показал. Иди, сказал, молодец беспутный.
Бусый брякнул, что думал:
– Зря он так с тобой, дедушка Соболь.
– Ты знаешь, малыш… Я теперь думаю, может, и не зря. Таких, как я тогда был, у нас в Саккареме называют павлинами…
– Павлинами?
– Это птица такая. Хвост распустит – глаз не оторвать, а хвост у неё выдерни – и не останется, на что посмотреть. Ты Ульгеша про павлинов расспроси, он всё тебе расскажет.
– Не расскажу. – Ульгеш отвернулся, прислушался к возне в камышах, чёрное лицо растворялось в ночной темноте. – Наставник Аканума увёз меня из Мавуно совсем маленьким, я там очень мало что запомнил. Я больше Халисун помню. И Нарлак.
– Твой наставник не слыл чудотворцем, но после него на свете остался ты. Аканума смотрит на тебя из Прохладной Тени и гордится тобой. А Горный Кузнец, выгнав меня, моего товарища всё же принял к себе в учение. Парня звали Мавут…
– Вот как, – совсем по-веннски присвистнул Ульгеш.
«Я создал чудовище…» – вспомнил Бусый горькую жалобу отшельника.
– Я теперь думаю – хвала всеблагой Богине, что отвела меня от подобного ученичества, – проговорил Соболь задумчиво. – Чего доброго, и я по своей тогдашней гордыне стал бы… Мавутом. А и не стал бы… Что проку знать и уметь больше всех, если тебе при этом никто не нужен? И о тебе самом никто не заплачет, когда ты помрёшь?…
Дедушка Соболь
– А потом что? – спросил Бусый очень тихо и робко. – Ты домой пошёл?
– Да, пошёл, а куда ж ещё со срамом идти… И случилось так, что возле самого дома попался я ватаге халисунских зипунников Зипунник – грабитель, букв.: «человек, стремящийся отнять у другого человека зипун».
. Места у нас там, как я уже говорил, сумежные, вечно какое-нибудь немирье идёт… И плохо бы мне пришлось, да подоспели Горные Призраки, наша пограничная стража. Я и попросился к ним. Порты стирать, кашу варить…
– А потом воином стал?
– Стал. Парень я был, как говорили, не промах, вышел в десятники, после до сотника дослужился. Много душегубов изловили да и отправили прямиком в Самоцветные горы. Думаешь, за что я Резоуста с первого дня невзлюбил? А насмотрелся там на таких же. Воевал я, стало быть, гордился воинской удалью и думал, дурак, что это – мой Путь. Ну вот… Прошло три года, приехал из стольной Мельсины славный полководец Торгум Хум. Посмотрел на меня и велел собираться на новую службу. «Будешь, – сказал, – самого шада охранять…»
– Кого?
– Шада, правителя саккаремского.
«Сколько же ты всего повидал, сколько пережил, – подумалось Бусому. – Одну такую жизнь десяти родовичам понемногу раздай, и то хватит правнукам хвастаться. Вот я старый стану, небось четверть столько не вспомню…»
– В его сотне «Золотых» каждый простой воин сам когда-то сотником был, если не выше, – вновь услышал он голос Соболя. – И служба была хоть и во дворце, но вовсе не мёд. В Саккареме годы стояли смутные, а больше всего мути, по-моему, было у самого шада в душе…
– Это как?
– Ну вот как ты бы в каждом встречном-поперечном принялся Мавутича подозревать. И в каждой пичуге – Око его.
Бусый попытался представить. Получилось не очень, только почему-то пошёл по коже мороз.
– Словом, затосковал я скоро по своим горам, по братьям-Призракам, – рассказывал Соболь. – Среди «Золотых» разинь не водилось, каждый норовил в первые выйти, ну и я тоже, конечно… а сам думать начал: ну вот стану лучшим, и что? Кому от этого радость, мне, что ли?… Знаешь, Бусый, когда душа бьётся и хочет узнать, Небо откликается…
Мальчик сразу вспомнил смех Бога Грозы.
– Тебе ответила твоя Богиня…
– Да. Её милостью я сошёлся с вельможей, который принимал у себя в доме звездочёта Зелхата, прозванного позже Мельсинским. Вельможам из-за подозрительности шада тогда жилось беспокойно, многие искали дружбы «Золотых» – мало ли что. В доме придворного я познакомился с Зелхатом и понял, каким на самом деле может быть человек. Я увидел лекарское искусство, и мне захотелось постигнуть его. Но получилось так, что… – тут Соболь коротко то ли рассмеялся сам над собой, то ли всхлипнул – …что я начал ходить в гости к новому другу из-за Зелхата, но однажды присмотрелся к дочке вельможи… Её звали Мангул…
«Мангул!…»
Бусый вскинулся так, что на брёвна плеснула вода. Всё цеплялось одно за другое, разрозненные куски мозаики занимали положенные места, готовились явить целостный образ, мальчик чувствовал, что вот сейчас поймёт… что?
– Мангул!… – Итерскел едва не выронил шест, которым размеренно упирался в неглубокое дно, подхватил его, но забыл, для чего держит в руках. Он начал быстро говорить на своём языке, но Соболь вскинул руку, останавливая Сына Медведя. Его движение показалось Бусому усталым, как у человека, ещё не вышедшего к последнему повороту.
– Да, Мангул. У неё были синие глаза, как небо в горах. Она так радовалась, когда я приходил. Но у вельможи были враги во дворце, и они склонили к себе ухо солнцеликого шада. Узнав об этом, я тайно предупредил своего друга, и он сказал мне: «Спаси мою дочь». Я отвёл Мангул на пристань и посадил её на аррантский корабль, заплатив купцу с тем, чтобы он позаботился о ней как о родной… Да погоди же ты, Итерскел! Я расскажу тебе ещё раз, так, чтобы ты понял… А сейчас берите свирели, деревня Полозов близко.
Ночь стояла воистину воровская, тёмная и тихая. Когда на берегу появились огороды Полозов, а потом замаячил и тын, подсвеченный изнутри огоньками дворовых костров, – Бусый приложил к губам отнятую у Мавутича свирель и, кося глазом на лежавшего рядом Ульгеша, осторожно подул. Свирель дрогнула в руке и послушно родила трепещущий, ни на что не похожий звук. Бусому показалось – этот звук постепенно накрыл маленький плот словно бы коконом, отгородив его от всякого чужого внимания, случайного и неслучайного. Бусый подул ещё, держась настороже и ожидая, не произойдёт ли чего ненадобного с ним самим, с Ульгешем, с Соболем, с Итерскелом… Нет, скверного с ними вроде бы не творилось. Свирель Ульгеша в свою очередь выдула тоскливую, плачущую трель, и не подлежало сомнению, что всякий Полоз, вышедший этой ночью на берег, некоторое время в задумчивости смотрел в никуда, созерцая незримое.
«Так вот как они шли через наши леса… Как-то обратно побегут?»
Что занятно, на самих игрецов свирели не действовали.
«Это оттого, – решил Бусый, – что мы про их колдовскую силу знаем!»
– Дедушка Соболь, а дальше что было? – спросил он, когда деревню Полозов надёжно укрыл лес.
– Дальше… Много чего было дальше. Отец моей Мангул в ту же ночь отравил себя и жену, чтобы не попасть к палачам. Смута вскоре разрослась, и была война, и новый шад на престоле… Два года прошло, прежде чем я смог сесть на корабль и тоже отправиться в Аррантиаду.
«Что же ты сразу с ней не уехал?» – хотелось спросить Бусому, но он не посмел. Он не очень понял, что такое смута, но, судя по всему, ничего хорошего.
– В Аррантиаде моё упорство было вознаграждено, я вскоре нашёл родителей этого морехода. Они горевали о сыне, которого потеряли недавно. Нет, он не утонул во время морской бури и не попался разбойникам. Два года назад, сказали они, он привёз из Саккарема красивую молодую рабыню с глазами, словно небо в горах. Через пять месяцев у той родилась дочь, и новорождённую девчонку сын то ли продал кому-то, то ли проиграл в кости. В тот же день саккаремская потаскушка воткнула своему благодетелю в ухо длинную заколку для волос. И сбежала. Вот так…
Бусому сразу вспомнился тот каменный, освещённый факелами коридор и грубые руки, которые несли его, тоже новорождённого, выбрасывать на мороз.
– А потом?… – спросил он очень тихо.
Соболь пожал плечами.
– Потом я искал её… Всюду искал, куда меня шальным ветром ни заносило… Даже в ваши леса с купцами заехал. На осеннюю ярмарку. А там мальчонка с качелей упал. Так я оказался у Белок и от них уже никуда не пошёл. Прожил почти двадцать лет, и виллы принесли мне тебя…
«Почему тебе, ведь маме с отцом…»
– Я тогда уже владел мысленной речью, – ровным, ничего не выражающим голосом продолжал Соболь. – Мысленная речь не была мне присуща с младенчества, как тебе или виллам, но я смог их понять. «Это твой внук», – сказал мне старший виллин, а им следует верить, когда они так говорят, они не хуже симуранов чуют родство. Но я… У меня не хватило духу по-настоящему принять эту правду, мне казалось, для правды она была слишком уж хороша. Я запретил себе то, что представлялось мне сумасшедшей надеждой, я старался не выделять тебя среди прочих мальчишек, но с годами всё более убеждался, что виллы не солгали. Ты же знаешь, внуки часто походят на дедов даже больше, чем на родителей. Ты становишься так похож на Мангул. У тебя те же глаза…
«Соболь? Мой родной дед?… Соболь… Мой родной дед… Мой родной дед… Соболь…»
Итерскел снова что-то заговорил, горячо и нетерпеливо, почти прокричал.
– Да, – отозвался Соболь, явно не замечая, что говорит по-веннски. – Теперь я знаю, что несколько лет назад она была жива. Если моя Мангул ещё ходит по этой земле, мы с тобой отыщем её. И вместе встанем перед ней на колени.
– Дедушка Соболь… – сипло вытолкнул из себя Бусый. Сколько раз он называл так старого воина, но теперь привычные слова выговаривались совершенно по-другому. – Дедушка…
Соболь протянул руку, Бусый ткнулся в неё, словно слепой щенок. Он давился и всхлипывал, но слёз не было. За него плакал Ульгеш, для которого подобная встреча оставалась неисполнимой мечтой.
А Соболь прижимал к себе внука и не мог взять в толк, почему не сделал этого одиннадцать лет назад.
«Кишка тонка!»
Бусый не привык спать днём, день создан Богами не для сна, а для работы, для множества некончаемых дел, требующих пригляда Солнца – справедливого Ока Богов. Но после бессонной ночи усталость взяла своё, и на рассвете Бусый почувствовал, что куда-то проваливается и летит. Страшно не было, проваливаться в глубокий сон было даже приятно. Коленом Бусый касался ноги Соболя, под боком свернулся и уютно посапывал во сне Ульгеш… В последний миг, уже на самой границе яви и сна Бусый представил себе зелёные глаза Таемлу.
«Приснись мне, Таемлу… Ну что тебе стоит? Приснись…»
– Поздорову тебе, Таемлу! Как славно, что мы опять снимся друг другу!
– И тебе поздорову, Красный Бельчонок… Ой! Я правильно сказала? Нет? Надо было – Красивый?
– Ты вернулась домой, Таемлу? Батюшку вылечила?
– Добралась, спасибо нашему Кузнецу, хотя… да ладно, после расскажу… С батюшкой бьюсь, милосердную Кан всякий день молю… А ты как? Не одолели Мавутичи?
– Не одолели! Уберегли мы род от беды… А Соболь, ты не поверишь, мне дедушкой родным оказался!
– Экановость! Да я давно это знаю.
– Откуда?!
– Да ты на своё отражение, хотя бы в воде, посмотри как-нибудь. А потом на Соболя глянь. Одно лицо ведь! Да и Кузнец мне сказал…
– А мне почему?! Ты мне почему не сказала? Почему все от меня всё самое важное скрывают всегда?!
– Не сердись, Красивый Бельчонок! Горный Кузнец так сказал: во многих знаниях таится много печали. Велел думать хорошенько, прежде чем тяжкое знание на кого-нибудь возлагать.
– Скажи, Таемлу… Вот ты шутишь, смеёшься, а глаза-то невесёлые… Ты что-то страшное знаешь? Чем тебе помочь, как защитить от неправды?
– Нет-нет, Бусый, всё хорошо! Так, пустяки, страхи девчоночьи. Птица какая-то странная два последних дня то и дело мерещится…
– Птица? С зубастым клювом и глазами мёртвыми?
– Да… и ещё на крыльях у неё чешуя вместо перьев…
– Таемлу, Таемлу! Это не просто птица, это частица Мавута, Око его! Как же тебя Кузнец не предупредил? Только не смотри на неё, особенно – в глаза не смотри! Таемлу, куда ты?! Постой!…
Но Таемлу исчезала, растворялась, уходила из сна. Она что-то пыталась ещё сказать ему, о чём-то очень важном предупредить, в зелёных глазах плескался страх за него, Бусого, нешуточная тревога. Но слов разобрать было нельзя. А потом девочка вовсе пропала.
И вместо неё появилась… та самая страшная птица. Око Мавута.
Птица щёлкнула зубами, развернула и сложила крылья. Шипящий скрежет жёсткой чешуи, невыносимый для слуха. Бусого передёрнуло.
А птица взяла да обернулась самим Мавутом. Тем самым, очень крепким, как говорится, – в самой поре, рыжеусым мужиком, который в видении, показанном Горным Кузнецом, ужасными Звуками громил лесную деревню.
– Ну вот мы наконец и встретились с тобой, мой славный, – достиг слуха Бусого его голос. Голос как голос, не знавши не догадаешься, как он визжал боевой клич, насылая своих воинов на деревню. – Когда впредь захочешь поговорить со мной, просто снова подумай обо мне, скажи моё имя, мою птицу представь…
– Скажите ему кто-нибудь, что не хочу я с ним говорить! И не боюсь его. Пусть прочь убирается!
– Не криви душой, Бусый, я-то знаю, что ты боишься меня. Очень боишься. И отныне ещё больше будешь бояться, ведь теперь я смогу явиться в твой сон. И твоё имя знаю. И как звали тебя твои родители-Белки, я тоже знаю… Хочешь, назову?
– Прочь поди!
– А ведь напрасно боишься. Я тебе вовсе зла не хочу.
– Ну да. Ты меня за Резоуста… И за этого… на Белом Яру…
– Это кто тебе такого наплёл? А-а, можешь не говорить, вот они, все твои мысли, тёпленькие… Горный Кузнец. Как ты к нему попал?
Бусый вдруг успокоился и обрёл дерзость.
– А по воздуху прилетел.
– Вот как? Сам найду да из поганой норы за бороду вытащу…
– Попробуй, – сказал ему Бусый. – Пойдёшь по шерсть, вернёшься сам стриженый.
Мавут усмехнулся, провёл рукой по усам.
– Вот сговорились же! Да нет у меня охоты месть мстить, и тебе – всех меньше. За кого мстить-то тебе? За недоумка, что сам с обрыва упал? За Резоуста? Чести много. Учил я его, учил, а он только и возмог, что в Самоцветные горы попасть. Когда горы эти в огненную бездну провалились, опять ко мне припожаловал. Много ко мне тогда народу явилось… Я всех до единого как родных принял, пригрел, обласкал. Еду, кров дал и защиту… Даже Резоуста прочь не погнал… И что? Вся моя наука не впрок пошла. Девке дал себя пришибить!
Мавут засмеялся, и Бусому снова послышался скрип птичьих чешуй. «Не хочу с тобой говорить. Слушать тебя не хочу…»
От Мавута не укрылось, как его передёрнуло.
– Ты уже говоришь со мной. Уже слушаешь. А что мне нужно, я как раз тебе объяснить и пытаюсь. Я хочу тебя всему научить…
Бусый ответил со всей твёрдостью, какую мог наскрести:
– Не нужно мне науки такой.
– О-о, как ты меня ненавидишь! По-настоящему, не всякий так сможет… В тебе, парень, есть настоящая сила, она-то мне и нужна. И я тебе тоже нужен. Скоро ты это поймёшь.
– Не пойму, – сказал Бусый. – Ума нету.
– А о матери и отце правду знать хочешь?
– Без тебя будто не знаю…
– Знаешь. Но не всю. А я всё как есть тебе покажу.
И Мавут вновь засмеялся. Бусый начал куда-то проваливаться. «Знаю я, что ты мне покажешь, – попробовал он упереться. – Как они твоими любимыми слугами были. Не проведёшь…»
– Помнишь человека-пса? Ты его правильно так назвал. Он оборотень. Как Резоуст. Говорил тебе твой Горный Кузнец, что это человек-пёс тебя сиротой сделал?
У Бусого сжалось сердце, но зря ли баяли про веннов, что они упрямее пней. Наследное упрямство не подвело даже теперь. «Правду или нет ты мне сказал, потом разберусь. А телком на поводу у тебя не пойду…»
– Я не лгу, – усмехнулся Мавут. – Зачем бы? Ложь – оружие слабых. А я и тебе силу обрести помогу.
– Обойдусь как-нибудь. Других дурней поищи.
– Экий ты… Не хочешь, стало быть, о себе побольше узнать?
Мавут хотел говорить ещё, но встретил помеху. Кто-то встал позади Бусого, и Мавут увидел его. Поднятая рука стала крылом, птица щёлкнула клювом, каркнула, силясь пообещать что-то страшное, и её унесло прочь.
– Ну что ты, маленький, что ты… – Голос Соболя показался Бусому бесконечно родным, он успокаивал, согревал изнутри, избавлял от колотившего озноба. – Всё хорошо. Мы с тобой. Это сон страшный был. А на самом деле – всё будет хорошо.
Бусый открыл глаза.
– Мавут… Это не просто сон был… Ко мне Мавут приходил… Сказал, всех убьёт… он про вас… кто мешать ему вздумает… всех!
– Не убьёт, – сказал Соболь. И усмехнулся. Очень нехорошей, жёсткой усмешкой. Бусый понял вдруг, что спугнуло Мавута. Дед не просто разбудил его, Бусого, он сделал что-то ещё. А Соболь повторил: – Не убьёт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
«А Кузнец тебя не взял, – домыслил Бусый. – Показал дорогу от себя прочь, да ещё беспутным назвал…»
Его жгла обида за Соболя, которому после всех тягот и трудов досталось такая награда. И за Горного Кузнеца, который, по мнению Бусого, мог обрести лучшего из учеников. «Не сидел бы теперь один-одинёшенек, от людей затворясь…»
– Стало быть, – продолжал Соболь, – нашли мы его, в ноги бросились, да он мне от себя путь показал. Иди, сказал, молодец беспутный.
Бусый брякнул, что думал:
– Зря он так с тобой, дедушка Соболь.
– Ты знаешь, малыш… Я теперь думаю, может, и не зря. Таких, как я тогда был, у нас в Саккареме называют павлинами…
– Павлинами?
– Это птица такая. Хвост распустит – глаз не оторвать, а хвост у неё выдерни – и не останется, на что посмотреть. Ты Ульгеша про павлинов расспроси, он всё тебе расскажет.
– Не расскажу. – Ульгеш отвернулся, прислушался к возне в камышах, чёрное лицо растворялось в ночной темноте. – Наставник Аканума увёз меня из Мавуно совсем маленьким, я там очень мало что запомнил. Я больше Халисун помню. И Нарлак.
– Твой наставник не слыл чудотворцем, но после него на свете остался ты. Аканума смотрит на тебя из Прохладной Тени и гордится тобой. А Горный Кузнец, выгнав меня, моего товарища всё же принял к себе в учение. Парня звали Мавут…
– Вот как, – совсем по-веннски присвистнул Ульгеш.
«Я создал чудовище…» – вспомнил Бусый горькую жалобу отшельника.
– Я теперь думаю – хвала всеблагой Богине, что отвела меня от подобного ученичества, – проговорил Соболь задумчиво. – Чего доброго, и я по своей тогдашней гордыне стал бы… Мавутом. А и не стал бы… Что проку знать и уметь больше всех, если тебе при этом никто не нужен? И о тебе самом никто не заплачет, когда ты помрёшь?…
Дедушка Соболь
– А потом что? – спросил Бусый очень тихо и робко. – Ты домой пошёл?
– Да, пошёл, а куда ж ещё со срамом идти… И случилось так, что возле самого дома попался я ватаге халисунских зипунников Зипунник – грабитель, букв.: «человек, стремящийся отнять у другого человека зипун».
. Места у нас там, как я уже говорил, сумежные, вечно какое-нибудь немирье идёт… И плохо бы мне пришлось, да подоспели Горные Призраки, наша пограничная стража. Я и попросился к ним. Порты стирать, кашу варить…
– А потом воином стал?
– Стал. Парень я был, как говорили, не промах, вышел в десятники, после до сотника дослужился. Много душегубов изловили да и отправили прямиком в Самоцветные горы. Думаешь, за что я Резоуста с первого дня невзлюбил? А насмотрелся там на таких же. Воевал я, стало быть, гордился воинской удалью и думал, дурак, что это – мой Путь. Ну вот… Прошло три года, приехал из стольной Мельсины славный полководец Торгум Хум. Посмотрел на меня и велел собираться на новую службу. «Будешь, – сказал, – самого шада охранять…»
– Кого?
– Шада, правителя саккаремского.
«Сколько же ты всего повидал, сколько пережил, – подумалось Бусому. – Одну такую жизнь десяти родовичам понемногу раздай, и то хватит правнукам хвастаться. Вот я старый стану, небось четверть столько не вспомню…»
– В его сотне «Золотых» каждый простой воин сам когда-то сотником был, если не выше, – вновь услышал он голос Соболя. – И служба была хоть и во дворце, но вовсе не мёд. В Саккареме годы стояли смутные, а больше всего мути, по-моему, было у самого шада в душе…
– Это как?
– Ну вот как ты бы в каждом встречном-поперечном принялся Мавутича подозревать. И в каждой пичуге – Око его.
Бусый попытался представить. Получилось не очень, только почему-то пошёл по коже мороз.
– Словом, затосковал я скоро по своим горам, по братьям-Призракам, – рассказывал Соболь. – Среди «Золотых» разинь не водилось, каждый норовил в первые выйти, ну и я тоже, конечно… а сам думать начал: ну вот стану лучшим, и что? Кому от этого радость, мне, что ли?… Знаешь, Бусый, когда душа бьётся и хочет узнать, Небо откликается…
Мальчик сразу вспомнил смех Бога Грозы.
– Тебе ответила твоя Богиня…
– Да. Её милостью я сошёлся с вельможей, который принимал у себя в доме звездочёта Зелхата, прозванного позже Мельсинским. Вельможам из-за подозрительности шада тогда жилось беспокойно, многие искали дружбы «Золотых» – мало ли что. В доме придворного я познакомился с Зелхатом и понял, каким на самом деле может быть человек. Я увидел лекарское искусство, и мне захотелось постигнуть его. Но получилось так, что… – тут Соболь коротко то ли рассмеялся сам над собой, то ли всхлипнул – …что я начал ходить в гости к новому другу из-за Зелхата, но однажды присмотрелся к дочке вельможи… Её звали Мангул…
«Мангул!…»
Бусый вскинулся так, что на брёвна плеснула вода. Всё цеплялось одно за другое, разрозненные куски мозаики занимали положенные места, готовились явить целостный образ, мальчик чувствовал, что вот сейчас поймёт… что?
– Мангул!… – Итерскел едва не выронил шест, которым размеренно упирался в неглубокое дно, подхватил его, но забыл, для чего держит в руках. Он начал быстро говорить на своём языке, но Соболь вскинул руку, останавливая Сына Медведя. Его движение показалось Бусому усталым, как у человека, ещё не вышедшего к последнему повороту.
– Да, Мангул. У неё были синие глаза, как небо в горах. Она так радовалась, когда я приходил. Но у вельможи были враги во дворце, и они склонили к себе ухо солнцеликого шада. Узнав об этом, я тайно предупредил своего друга, и он сказал мне: «Спаси мою дочь». Я отвёл Мангул на пристань и посадил её на аррантский корабль, заплатив купцу с тем, чтобы он позаботился о ней как о родной… Да погоди же ты, Итерскел! Я расскажу тебе ещё раз, так, чтобы ты понял… А сейчас берите свирели, деревня Полозов близко.
Ночь стояла воистину воровская, тёмная и тихая. Когда на берегу появились огороды Полозов, а потом замаячил и тын, подсвеченный изнутри огоньками дворовых костров, – Бусый приложил к губам отнятую у Мавутича свирель и, кося глазом на лежавшего рядом Ульгеша, осторожно подул. Свирель дрогнула в руке и послушно родила трепещущий, ни на что не похожий звук. Бусому показалось – этот звук постепенно накрыл маленький плот словно бы коконом, отгородив его от всякого чужого внимания, случайного и неслучайного. Бусый подул ещё, держась настороже и ожидая, не произойдёт ли чего ненадобного с ним самим, с Ульгешем, с Соболем, с Итерскелом… Нет, скверного с ними вроде бы не творилось. Свирель Ульгеша в свою очередь выдула тоскливую, плачущую трель, и не подлежало сомнению, что всякий Полоз, вышедший этой ночью на берег, некоторое время в задумчивости смотрел в никуда, созерцая незримое.
«Так вот как они шли через наши леса… Как-то обратно побегут?»
Что занятно, на самих игрецов свирели не действовали.
«Это оттого, – решил Бусый, – что мы про их колдовскую силу знаем!»
– Дедушка Соболь, а дальше что было? – спросил он, когда деревню Полозов надёжно укрыл лес.
– Дальше… Много чего было дальше. Отец моей Мангул в ту же ночь отравил себя и жену, чтобы не попасть к палачам. Смута вскоре разрослась, и была война, и новый шад на престоле… Два года прошло, прежде чем я смог сесть на корабль и тоже отправиться в Аррантиаду.
«Что же ты сразу с ней не уехал?» – хотелось спросить Бусому, но он не посмел. Он не очень понял, что такое смута, но, судя по всему, ничего хорошего.
– В Аррантиаде моё упорство было вознаграждено, я вскоре нашёл родителей этого морехода. Они горевали о сыне, которого потеряли недавно. Нет, он не утонул во время морской бури и не попался разбойникам. Два года назад, сказали они, он привёз из Саккарема красивую молодую рабыню с глазами, словно небо в горах. Через пять месяцев у той родилась дочь, и новорождённую девчонку сын то ли продал кому-то, то ли проиграл в кости. В тот же день саккаремская потаскушка воткнула своему благодетелю в ухо длинную заколку для волос. И сбежала. Вот так…
Бусому сразу вспомнился тот каменный, освещённый факелами коридор и грубые руки, которые несли его, тоже новорождённого, выбрасывать на мороз.
– А потом?… – спросил он очень тихо.
Соболь пожал плечами.
– Потом я искал её… Всюду искал, куда меня шальным ветром ни заносило… Даже в ваши леса с купцами заехал. На осеннюю ярмарку. А там мальчонка с качелей упал. Так я оказался у Белок и от них уже никуда не пошёл. Прожил почти двадцать лет, и виллы принесли мне тебя…
«Почему тебе, ведь маме с отцом…»
– Я тогда уже владел мысленной речью, – ровным, ничего не выражающим голосом продолжал Соболь. – Мысленная речь не была мне присуща с младенчества, как тебе или виллам, но я смог их понять. «Это твой внук», – сказал мне старший виллин, а им следует верить, когда они так говорят, они не хуже симуранов чуют родство. Но я… У меня не хватило духу по-настоящему принять эту правду, мне казалось, для правды она была слишком уж хороша. Я запретил себе то, что представлялось мне сумасшедшей надеждой, я старался не выделять тебя среди прочих мальчишек, но с годами всё более убеждался, что виллы не солгали. Ты же знаешь, внуки часто походят на дедов даже больше, чем на родителей. Ты становишься так похож на Мангул. У тебя те же глаза…
«Соболь? Мой родной дед?… Соболь… Мой родной дед… Мой родной дед… Соболь…»
Итерскел снова что-то заговорил, горячо и нетерпеливо, почти прокричал.
– Да, – отозвался Соболь, явно не замечая, что говорит по-веннски. – Теперь я знаю, что несколько лет назад она была жива. Если моя Мангул ещё ходит по этой земле, мы с тобой отыщем её. И вместе встанем перед ней на колени.
– Дедушка Соболь… – сипло вытолкнул из себя Бусый. Сколько раз он называл так старого воина, но теперь привычные слова выговаривались совершенно по-другому. – Дедушка…
Соболь протянул руку, Бусый ткнулся в неё, словно слепой щенок. Он давился и всхлипывал, но слёз не было. За него плакал Ульгеш, для которого подобная встреча оставалась неисполнимой мечтой.
А Соболь прижимал к себе внука и не мог взять в толк, почему не сделал этого одиннадцать лет назад.
«Кишка тонка!»
Бусый не привык спать днём, день создан Богами не для сна, а для работы, для множества некончаемых дел, требующих пригляда Солнца – справедливого Ока Богов. Но после бессонной ночи усталость взяла своё, и на рассвете Бусый почувствовал, что куда-то проваливается и летит. Страшно не было, проваливаться в глубокий сон было даже приятно. Коленом Бусый касался ноги Соболя, под боком свернулся и уютно посапывал во сне Ульгеш… В последний миг, уже на самой границе яви и сна Бусый представил себе зелёные глаза Таемлу.
«Приснись мне, Таемлу… Ну что тебе стоит? Приснись…»
– Поздорову тебе, Таемлу! Как славно, что мы опять снимся друг другу!
– И тебе поздорову, Красный Бельчонок… Ой! Я правильно сказала? Нет? Надо было – Красивый?
– Ты вернулась домой, Таемлу? Батюшку вылечила?
– Добралась, спасибо нашему Кузнецу, хотя… да ладно, после расскажу… С батюшкой бьюсь, милосердную Кан всякий день молю… А ты как? Не одолели Мавутичи?
– Не одолели! Уберегли мы род от беды… А Соболь, ты не поверишь, мне дедушкой родным оказался!
– Экановость! Да я давно это знаю.
– Откуда?!
– Да ты на своё отражение, хотя бы в воде, посмотри как-нибудь. А потом на Соболя глянь. Одно лицо ведь! Да и Кузнец мне сказал…
– А мне почему?! Ты мне почему не сказала? Почему все от меня всё самое важное скрывают всегда?!
– Не сердись, Красивый Бельчонок! Горный Кузнец так сказал: во многих знаниях таится много печали. Велел думать хорошенько, прежде чем тяжкое знание на кого-нибудь возлагать.
– Скажи, Таемлу… Вот ты шутишь, смеёшься, а глаза-то невесёлые… Ты что-то страшное знаешь? Чем тебе помочь, как защитить от неправды?
– Нет-нет, Бусый, всё хорошо! Так, пустяки, страхи девчоночьи. Птица какая-то странная два последних дня то и дело мерещится…
– Птица? С зубастым клювом и глазами мёртвыми?
– Да… и ещё на крыльях у неё чешуя вместо перьев…
– Таемлу, Таемлу! Это не просто птица, это частица Мавута, Око его! Как же тебя Кузнец не предупредил? Только не смотри на неё, особенно – в глаза не смотри! Таемлу, куда ты?! Постой!…
Но Таемлу исчезала, растворялась, уходила из сна. Она что-то пыталась ещё сказать ему, о чём-то очень важном предупредить, в зелёных глазах плескался страх за него, Бусого, нешуточная тревога. Но слов разобрать было нельзя. А потом девочка вовсе пропала.
И вместо неё появилась… та самая страшная птица. Око Мавута.
Птица щёлкнула зубами, развернула и сложила крылья. Шипящий скрежет жёсткой чешуи, невыносимый для слуха. Бусого передёрнуло.
А птица взяла да обернулась самим Мавутом. Тем самым, очень крепким, как говорится, – в самой поре, рыжеусым мужиком, который в видении, показанном Горным Кузнецом, ужасными Звуками громил лесную деревню.
– Ну вот мы наконец и встретились с тобой, мой славный, – достиг слуха Бусого его голос. Голос как голос, не знавши не догадаешься, как он визжал боевой клич, насылая своих воинов на деревню. – Когда впредь захочешь поговорить со мной, просто снова подумай обо мне, скажи моё имя, мою птицу представь…
– Скажите ему кто-нибудь, что не хочу я с ним говорить! И не боюсь его. Пусть прочь убирается!
– Не криви душой, Бусый, я-то знаю, что ты боишься меня. Очень боишься. И отныне ещё больше будешь бояться, ведь теперь я смогу явиться в твой сон. И твоё имя знаю. И как звали тебя твои родители-Белки, я тоже знаю… Хочешь, назову?
– Прочь поди!
– А ведь напрасно боишься. Я тебе вовсе зла не хочу.
– Ну да. Ты меня за Резоуста… И за этого… на Белом Яру…
– Это кто тебе такого наплёл? А-а, можешь не говорить, вот они, все твои мысли, тёпленькие… Горный Кузнец. Как ты к нему попал?
Бусый вдруг успокоился и обрёл дерзость.
– А по воздуху прилетел.
– Вот как? Сам найду да из поганой норы за бороду вытащу…
– Попробуй, – сказал ему Бусый. – Пойдёшь по шерсть, вернёшься сам стриженый.
Мавут усмехнулся, провёл рукой по усам.
– Вот сговорились же! Да нет у меня охоты месть мстить, и тебе – всех меньше. За кого мстить-то тебе? За недоумка, что сам с обрыва упал? За Резоуста? Чести много. Учил я его, учил, а он только и возмог, что в Самоцветные горы попасть. Когда горы эти в огненную бездну провалились, опять ко мне припожаловал. Много ко мне тогда народу явилось… Я всех до единого как родных принял, пригрел, обласкал. Еду, кров дал и защиту… Даже Резоуста прочь не погнал… И что? Вся моя наука не впрок пошла. Девке дал себя пришибить!
Мавут засмеялся, и Бусому снова послышался скрип птичьих чешуй. «Не хочу с тобой говорить. Слушать тебя не хочу…»
От Мавута не укрылось, как его передёрнуло.
– Ты уже говоришь со мной. Уже слушаешь. А что мне нужно, я как раз тебе объяснить и пытаюсь. Я хочу тебя всему научить…
Бусый ответил со всей твёрдостью, какую мог наскрести:
– Не нужно мне науки такой.
– О-о, как ты меня ненавидишь! По-настоящему, не всякий так сможет… В тебе, парень, есть настоящая сила, она-то мне и нужна. И я тебе тоже нужен. Скоро ты это поймёшь.
– Не пойму, – сказал Бусый. – Ума нету.
– А о матери и отце правду знать хочешь?
– Без тебя будто не знаю…
– Знаешь. Но не всю. А я всё как есть тебе покажу.
И Мавут вновь засмеялся. Бусый начал куда-то проваливаться. «Знаю я, что ты мне покажешь, – попробовал он упереться. – Как они твоими любимыми слугами были. Не проведёшь…»
– Помнишь человека-пса? Ты его правильно так назвал. Он оборотень. Как Резоуст. Говорил тебе твой Горный Кузнец, что это человек-пёс тебя сиротой сделал?
У Бусого сжалось сердце, но зря ли баяли про веннов, что они упрямее пней. Наследное упрямство не подвело даже теперь. «Правду или нет ты мне сказал, потом разберусь. А телком на поводу у тебя не пойду…»
– Я не лгу, – усмехнулся Мавут. – Зачем бы? Ложь – оружие слабых. А я и тебе силу обрести помогу.
– Обойдусь как-нибудь. Других дурней поищи.
– Экий ты… Не хочешь, стало быть, о себе побольше узнать?
Мавут хотел говорить ещё, но встретил помеху. Кто-то встал позади Бусого, и Мавут увидел его. Поднятая рука стала крылом, птица щёлкнула клювом, каркнула, силясь пообещать что-то страшное, и её унесло прочь.
– Ну что ты, маленький, что ты… – Голос Соболя показался Бусому бесконечно родным, он успокаивал, согревал изнутри, избавлял от колотившего озноба. – Всё хорошо. Мы с тобой. Это сон страшный был. А на самом деле – всё будет хорошо.
Бусый открыл глаза.
– Мавут… Это не просто сон был… Ко мне Мавут приходил… Сказал, всех убьёт… он про вас… кто мешать ему вздумает… всех!
– Не убьёт, – сказал Соболь. И усмехнулся. Очень нехорошей, жёсткой усмешкой. Бусый понял вдруг, что спугнуло Мавута. Дед не просто разбудил его, Бусого, он сделал что-то ещё. А Соболь повторил: – Не убьёт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24